очередь, был доверенным лицом олигархов США.
Показательно, что Фрэнсис – единственный из союзных послов, кто принял участие в работе 1-го Всероссийского офицерского съезда, проходившего в Ставке в Могилёве с 7(20) мая по 22 мая(4 июня) 1917 года. На съезде присутствовали председатель Временного комитета Государственной Думы В.М. Пуришкевич, бельгийский министр-«социалист» Э. Вандервельде, представители военных миссий Франции, Италии, Японии и Сербии. Перед делегатами выступили Верховный главнокомандующий генерал М.В. Алексеев и его начальник штаба А.И. Деникин.
Вне сомнений, за дни пребывания в русской Ставке, где собралась вся военная антибольшевистская «верхушка» армии, Фрэнсис завязал много полезных и перспективных связей и получил немало «информации к размышлению» как для себя, так и для Вашингтона.
Таким же ловким образом Америка проводила свою линию в России и позднее… Не участвуя в Гражданской войне и интервенции особо активно, она отдавала видимую инициативу союзникам, но подлинная роль элитарных кругов США в провоцировании русской Гражданской войны и в расширении интервенции была не просто большой, а ведущей, решающей.
Что же до Харпера, то он вернулся в США из последней дореволюционной поездки в Россию в конце сентября 1916 года. И когда в России началась революция, Госдепартамент тут же запросил у него экстренный анализ с оценкой ситуации. 15 марта 1917 года Харпер телеграфировал из Чикаго в Вашингтон:
«Прошлым летом думские деятели доверительно говорили, что революция может стать необходимой, и просили меня, если она произойдёт, разъяснить её политический, а не социальный характер».
Признание любопытное, не так ли? Уже в этой короткой цитате просматривается вполне определённый характер отношений российских либеральных думских деятелей и политических «верхов» США. И это отношения не будущих равноправных – после победы буржуазной революции в России – партнёров, а отношения патрона и клиента. Последний заранее сознаёт свою несамостоятельность и заранее ищет поддержки у патрона, «доверительно» информируя его в видах будущих субсидий и ожидая от него указаний.
Скажем, такая деталь… Одним из первых актов Временного правительства уже в марте 1917 года стало признание права Польши на независимость. Этот факт как очень важный отмечал позднее, например, Уинстон Черчилль. Конечно, русская Польша всегда была чужеродным телом в составе Российской империи, но так ли уж надо было торопиться с «польским» вопросом? Однако если знать, что линия на отдельную Польшу была жёсткой линией Вашингтона, что польский пианист и композитор Ян Игнацы Падеревский (1860–1941), первый премьер-министр и министр иностранных дел послевоенной Польши, был прямым ставленником Америки (он и умер в США), то «польская» прыть Временного правительства становится более понятной.
«Временные» правители России, оказавшись во главе её, и близко не вели себя как лидеры великой державы – пусть и находящейся в кризисе. (А кто тогда в кризисе не находился – кроме США?!) Но «Временные» хорошо понимали, что обязаны удержать Россию в рамках политической революции, не допуская до революции социальной, потому что именно это им и предписывалось Антантой и Америкой. Недаром Фрэнсис сообщал в Вашингтон, что Временное правительство имеет родственную с американским правительством социальную основу.
Политическая революция применительно к тогдашней России означала просто замену полуфеодального самодержавия «чистым» строем капитализма при не только сохранении, а даже упрочении в России института частной собственности на средства производства, землю и недра земли, в которые уже по-хозяйски въедался Герберт Гувер и прочие заокеанские гуверы… Политическая революция «сверху» означала замену самодержавия, защищающего имущих собственников непоследовательно, прямой властью этих собственников. Политическая революция – это война дворцов против дворцов.
Социальная же революция означала свержение власти частных собственников и установление власти абсолютно нового типа – Советской власти народа. Социальная революция – это война хижин против дворцов, это замена власти частных собственников, эксплуатирующих чужой труд, властью трудящихся масс.
Политическая революция в России, совершаемая клиентами Америки, была для собственников Америки выгодна, социальная же революция, совершаемая трудящимися массами во имя интересов трудящихся масс, – смертельно опасна. Социальная революция в России для Америки была недопустима, политическая – необходима.
В 1919 году американский экономист Торстен Веблен (1857–1929) суть происходящего в России ухватил очень точно:
«Большевизм является революционным по своей сути. Его цель – перенесение демократии и власти большинства в область промышленности и индустрии (жирный шрифт мой. – С.К.). Следовательно, большевизм – это угроза установившемуся порядку. Поэтому его обвиняют в угрозе по отношению к частной собственности, бизнесу, промышленности, государству и церкви, закону и нравственности, цивилизации и вообще всему человечеству».
