1917. Неостановленная революция. Сто лет в ста фрагментах. Разговоры с Глебом Павловским — страница 27 из 39

70. Тоталитарный оборотень революции. Вторичный фашизм. Агенты собственного подавления

– Не парадокс ли судьба идеи отмирания государства? Воодушевлявшая в 1917 году на антиимперскую революцию в России, она вошла в государственный состав имперского тоталитаризма. Ею санкционировано безмерное расширение политической власти: только став всем, власть упразднит себя, заменив на «общественное самоуправление». На этом примере видно, сколь всеяден тоталитаризм и сколь разносоставен был его генезис.

– Едва произнесено демоническое слово «тоталитаризм», как над нами встает тень Сталина и звучат назойливые параллели Советов с фашизмом.

– Фашизм я вообще считаю вторичным. Любопытно: когда фашизм в Италии едва наметился, Ленин на него отреагировал. В отличие от всего, что он говорил в 1919–1920 годах, и особенно в 1921–1922-м, Ленин твердит: Европе нельзя следовать русскому опыту. Из фашизма Ленин извлек не ожиданный урок – не учитесь у нас!

Тоталитаризм – оборотень попыток революции породить «нового человека» и стать единоосновным человечеством. Иначе его не понять, и рисуют современный комикс: «шариковы» рвутся к власти, проходимцы походя овладевают Кремлем… Думаете, раз тоталитаризм явление гадкое, он и порожден силами зла? Это же не так. В глубинных истоках тоталитаризма – нравственное перенапряжение страстей эгалитарности. Теоретик сталкивается с приобщенностью к тоталитаризму огромной массы людей, которые были его инструментом и жертвами одновременно. Пьедесталом, объектом и даже субъектом тоталитаризма – в той мере, в какой тут можно говорить о субъекте.

С этой точки зрения объясним сталинизм как тип тоталитаризма, где подавление имеет агентом самого подавляемого. Импровизированная «добровольность» стала техникой самоутраты людей – вот существеннейший момент сталинского режима, его строя и структуры. Вот что подводит нас к парадоксам и феноменам этой самоутраты, совершавшейся иногда на высоком интеллектуальном и художественном уровне. Сверху ли донизу, снизу ли доверху – но при заниженной пороговой отметке личного сопротивления.

Сталин, не читавший Зигмунда Фрейда, утилизировал свойства подсознательного в человеке. Подсознательное – это же не утробное животное начало, а начало активное. Обращение Сталина к его источникам прослеживается в формах речевого поведения, в риторике, которую тот насаждал – и насадил с успехом. Конечно, русская революция, перевернув социальные пласты, все переставила местами, но и лично Сталин добился немалого. Он так изменил русские речевые навыки, что это проявляется по сей день.

– Язык превратили в суконный неиндивидуализированный «канцелярит».

– Да, но сталинский канцелярит умеет индивидуализироваться, по-прежнему исключая личность говорящего. Советская индивидуализация шла в пределах добровольно-принудительной общности. Жизненные отправления приурочивались к историческим сверхзадачам. Формы принуждения известны, их описать легко, а формы добровольности требуют очень пристального исследования. Но за вычетом добровольности тоталитаризм непонятен ни в русском прецеденте, ни у эпигонов. Даже в чудовищных полпотовских формах повсюду есть компонент добровольности.

71. Три признака тоталитаризма

– Определи тоталитаризм, как если бы ты писал для БСЭ (Большой советской энциклопедии. – Г. П.).

– Мои три признака тоталитаризма. Первый: нереализуемое человечество придает режимам, выросшим вокруг этой программы, миродержавный характер в страновых границах. При неукротимом стремлении их к экспансии, причем особого рода – экспансии под знаком античеловечества.

Второе. Всеобъемлющее распорядительство судьбами делает всякого, кто является объектом власти, ее агентом и соучастником. Не субъектом, а агентом! И не простым исполнителем, а лично приобщенным к распорядительству. Людей раскалывают по признаку соучастия в распоряжении одних другими. Общество вытесняется гибкой иерархией помыкания жизнью друг друга.

И третий момент – подсознание! Тоталитаризм XX века, оперируя инструментами речевого поведения и символами сознания, искусно мобилизует подсознание человека. Инстинкты человека политически утилизируются и вводятся в тоталитарную технику.

Рассмотрев три этих признака (не говоря о других, функциональных), мы имеем основание сказать, что тоталитаризм, с учетом его предтеч, наиболее мощный импульс получил от России в XX веке. Наш тоталитаризм самый жизнеспособный.

72. Власть неисполнимых программ. Застревание мировой революции в России. Российское отечество тоталитарности

– Наиболее жизнеспособный тоталитаризм – значит, у него есть чисто русская почва?

– Конечно. Почва миродержавия и почва рабства приобщенных к власти.

– Что это: готовность сознания принять владычество одного человека над судьбами других?

