1917. Неостановленная революция. Сто лет в ста фрагментах. Разговоры с Глебом Павловским — страница 14 из 39

Тогда шли в судьбу, разбиваясь попарно. Представить духовную биографию Маркса без того, что он провел жизнь в диалоге с Гегелем, невозможно. Моя гипотеза – что Ульянов всю жизнь в диалоге с Рахметовым Чернышевского. У Ленина нет «домарксистского» периода биографии, его сознательная жизнь сразу в паре – Чернышевский и Маркс. Чернышевский стал для Ленина инструментом экзистенциальной настройки Маркса. Русский XIX век помог мне это увидеть.

28. Ленин, потаенный и на виду. Вопрос расплаты

– Вот ситуация – я занимаюсь Лениным. Есть тексты Ленина, где почти нечего открывать, его сочинения, сборники документов и прочее. Все под рукой, но ты должен увидеть его изнутри своими глазами. Нетрудно написать биографию человека, когда изучены главные события его жизни, его мировоззрение, его действия. Но всегда остается нечто, что составляло внутреннюю жизнь. А от Ленина странное ощущение того, что за изъятием сказанного вслух ничего нет.

– Жизнь мысли была, а человеческой жизни не было, и в этом он весь?

– Мысль, про которую никак не скажешь, что это русский Кьеркегор. С другой стороны, его мысль неслыханно сращена со злобой дня.

– В Ленине недостает толщи человеческого содержания?


– Но я не говорю о нем, я говорю о себе. Я занимаюсь им – мне так нужно. Важно, что в какой-то момент я вдруг обнаруживаю, что в моем видении его нет. И мне это мешает. Мне нужна его живая речь, чтобы вступить с ним в контакт. У меня должна состояться с ним встреча, и, если будет встреча, заговорит текст. Это стоит между мной и Лениным, и, я должен решать эту проблему. Вообще, вопрос о расплате – он для Ленина допустим? Он согласился бы на такую постановку вопроса, если не Гроссмана, то мою?

– Судя по всему, он был нетерпим к критике.

– Но с другой стороны, перед смертью расспрашивал, что с Мартовым и Аксельродом. Тут есть игра истории, в которую можно поиграть.

– Чего тебе в нем не хватает?

– Знания его внутренних препятствий. Что он в себе преодолевал, чтобы, гегелевским языком говоря, «обмирщить» идею таких планетарных масштабов, как коммунизм?

– Разве в нем не было внутренних раздвоений или они не зафиксированы?

– Были, но мне они недостаточны. В иных случаях по черновикам можно зафиксировать, что у автора что-то не складывалось. Ленин же писал все почти набело.

– А черновики, подлинники есть?

– К сожалению, мало. Их почти нет. Зато эта его мешающая мне странность начинает расшифровывать для меня русский XIX век.

29. Ленин как человек XIX века. Плеханов и Ленин. Революция как техника раскрепощения

– Ленин был человек XIX века, впитавший в себя XIX век, преодолевавший его в себе, сохранивший его до конца, и даже особенно под конец.

– А что значило быть таким человеком в России?

– Если провести пунктир через русский XIX, от Чаадаева через Герцена и Чернышевского, народников и «Народную волю» к Ленину, мы обнаружим двоякую тенденцию. Во-первых, Россия – препятствие для всех попыток ее освободить и раскрепостить. Задача не в поверхностном освобождении от имперского строя. Для людей XIX века суть дела в том, чтобы освободить Россию от самой себя.

Слово раскрепощение для людей XIX века значило многое. Термин, производный от крепостного «права», означал освобождение от рабства, пронизавшего всю толщу социальных и человеческих отношений. И к этому прибавлялся вопрос отношения России к человечеству. Считали, что только изнутри раскрепощенная Россия перестанет быть преградой для европейского человечества. С их точки зрения освобождение России нельзя принести извне. Серьезные западники не считали, что Россия освободится силой западных идей. Для них был актуален вопрос о силах внутри России, которые освободят ее саму.

Обе задачи смыкались в одну. Для той линии мысли, что идет от Чаадаева через Герцена и Чернышевского к Ленину, обе задачи были в равной мере внутренними и внешними, – «общечеловеческими», как тогда говорили. Внутриполитическая задача освобождения понималась как глобальный императив. Вот духовная почва традиции, которая готовила Ленина.

В чаадаевском варианте проблема впервые ставится с обнаженной остротой, как задача нерешаемая. Что почти равносильно духовному самоубийству. Но если сопоставить «Философические письма», где проблема нерешаема, с его же «Апологией сумасшедшего», видно, как Чаадаев в одиночку прорыл свой ход в народничество. «Апология сумасшедшего» носит откровенно народнический характер, долго оставаясь скрытой у него в столе. Много позже «Апологию» напечатает Чернышевский. Тот же идейный процесс публично пройден учеником Чаадаева, Александром Герценом. Для Герцена открыть в русской общине рычаг социального развития означало перевести чаадаевский парадокс в политически решаемую задачу. Наконец, русский XIX век, исчерпав себя, подводит отрицательный итог «Народной волей» – и задача вновь делается нерешаемой. Повторная постановка этой задачи представляла для России уже бóльшую трудность. Тогда, наподобие Герцена, Плеханов вновь делает нерешаемую задачу решаемой. Герцен для этого апеллировал к общине, переоткрытой им заново, – Плеханов заново открывает в России пролетариат как точку опоры и исходный пункт.

