1917. Неостановленная революция. Сто лет в ста фрагментах. Разговоры с Глебом Павловским — страница 33 из 39

Хотите избежать крайностей? Интеллигенты, предлагайте концепцию развития, которая даст выход человеческим чувствам. Образ врага – это еще и человеческое желание веровать. Руководствоваться не одними шкурными соображениями, а чем-то еще. Если не ввести людей в русло чего-то вдохновляющего, их вдохновит образ врага! Вот серьезный вопрос, действительно связанный с опасностью фашизма. Фашизм нельзя представлять как примитивную вещь, он отвечает человеческим наклонностям. Вы их не удовлетворяете? Тогда фашизм их удовлетворит!

Как могло получиться, что Жириновский вышел на третье место на президентских выборах? Вражда становится вдохновляющим, а не низменным побуждением. Сталинизм и фашизм тоже утилизировали потребность человека во вдохновении.

92. Съезд 1989 года как кульминация интеллигентского моноцентризма. Образ единого пути

– Глупость нынешней мечты о стабильности: что вы там стабилизируете? Можно денежную массу стабилизировать, и ту до известной степени. А мы что стабилизируем – лежащий в обломках вчерашний день? Завтрашний, которого еще нет? Или вечный «переходный период», из которого вечно состояла советская послереволюционная жизнь, чем тоже все сыты по горло?

– Все уже решили, что думать о будущем смысла нет. Когда как безумные смотрели в 1989-м I съезд депутатов, мы в последний раз поучаствовали в своем будущем. Далее потеряв к нему интерес.

– Стоило бы описать I съезд как кульминацию. В тот момент следовало принять за норму, что советские люди одновременно двинутся в разные «куда». И в этом будет их новая жизнь. Оставалось только согласовать, чтоб друг друга не перебили. Но в головах у интеллигенции уже засела инерция единого пути. Каждый провозглашал истинным свое «куда», а истинного не выстроишь, настаивая на «моно…».

93. «Иного не дано». Человек в гетто безальтернативности. Диалог об интериоризованной несвободе

– Есть царь, у которого нет царя в голове. Ну что тут поделаешь? Омерзительно. Знаешь, само существование носит привкус оскорбительности. Мне-то плевать, учитывая возраст. Могу сказать – хорошо, я свою песню спел на свою мелодию. Может, не нужно? Не будем читать газеты, не будем смотреть телевизор, и всем станет хорошо.

– Разве в 70-е годы ты не ощущал той же оскорбительности существования?

– Да, но опасности противостояния придавали ему драматические свойства, возвышали. Про себя трусишь, но угроза возвышает. А теперь можешь хоть сто раз противостоять, ну и что? Интеллигенты мне звонят – ах, зачем же вы так об антифашистах отозвались по телевидению. Другие говорят – хорошо сказали, что «анти» сами по себе ничего не дают, а избирательное применение закона вооружает тех, с кем собрались бороться. Ну и что, что я все это говорю? Допустим, даже кому-то понравилось.

– Есть атмосферная причина того, что это бессмысленно. Вообще-то это входит в правила демократической игры.

– Действительно, надо работать впрок, я понимаю. Но, во-первых, тогда я был моложе. Во-вторых, был элемент опасности и этакий демократизм. Трусишь, но впервые действуешь как относительно свободный человек. Что им теперь от их свободности нынешней?

– «Горбачев дал нам свободу». Тотальная перемена прошла без опор внутри самого этого сознания. Оно состоит из долей того же мозга и действует по тем же правилам. Но правила пересобрались в новую схему. Полуслепое российское существо учится быть эффективным, оптимально действует в новых условиях. Но его оптимальность – вне условий свободы.

– Нового, уже не усредненного человека, вышибли из прежней ситуации усреднения. Того советского усреднения, которое устраивало людей, с которым они все свыклись. Неусредненный человек в ситуации хронического неустройства жизни – вот патологическая ситуация. Поскольку неусредненный человек в ситуации неустройства сам не подозревает, что сделает завтра.

В основной массе он потерял свою усредненность – в которой было нечто, его устраивающее, даже осчастливливающее. Неусредненностью он впал в хроническое неустройство жизни. Можешь назвать это состояние промежуточным. У неусредненного есть выбор растопырки: можно так, можно иначе, можно по-пятому, по-десятому. Можно в бомжи, можно в миллионеры. Но из его промежуточности ты никогда не знаешь, что он сотворит.

Советская усредненность, кстати, нарастала к концу. Она послевоенного происхождения, еще в 30-е годы она не господствовала. Усредняемость на почве фобий национального возвеличивания потребовалась Сталину, чтобы в отчаянно быстрые сроки освоить гигантски расширенную, расползшуюся державу.

Но сегодня в России неусредненный человек не получил реальной возможности жить по своему усмотрению. Даже становясь богатым человеком, он принуждаем к узком у и парализованном у полю выбора. И усредняемость людей при хроническом неустройстве их жизни закрывает возможность прогнозировать их поведение в массе. Человек в отношении себя ничего не знает. Сегодня он может голосовать за одно, завтра за другое, держаться такой позиции, перейти в другую, участвовать в одном или в противоположном. Он может стать объектом очень опасных манипуляций.

