1917. Неостановленная революция. Сто лет в ста фрагментах. Разговоры с Глебом Павловским — страница 13 из 39

Есть конфликт между Рахметовым и «новыми людьми». Рахметова в сюжете далее быть не должно. В нем заложена ужасная возможность превращения людей в функционеров земного рая. Но здесь конфликт, который обойти нельзя: роман был прочитан современниками совершенно не так! Из него вычитали призыв к нарастающей активности. И затем эта активность корректировалась «Народной волей», которая стала высшей и последней ступенью мыслящего движения.

– С их концентрацией на терроре?

– Не просто на терроре, а на его специфической форме – они же не были обычными террористами. Их инициативный террор отличался от террора вынужденного, «защитного». Защитный террор – это уничтожение провокаторов, а они клали в основу инициативный террор. Охота на царя – это попытка придать народу разрешающую способность (они пользовались таким термином). Вывести людей из монархооцепенения, из рабской подчиненности земному наместнику Бога. Тогда роли меняются, и народовольцы станут рядовой частью общества. Оппозиции они предлагают свою программу, но народ вправе склониться к другим – не беда. Где-то здесь «Народная воля» возвращается к Чернышевскому. Но, выбрав террор, они загнали себя в ловушку.

Я не стану оплакивать цареубийства. Послушай, да весь русский XIX век занимался цареубийствами, начавши с царя Павла. А с чего начались будущие декабристы? Якушкин[43]: я его убью! – это он про Александра, когда тот пообещал полякам конституцию (русским нет, а полякам – да). Декабристы цареубийство ставили на первое место. Потом безумец Каракозов[44] выскочит одиночкой, Соловьев[45]. А за ними трезвые, рациональные политики и изобретатели: великий Кибальчич[46], спокойный благородный Михайлов[47] и так далее, пока дойдет до Николая II. А вот на товарище Сталине осечка: никто не стал его убивать. Интересно – почему? Столько времени занимались в России тираноубийствами, такой опыт накопили, зациклились на нем, а со Сталиным попытки не предприняли.

– Он органичен социуму власти, что ли?

– Еще бы не органичен…

25. Другие «Бесы». Теология испытания. Элегия XIX века

– Книга «Бесы» в 1993 году для нас – это анти-«Что делать?» Почему?

– Примем к сведению тиражированную расхожесть оценок, которыми Чернышевского наглухо отгораживают от Достоевского. Можно ли сопоставить слабо-художественную дидактику Чернышевского с гениальным творением Достоевского? Где, как во всем, что вышло из его исступленно ищущего ума, незримо присутствует Иисус. Оппонент добавит: разве не исходна в бесовщине утопия, помноженная на организацию функционеров земного рая?

Много умного написано по поводу «Бесов», и на неплохом политическом уровне, но не в масштабах Шекспира. А Достоевский в «Бесах» и в «Идиоте» требует масштаба Шекспира: не только принятия зла на свой счет, но и признания себя соавтором зла. Соавтором поверх соучастия, соавтором неизменным, даже на отдалении. Только соавторы смогут переместить свое испытание в сферу культуры.

Оценивают «Бесы» как провидческое предупреждение со стороны человека, «не замаранного» прикосновением ко злу. Не понимают, что провидчество идет от личного опыта, а в нем первичен императив испытания – его неустранимости, показанности, заданности. Вопрос только, наступил ли ему предел? Безумна любая попытка создать новую породу человека. Но природа этого безумия есть природа иудеохристианства, и одновременно – природа истории, природа утопии, природа революции. Семантического ряда, который внутренне соединен дорогим Достоевскому именем человечества. Несбыточно-притягательным и несбыточно-разрушающим человека.

Смена испытаний представляет собой движение жизни и смерти. Смена их ввиду того, что без испытаний человек не может. Или это подступ к тому, чтобы совершенствоваться, покинув идею нового человека? Совершенствоваться в пределах данного. Возвышая совершенствование в пределах данного до уровня, превосходящего былое масштабом, глубиной. Так называемое испытание есть то, что в истории лишь вслед задним числом характеризовалось как испытание. Поначалу оно им не было, но становится – впоследствии – в балансе смертей.

«Бесы» – скорбная книга о недосягаемости земной справедливости и человеческого счастья. И о бедах, проистекающих из веры в их достижимость, неотделимой от человека. Это книга о коренной хронической болезни. Первичный грех перебродил в одностороннее самообвинение и подошел вплотную к всеобщему преступлению. Которое в равной степени можно назвать всеобщим самоубийством.

«Бесы» – это про всех. Мы не замечаем лежащих на виду параллелей. Город Достоевского и щедринский Город из «Истории города Глупова»: там и тут всеобщая втянутость. Но где Достоевский – «певец униженных и оскорбленных»? Какие униженные и оскорбленные в «Бесах»? При его сарказмах книга не несет ничего изобличительного, она все обличения превосходит. Совсем другая книга, в удивительном сочетании слез и смеха. Ни ненависти, ни жажды расправы. Ничего сродни современным идиотским «люстрациям» и прочему бреду либеральному, от чего за версту несет платной инквизицией. Несчастный человек, но гению несчастье позволило выразить удивительное. Очень родственное Эльгрековой эстетике – нелепого, гротескного.