Как и с общиной, социально открывать тут было нечего. Существование пролетариата для народников не сенсация, они сами вели активнейшую деятельность среди рабочих. Известную программу «Рабочих членов “Народной воли”» высоко оценил Маркс. Но задача раскрепощения через включение в общемировое движение, задача освобождения человечества от рабской России, от России – жандарма Европы стала нерешаемой после катастрофы народничества. Надо было сделать ее решаемой – и Плеханов сделал. Он объявил, что марксизм полностью приложим к России, а кто этого не видит, тот в плену «народнических предрассудков». Здесь начинается путь от Плеханова к Ленину. Но для Ленина вопрос выглядел сложнее.

Если для Плеханова народничество лишь заблуждение, то для Ленина оно проблема. Отдавая себе в этом отчет, Ленин как марксист боится быть народником. Всегда в нем была эта боязнь «архаики». Оттого превращение нерешаемого в решаемое представляет для него бóльшую трудность, чем для Плеханова. Что проявляется в тех пунктах, с которых в Ульянове начинается Ленин.

Для Плеханова Россия освобождается неумолимой стихией развития капитализма – экономика уже работает на нас. Он любил повторять слова из «Гамлета»: ты славно роешь, подземный крот! Давящий самодержавный строй лишь надстройка. Надстройку надо устранить, а политику привести в соответствие с неукротимой работой капитализма.

Ленин же не уверен в том, что русский капитализм победил. Больше того, его тезис: свободное буржуазное развитие в России недостижимо эволюционным путем.

– Выходит, что социальную революцию надо поставить впереди процесса, тогда как процесс уже идет? Телега впереди лошади?

– В статье «Многоукладность – характеристика целого»[49] я касался этого вопроса и не стану говорить подробно. Ленин показал, что крепостничество в России не анахронизм, не пережитки: архаика изнутри прорастает в само буржуазное развитие, отягощая, человечески загрязняя и подчиняя себе. Капиталистическое развитие России раздвигает сферу холопства, добавочно порабощает личность. Ленин показал, как архаика в селе интенсифицируется капитализмом. В пореформенной, относительно буржуазной России неокрепостничество было нестерпимее, чем в традиционном самодержавии.

Холопство сопротивляется революции, и Ленин ставит проблему освобождения заново. Теперь революция, во главе которой у него, как и у Плеханова, станет рабочий класс, должна выполнить другую работу. Она не только приводит политическую «надстройку» в соответствие с экономическим «базисом» – она стихийное буржуазное развитие выводит на мировой простор.

Отсюда – идея Партии как субъекта мировой истории. Партии нового типа.

30. Ленин цензурирует Рахметова. Предчувствие лидерства

– Фактор Веры Засулич форсирует процесс. Она показала Ульянову, что защититься, отстоять себя он может, только отвоевавши лидерство. А отвоевать лидерство – значит стать лидером подымающегося нового активного слоя. Научиться с ним разговаривать, понять, чего этот слой хочет. Этот новый слой, как некогда разночинцы 1860-х годов, также ищет себе наставника и учителя. И ему нужен лидер, чтобы организоваться, став силой. В этом личностном раскладе намечается что-то большее.

Расхождение начинается еще в период ленинского ученичества у Плеханова. Для того в народничестве не было трудностей: это часть его жизни, откуда он ушел, оборвав все с корнем и нажив чахотку. Прошлое, на котором поставлен крест. Заблуждение отринуто, и в нем уже нет трудности – но для Ленина есть.

У него здесь наследство трудности как наследство миссии: либо он преемник Чернышевского, либо некто заблудший, зашедший в тупик. С одной стороны, есть трудность, в которой он полубоится сознаться, ибо есть страх, признав народничество проблемой, оказаться в чужом лагере… С другой стороны, личностный расклад говорит, что отстоять себя в маленьком марксистском кругу он сможет, только став лидером. И где-то это смыкается.

Конечно, проще облегчить себе дело, представив Ульянова често любцем.

– Но у него кумиром был Рахметов.

– Это верно, но ведь Ульянов – это Рахметов, себя преодолевающий. Принимая рахметовскую модель взаимоотношений, он упрощает ее, переведя на язык марксизма. Что не могло не сказаться на том, как он воспринимал Чернышевского.

У Чернышевского очень непростая структура человеческих кругов, из которых состоит мир «Что делать?». С одной стороны, Рахметова называют солью земли, на которой все прорастает. Это очень серьезно, как бы иронично он к этому ни относился. Но обрати внимание на то, как Чернышевский вводит понятие «новые люди». Кто эти новые люди? Рахметов может действовать только потому, что возникают новые люди, и они взаимодействуют с людьми грешными, земными. Последние далее делятся на людей злодейского типа и тех, которые дурны по нужде. Но они люди, и сама дурнота есть признак их человечности.