1917. Неостановленная революция. Сто лет в ста фрагментах. Разговоры с Глебом Павловским — страница 28 из 39

– Верно. Моя посылка – тотальных систем не бывает, это фантазия. Раз она и при Сталине не сумела добраться до каждого и исчерпать его жизнь, менее того она могла это сделать при эпигонах. Но наша упорно сюда подбиралась, такой была ее установка. И тут у системы появился могучий союзник – наука. Оказалось, что, не добираясь ГУЛАГом до любого в отдельности, она могла тебя достать простым нажатием ядерной кнопки.

– Разве наука – друг тоталитарных систем?

– Нет, но она их союзник! Почему, вот вопрос. И сам Сахаров поначалу не думал уходить из заповедника, где на костях человеческих, на костях зэков им собиралась человекоубийственная мощь. Ему в голову не приходило, что оттуда нужно уйти!

75. Потеря границ государством и наукой. Предельная беспомощность человека. Сахаров, «бифуркационный фаталист»

– Вернусь к образу века: почему мы вправе говорить о конце и его концом определять начало? Когда и чем начался XX век? В 1905 году: E = mc², современным первой русской революции. Событие чисто русское, но невероятное даже для России, тем более для Мира. Священник в столице ведет рабочих, молящих царя за них заступиться! В пределах общественного устройства Империи событие, от которого веет иконописью, слепотой, чем угодно. Но расстрел иконы превратил ее в революцию.

Из того и другого выйдет двоякое движение феноменов этого века, тоталитаризма и наукократии, навстречу друг другу. Они сродни в чем-то исходно-конечном. Беспредельное расширение власти человека, ставшего вдруг зависимым от плодов совершаемого, вышедших из-под контроля.

Катастрофы с наукой происходят оттого же, что с властью, – когда та или другая становятся вездесущими и все включающими. Когда у них исчезают четко обозначенные, пускай подвижные, но пределы. Границы, творимые обществом, с его человеческим пространством и масштабом. В XX веке с наукой произошло то же, что с властью! При сближении этих двух сил новая функция и масштаб могущества науки привели к потере автономии, к огосударствлению. Это делает невозможным отступление в этой сфере. Человек уже не может наложить запрет на движение науки, тем более что оно стало прикладным даже в сфере, где о прикладном прежде не было речи, как математика. Укорочение сроков превращения в технологию и внедрения в повседневность, при акценте разрушительных свойств.

Или тоталитаризм. В обоих случаях человек втягивается в такое распорядительство результатами собственных действий, которое обрекает на беспомощность в отношении к жизни.

Почему так стало в XX веке? Связь двух явлений загадочна. До поры они кажутся параллельны, как вдруг в неких точках сливаются воедино. Причем точки тоталитарные и антитоталитарные! Человекоубийственная Бомба родилась из антифашизма ученых, из космополитического сплочения людей Европы и Америки против наци.

А чем кончился век с точки зрения, которую мы разбираем? В равной мере можно сказать, что смертью Сахарова, можно сказать, тем, что рухнула Берлинская стена, – или что XX век кончился американской войной в Заливе. В любом случае мы выходим на ту же двойную связь, где проблема власти как таковой перекрещивается с властью научных открытий.

И сосредоточивается на свойствах человека: рода человек и отдельного человека. Человек в его огромных скоплениях стал беспомощным перед результатом собственной деятельности. Зато многое обновляется вследствие поступков отдельного человека. Прочитай страничку-другую из воспоминаний Сахарова!

– Многих шокирует его защита Теллера[82] от морального бойкота либеральных американцев.

– Позиция Андрея Дмитриевича основана на своего рода бифуркационном фатализме. Раз уж стороны вступили на ядерную тропу, им нужно дойти до известного предела. Чтоб было ясно и тем, и нашим, что нет шансов на военное торжество своей системы. Каждой стороне следовало дойти до предела, чтобы стало ясно: никто никого уничтожить не сможет. Теллер довел США до рубежа, при котором победа нашей стороны в любой форме исключалась. А Сахаров в СССР делал невозможным, чтобы этот перевес в силах, это могущество не досталось в руки тех на Западе, которые рискнут его применить. Равновесие стало достижимо только на запредельно высоком уровне вооружений, и это вошло в фазу осознания. Только теперь в ранее закрытую ситуацию может вложиться человек – его гражданский поступок, его подвиг, его новый тип морального поведения. Хотя заявление Сахарова шокирует. Пожалуй, это самое шокирующее, что есть в его воспоминаниях.

Хорошо видна связь тоталитарности с патриотическим подвигом. Дела мира с военными, которые распоряжаются всем. Человек чистой науки создает средства человекоуничтожения – и буквально седеет в нетерпеливом ожидании успешного испытания Бомбы! Нуждается в ободрении военных накануне успеха, хотя сам не лишен человеколюбия. Больше всего в тот момент Сахаров сосредоточен на успехе ядерных испытаний, и иначе быть не может. Но может ли человек, создавший удивительные инструменты познания Мира, полагаться на эти инструменты? Заменят ли они интуицию, которая, в свою очередь, зависит от того, остается ли он человеком в будничной жизни?