Совсем другая книга! Замечу, что превращения разночинства очень рано улавливал еще Пушкин – откуда «Повести Белкина», «Станционный смотритель». Я уже не говорю о Лермонтове – как посмотреть на Грушницкого и как посмотреть на Печорина. Эта тема странного человека, который не согласен быть лишним. Который и не должен был быть лишним в этой России! Когда он переламывает ситуацию «лишности», перемогает бег на месте, навязанный ему ходом русского хронотопа, он бросает вызов и ступает на территорию, где может к чему-то приступить.

Одно дело быть обществом на словах, а другое – общество внедрять. Вместить себя в человеческую массу сообществом, которое кто-то организует. Вот на чем идею улавливает Петруша! Где Великий инквизитор, а где Петр Верховенский – такая ли разница? Оба трагичны или оба, и Великий Инквизитор также, – смешны! Совсем другие «Бесы», как это передать? Читайте книгу.

И потом, «Бесы» – элегия. В единственно доступной этому скрежещущему мраку форме Достоевский отпевает себя, людей своей юности и последовавших за ними. Тут и старший Верховенский, и смерть его, благородный уход Ставрогина. Финал «Бесов» равен по скорбной силе «Идиоту». Эпитафия, как же ее не разглядеть? В 1993 году она читается книгой про то, как трудно быть человеком. И как человек отступает от Евангелия к Ветхому Завету, в равной мере оправданно и преступно.

26. Разночинцы представляют мир внутри России. Мыслящее меньшинство. Чернышевский против сверхзадачи, Ленин – за

– У разночинства была такая особенность: мы – меньшинство и в качестве меньшинства обязаны раскачать народную массу. Но меньшинство особенное: мы представительствуем за всю Россию и представляем внутри нее Мир и законы истории. С этой точки зрения Россия – нечто искомое по отношению к нам, поскольку связана с властью. Но Россия и наше поприще, поскольку мы внедряем в нее Мир. Вот на что делает заявку разночинское меньшинство. Империя загоняет его в угол, и оно вынуждено перейти к самообороне.

Чернышевский считал, что к сверхзадаче надо идти поэтапно, сменой политических поколений. Иначе нагрузка, ложащаяся на плечи одного поколения, окажется слишком велика, из «новых людей» она сделает новых рабовладельцев. С этой точки зрения он самого Рахметова корректирует «новыми людьми», и Ленина поначалу это устраивает! Сквозной для Ленина станет проблема начала. То, что он унаследовал от Чернышевского: всякое обновление в России каторжно трудно. Все вопиет против начала перемен – и сила власти, и сила косности социума.

Конечно, Ленин переформулирует задачи разночинства на переводном языке марксизма.

– Это приближает его к сути или отдаляет?

– Приближает, но за счет вытеснения антропологически альтернативных средств. Ленин исключил для себя мысль Чернышевского об уходе ради естественности начала. Ухода как начала для него не бывает в принципе, и ему остается только отсекать: ренегаты, отступники, подлецы, оппортунисты… Перетасовка людей, правда, долго уравновешивалась сохранением способности его ума к самоизменению. Но и этому наступит предел. Однако Ленин, выходящий из Рахметова, не понимает его. У Чернышевского есть одно место, даже странно, зачем он его ввел… По правилам художественного дарования неожиданно: Рахметов берется читать теологию Ньютона. Листает и бормочет себе под нос, что смешение безумства с умом есть во всех событиях без исключения. Вот как тема русской истории вводится Чернышевским – как близость событий к безумству.

Уходя от разночинства, Ленин преодолевает его в ущерб человечности мыслящего движения.

Отклоняя поначалу максимализм, Ленин все-таки пришел к нему. Стихия «Все и сразу» в России взяла верх над попытками Чернышевского образумить безумство. А ведь 1860-е годы так хорошо начинали.

Ну а мы сегодня можем подняться хотя бы на уровень того безумия? Способны ли мы двигаться в осознании столь же глубинной природы наших трудностей?

Часть 4. Рождение харизматического лидера

27. Маркс, Ленин и Чернышевский – экзистенциальный треугольник

– Заново перечитываю Чернышевского, из которого Ленин вышел. «Перепахал» его Чернышевский или не перепахал? Воспоминания об этом Валентинова[48] достоверны, хотя и его произведение странное. Я должен Ленина понять. Один из ключей к пониманию Ульянова, что он человек, которого русский XIX век преследовал по пятам. Внутренне и сквозь всю его жизнь. Единственного среди всех им собранных в партию. И туда, в прошлый век, этот человек перед смертью тянулся.