Вот почему имущие собственники России и Запада, но прежде всего США, сразу же возненавидели российский большевизм: он был нацелен на власть народа в сфере экономики, а это исключало в обществе институт социальных и экономических привилегий на основе имущественных прав. Перенесение якобы демократии из сферы избирательного права в сферу имущественного права превращает «демократию» для элиты в подлинную демократию– в политическую и экономическую власть народа, то есть в социалистическую демократию. Будущая демократия Ленина исключала возникшую в Феврале псевдодемократию Гучкова и Милюкова, а псевдодемократия Гучкова и Милюкова не могла не стремиться подавить любым способом лишь нарождающуюся демократию Ленина.
В ТЕЛЕГРАММЕ в госдеп Харпер давал развёрнутую оценку как событиям Февраля, так и задействованным в них первым лицам: Львову, Гучкову, Керенскому, Милюкову, Терещенко, Некрасову, Шингарёву, Мануилову, и заключал:
«Такие люди смогут внушить к себе доверие общественности и армии… Цель революции, цель Думы на протяжении последнего года и цель общественных организаций заключается в создании условий, которые позволили ли бы России мобилизовать все свои силы. Поэтому революция означает более эффективное ведение войны и войну до победы».
Всё тут было сказано ясно, и жаль, что об этой телеграмме не была извещена тогда широкая российская масса: возможно, у неё энтузиазма по отношению к «Временным», обслуживающим чужие интересы, поубавилось бы уже весной 1917 года.
Интересно сопоставить мнение янки Харпера с мнением царского железнодорожного штатского генерала, профессора Юрия Владимировича Ломоносова (1876, Гжатск – 1952, Монреаль).
Фигура это, надо заметить, не очень-то прозрачная. Инженерным талантом Ломоносов обделён не был, и ещё до революции он стал одним из основателей нового перспективного направления в железнодорожной тяге – тепловозостроения. Не был Ломоносов и политически индифферентным – в 1905–1906 годах он состоял в боевой технической группе РСДРП во главе с Л.Б. Красиным, но затем от революционной деятельности отошёл.
Накануне Февраля 1917 года Ломоносов занял крупный пост в ещё царском Министерстве путей сообщения (МПС) и деятельно участвовал в Февральском заговоре либералов. Летом 1917 года инженер Ломоносов был направлен Временным правительством в Америку для заказа паровозов, после Октябрьской революции вроде бы пытался вступить в контакт с большевиками, однако 12 июня 1918 года был освобождён от должности советника при российской миссии в США. Тем не менее в марте 1919 года декретом Совнаркома Ломоносов был назначен главноуправляющим миссии Наркомата путей сообщения РСФСР в США, а вскоре после этого вернулся в Россию и в сентябре 1919 года стал членом Президиума Высшего Совета Народного Хозяйства РСФСР, членом коллегии НКПС. Находился в поле зрения Ленина, который профессора ценил.
Уже как уполномоченный Совнаркома, Ломоносов в июне 1920 года уехал в Европу – закупать паровозы и железнодорожное оборудование в Швеции и Германии, но кончил тем, что остался на Западе. В 1926-27 годах преподавал в Технической высшей школе в Берлине, с 1929 года жил в США, с 1930 года – в Англии, с 1948 по 1950 год – опять в США, а умер в Канаде. Иными словами, биография вроде бы респектабельного Ломоносова даёт основания для самых смелых – на грани авантюрных – предположений о его подлинной роли в событиях 1917 года. И самой смелой будет версия о вполне тёплых связях этого инженера-космополита с международными космополитическими элитарными кругами, опирающимися на США как на свою операционную базу.
В мае 1919 года в Нью-Йорке Ломоносов издал на английском языке свои записки о Феврале 1917 года, где писал, в частности:
«Весь состав министерства (имеется в виду Временное правительство. – С.К.) мне не нравился. Ну, какой министр финансов Терещенко… служивший по балетной части… А Некрасов, идеалист, профессор статистики сооружений без трудов… Наконец, Шингарёв, бесспорно умный человек, но он по образованию врач… При чем же земледелие и землеустройство? (Шингарёв с 2 марта по 5 мая 1917 года был министром земледелия. – С.К.)…» и т. д.
Как видим, оценки фигур Февраля американцем и русским противоположны, но дело не только в том, что Харпер давал оценку в реальном масштабе событий, а Ломоносов – после событий. Все эти гучковы, терещенки, некрасовы и милюковы были приемлемы для Харпера потому, что они были чем-то вроде «кротов» США в русской революции. И для Вашингтона важно было не то, насколько компетентно Временное правительство с точки зрения преодоления Россией кризиса, а то, будет ли это правительство проводить линию, предписываемую из Вашингтона.
Компетентное же в интересах России правительство было для истеблишмента Америки не только нежелательным, но попросту опасным, потому что лояльное к России правительство повело бы дело к скорому миру, в то время как Америке была необходима ещё достаточно длительная война с прямым участием в ней США.