– Ты проскакиваешь важный момент, на котором я застреваю. Дело в том, что наш человек сам себя ампутировал. Не свалились американцы с неба и не оккупировали СССР. В перестройку возник спектр вариантов развития. Но нарастала вполне ощутимая волна бегства от альтернативности и даже вариантности развития. Важен момент искусственного воссоздания несвободы. Происходит нечто странное: человек внутри себя воссоздает тот мир несвободы, который вовне, наоборот, размывается. Я пишу про блок иного не дано как создаваемый по правилам невроза аналог наружной несвободы, которая утрачивает силу. Человек систематизирует тающую несвободу, переносит внутрь себя и интериоризирует. А интериоризированная однозначность выглядит для него нормой его сознания и существует как его новая индивидуальность. Для меня несомненно, что это спонтанный ответ российского индивидуума на свободу. Безальтернативность не навязана ему извне. Блок «иного не дано» могу определить как автоманипуляцию, заменившую механизм внешней манипуляции. Автоманипулятор не просто расположен к манипуляциям – он в них нуждается. Он умеет быть только агентом манипуляции – политической, интеллектуальной или иной.

– Так действительно происходит по фундаментальной и непростой причине, хотя вульгарно выраженной. Идет реставрация сталинского моно. Старое моно, которое воспринималось нервным творящим или размышляющим субъектом как застой, обернулось множественностью. Но в каждом отдельном случае оно все-таки «моно». Является ли интеллигент сторонником такого-то курса, предлагает ли такую модель реформы – он в каждом случае видит ее сквозь «моно» и ведет соответственно.

Оттого так отвратителен наш реформатор. Он не может ни признать, ни сожительствовать с иным образом поведения, не желает сотрудничать с ним. Соответственно, и строит власть как такую, где «моно» является ее органикой, полезной вещью. Прежнее единственное «моно» обрело множественность, оставаясь «моно», – и поведение этих множественных «моно» отвратительно. Исчезает остаток бескорыстия – не говорю уж о материальном, но даже нравственного бескорыстия. Их мир устроен фундаментально, так, будто он единственный, и они сообразуются с таким образом мира.

А все-таки параллельно идет процесс, смешно каламбурить – демонизации. И так называемая «аполитичная молодежь», которая строит свою жизнь, – выпадает, не действует. Она пассивна в силу этого. Ситуация, которую ты обрисовал, важна в отношении этой интериоризации прежней безальтернативности.

Советское «моно», кстати, страшно усилилось в послевоенное время. Человек, вернувшийся с войны и ее переживший, более был склонен к независимости поведения, чем даже человек горбачевского времени! Но Сталин это пресек, и люди соучаствовали в пресечении. Шло чудовищное, злодейски гениальное по уплотненности сроков, по средствам осуществления подавление в человеке всего независимого, несовпадающего, самостоятельного. Зато при этом его возвеличивали! Одних топтали, а «нашего человека» возвеличивали. Уничтожали в 1940-е не миллионы людей, как в 1930-е, – лишь единицы были затоптаны. Зато народную массу ежедневно возвеличивали. До войны ты бы не увидел плаката «Слава советскому народу!». Такого в СССР нигде не было и быть не могло. Такое даже не приходило в голову.

1930-е годы несли кошмары, затрагивающие миллионы людей. Но в 1940-е уже не потребовалось затронуть всех, чтобы добиться большего эффекта, чем тогда. Комбинация растаптывания с возвеличиванием. Причем возвеличиванием ежедневным, малозаметными инъекциями.

– В чем-то аналогичный процесс идет в последние годы при нулевом уровне репрессий, что поразительно. Вроде нет прямого давления, но вырастает эта «монизация». Ты не видел, а тут недавно по телевизору Фазиль Искандер выступал. Насчет договора об общественном согласии говорит – о да, замечательная вещь, но нам нужно другое. Нужно, чтобы президент не реже двух раз в месяц прямо общался с народом. Пускай по 10–15 минут, но чтобы народ почувствовал – в стране есть главный человек!

– Все сплошь обезумели. Шел гулять, и вдруг заполучил меня Зиновий Гердт. Милый, остроумный человек. Стали разговаривать, как на его руках умирал Давид Самойлов, об Иосифе Уткине… Потом приглашает зайти. Зашел, сел с ним за столик, и выяснилось, что у него день рождения! Жена заставила чистить яблоки. Остроумный, очень сохранившийся человек. Но с радиотелефоном – день рождения, звонки. И тут говорит мне: звонили, поздравляли от Черномырдина! Говорит он это не иронически, нет – проникновенно! Я ему: то есть, получается, вам даже не сам Черномырдин звонил? Единообразный мир приносит душевный комфорт. Прежде всякий мерзавец тебе указывал, что и как ты должен изображать, причем заданным набором букв, – ты страдал, возмущался… а почему? Потому что сам сумел бы лучше изобразить то, что им надо! По собственному усмотрению.