76. История против личности

– Говоря об истории, нельзя поддаваться иллюзии, будто история содействует развитию личности. Это не так! Наоборот, история личности препятствует. Она ее строит в колонны. Требует подчинения своим правилам. Стягивает под определенные знамена, сгоняет в определенные станы! Но человек не сводится к его истории. Есть человеческая повседневность, которую ни в какую историю не втеснишь. Есть оппонирующая истории культура. Сопротивление культуры человеческой повседневности, их общие схватки с историей дают человеку достичь уровня личности. Чтобы, недолго побыв на этом уровне, его потерять и, может быть, еще раз возобновиться.

Множества личностей нет, это миф. Индивидуальностей гигантское множество, но личность, открытая Миру, оставаясь самой собой, контактная со всеми людьми, – личность сверхкомплектна. Редкие поворотные, кристаллические моменты человеческого развития всякий раз убеждают меня, что у истории будет конец. Возможно, мы уже на пороге того, когда придется выбирать между личностью и историей. Дай нам бог выбрать в пользу личности!

77. Трагическое. Фигура протагониста. Протагонист Сахаров

– Два пункта: трагическое и трагедия. Трудно установить, что вначале, что после. Потому что трагическое в жизни стало таковым в меру того, что осознано зрителем. Театр состоит из зрителей и актеров. Трагедия (в классическом смысле) есть переживание причастности. Катарсис не производное от трагедии, а ее сущностное ядро. Трагедия не то, что люди придумали, чтобы устраивать себе катарсис. Вероятно, трагедия – одна из первичных форм осознания человеком себя.

Когда все способы разрешения конфликтов перестают действовать, а новых нет, является фигура протагониста. Ситуация критическая, она затрагивает основы человеческого существования! И в этих обстоятельствах протагонист – это человек, принимающий на себя решение, которое заведомо не может быть исполнено им одним. Трагичность в том, что человек, который принял решение, знает: известные способы не сработают.

А он не фанатик! Он если безумец, то не абсурдист – но принимает решение на себя и этим способен повлиять на ход других. Хотя не знает, повлияет он или нет. Чаще всего он может усугубить ситуацию, потянув за собой хвост человеческих гибелей. И в любом случае он может погибнуть сам. То есть он всегда преступает, он преступник.

С этой точки зрения протагонист, принимая на себя решение ситуации, заведомо неразрешимой для человека, содействует прозрению. Он катализатор прозрения – люди замечают то, чего прежде не видели, хотя оно было. У Шекспира все, кто окружает протагониста, не видят того, что видит один он. Только Гамлет видит, что весь Мир – тюрьма, а Дания – худшая из арестантских. Начиная, Гамлет не знает еще, что ему предстоит.

– Не любой ли мыслитель таков?

– Нет, конечно. В действиях протагониста от начала и до конца участвует мысль, что действие должно претворить в поступке. Вне поступка протагониста не будет. Мыслитель же многое может предвидеть, вовсе не будучи протагонистом.

Сахаров сам пишет, что при взрыве водородной бомбы они все радовались и обнимались. Не бормотали стих из индийского эпоса, как в Лос-Аламосе Оппенгеймер, которого при взрыве бомбы охватило чувство ужаса. Возможно, у Сахарова в тот момент вовсе не было ужаса. Он человек русской советской выучки, это не отнять. Не испытания ядерной бомбы стали пунктом его пробуждения; исходный пункт – конфликт с Хрущёвым.

Столкновением с Хрущёвым Сахаров создал трагическую ситуацию. Он вдруг осознал две вещи: что употребление этого оружия зависит от бесконтрольного человека и что сама бесконтрольность подбирает соответствующих себе людей – а других подобрать не может! Настоящий Сахаров, который нам важен, начинается, когда открывает истину: он создал нечто, меняющее жизнь и способное с ней покончить, – но не он хозяин содеянного. Он лишен возможности на что-либо повлиять и обнаружил полное отсутствие способов выхода из этого положения.

– То гда он виновник, да.

– Касающийся лично Андрея Дмитриевича момент – осознание им беспомощности. Оно породило энергию ответственности и повело к принятию решения, которое кажется фантастичным, либо (что важно для советских условий) выламывающимся из стереотипа. Тут нужно затронуть момент его «непатриотического» поведения. Сахаров сознает, что опасность представляет собой его родина – мы сами, Советский Союз. В том числе из-за его собственных действий. Опасность эту он видит даже в большей мере, чем люди Запада. Но кто для него источник угрозы в час беспомощности и перелома в судьбе? Для Сахарова источником опасности не является социализм или советский строй. Опасны мы как люди