– Да, но спроси почему? Власть всякий раз берется за заведомо неисполнимую программу и выполняет ее ценой безмерного расточительства человеческими жизнями. Рассмотри под этим углом зрения ряд от Ивана IV и Петра Великого с их эпигонами до Октября 1917 года.

При Иване удачливое удельное княжество опрокидывается в гигантскую державу, присвоив территорию экспансии, покидаемую монгольским нашествием. Внутренняя структура Московии, к такому не подготовленная, реорганизуется во власть по понятному ей признаку: государева двора с холопами. Таким любопытнейшим образом она выбрала в себя разноплемённые территории. Холопское «микро», опрокинутое в «макрохолопство», ведет к всероссийскому охолопливанию. К насаждению особого державного рабства в колоссальнейших масштабах. Второй раз, при Петре, появляется программа вписывания этой несведенной воедино России – в Европу как Мир. Где колониальная экспансия европейского эталона стала средством собирания воедино доставшейся царю послесмутной державы.

Наконец, наш случай, Октябрь 1917-го. Идея мировой революции «застревает» на территории России. Нереализуемая, она создает аппарат, направленный на ее реализацию, втянув в себя множественные мотивы. Частью добровольно, частью принудительно люди втягиваются в исполнение заведомо неосуществимой программы.

Всякий раз ты встречаешь неисполнимую программу! Всякий раз ее внедрение в России «требует» крайней безжалостности, и вместе с тем – новой технологии вовлечения в нее самой жертвы. Результатом стала российская тоталитарная модель. Она не может существовать, не питаясь экстремальными ситуациями. Объективными, когда те налицо, либо ею же создаваемыми – последнее все чаще и регулярней. Впитывая в себя застрявшие экстремальные ситуации, Россия возвращает их Миру, но уже в виде ему навязанных ею.

73. Вовлечение людей в подавляющее их большинство. Атомы власти. Миродержавие

– Классический тоталитаризм все ж детище XX века. Он вобрал предшествования и реализуется в собственном генезисе явления. В игру вступает нереализуемость человечества. Европейский проект человечества заостряется, но как нереализуемый проект: его упрощают и вводят в строй «отдельно взятой» страны. Власть, навязанная изнутри, преображается в «общую волю человечества» – огосударствленную и урезанную. Вместе с тем растет ее искусство вовлекать самого человека в режим его подавления. Вписать людей в распорядок большинства, соблазняя стать агентурой процесса, направленного против них же. Люди и сообщества становятся функциональными атомами власти.

Такая власть, раньше или позже, обернется против Мира вовне. Тоталитаризм миродержавен по природе.

– Пока не напорется на упрямых одиночек, вроде «мыслящего меньшинства» Петра Лаврова.

74. Вездесущая система. Недемократическая человечность. Наука – союзница тоталитарных систем

– Рассмотрим коллизию, существенную для размышляющего человека: как нечто происходит с ним самим, притом что ему никак не повлиять на все, что с ним происходит? На том стояла советская система. Что бы в ней ни происходило при участии десятка членов Политбюро, оно доберется до твоего существования. Тебя не оставят в покое! Система присутствует в жизни от родильного дома до кладбища, человеку не обойти ее ни в одном акте существования. Она так выстроена, что до тебя непременно доберутся! Иной раз кому-то казалось, будто до него не добрались. Можешь погрузиться в иллюзии, уйти в себя, уехать в тайгу. Но общий закон – она и там до тебя доберется; на то она и рассчитана.

Я считаю, что советская система была вездесуща. Если ты это распознал, встает задача выйти из этого положения.

– Система, однако, не была вездесущей.

– Но всегда пыталась ею быть и по инерции этого добивалась. Как ей не добраться до тебя, если она уже добралась до каждого? Имея в дни Карибского кризиса при Хрущёве соотношение ядерных запалов один советский к шестнадцати американским, к концу жизни Брежнева мы имели уже полный паритет в способности уничтожить человечество. Это и означает, что система добралась до каждого на планете.

Когда умер Никита и я писал «Судьбу Хрущёва»[81], передо мной был именно этот вопрос. Я сознавал, что наш дорогой Никита Сергеевич к концу правления стал непереносим. Но трагизм советского существования таков, что лидера, ставшего опасным, нельзя устранить человечным образом – его устраняют способом еще более опасным, и в системе запускается эскалация! В которую затем втянулся каждый из нас, в той или иной степени.

– Помимо пространства власти всегда было пространство жизни, связанное с идеей бытия.

– И в этом одна из черт Системы – ее недемократическая человечность. Откуда бы иначе явилось на свет диссидентство? В огромной степени отсюда. Инакомыслие проделало долгую эволюцию, при начале в нем еще не было места такому человеку, как Сахаров.

– Все верно, если говорить о советской половине Мира, а не о целом – куда система так и не добралась.