И если на позициях чувство «дисциплины» сдерживало многих, то теперь чувство близкой опасности и сознания глупейшей, пьяной авантюры заставило большинство быть крайне резким.
Кое-как выбравшись из зала, я спустился по заваленной людьми несколькоэтажной лестнице в вестибюль. Хотелось получить какую-нибудь газету. А здесь, через часовых, доставали.
У входных дверей расхаживали громадные, молчаливые немцы и стояли неуверенные, молодые петлюровцы. Кучка офицеров окружила караульного, дают ему деньги, просят купить газет. Но вдруг на улице у первых дверей вдалеке послышался шум, крики, сильней, сильней. И в настежь распахнутые двери, с красными бантами на папахах, на шинелях, крича, хлопая затворами, бросились вооруженные люди… «Стой! Стой! Занимай входы! Вправо! Влево!» – кричали они, щелкая затворами. Впереди – с громаднейшим маузером в руках, с выбившимися космами волос из-под папахи, весь в красных бантах – какой-то неистовый унтер-офицер. Кучка офицеров метнулась к лестнице. Немцы схватились за винтовки. Лейтенант с криками «Halt!» бросился к ворвавшимся.
Казалось, сейчас раздадутся выстрелы, стоны и начнется общее избиение. Лежавшие на лестнице люди с шумом побежали в комнаты. В комнатах, ничего не поняв, все вскочили и, как один, защелкали затворами. Лица стали бледны. Глаза уставились на двери, наступила жуткая, жуткая тишина. Наконец минут через 10 вошел офицер: «Господа, не волнуйтесь, ради Бога, все улажено. Пришли петлюровцы с требованием немедленно разоружиться». Тишина сменилась шумом разговора. Оказывается, солдаты Черноморского коша, узнав, что «гетьманцы» сидят в музее до сих пор с оружием, пришли его отобрать. С ними начал переговоры генерал Канцырев, пытаясь доказать озверелым ворвавшимся солдатам, что возможно еще наше освобождение и пропуск с оружием на Дон. Черноморцы и слушать не хотели, дав сроком выдачи оружия полчаса. В это время подоспели выбранные для переговоров комнатой № 8 полковник Ерощенко и поручик Строгонов. Они уверили солдат, что оружие будет выдано сейчас же. И через несколько минут с грохотом, шумом все складывали в углы своих комнат винтовки, патроны, револьверы, а сами, безоружные, спускались в вестибюль. До сих пор с оружием в руках так не чувствовался плен. Теперь ощутили свою полную беззащитность, полную подчиненность каждым ворвавшимся солдатам.
Оружие выдано. Петлюровцы снесли его на грузовики и увезли. Нас всех обыскали. Кто имел большие деньги – отобрали. Мы снова разошлись по своим комнатам. Теперь начался уже настоящий шмон. Дни потянулись томительно, длинно.
Но, несмотря на «настоящий плен» – снятие погон, выдачу оружия, – командный состав и в музее пытался сохранить вид «воинской части». Уже на второй день сидения была объявлена запись желающих ехать на Кубань и Дон. Целые дни в комнатах раздаются крики: «Желающие на Дон! Записываться здесь». Люди стоят в очереди. Кто-то записывает. Для чего? Неизвестно. Говорят, пропустят.
Вместе с криками о записи начали вызывать на свидание в вестибюль.
Около музея, на другой же день нашего ареста, стала несколькотысячная очередь родственников и близких. В большинстве женщины: матери, жены, сестры, невесты, любовницы. Для того чтобы попасть в музей – они стояли бессменно день, ночь и наконец попадали на 10 минут в вестибюль увидеть и поговорить с арестованным.
Внизу у дверей на лестнице человек 20 штатских людей ждут свидания. По бокам – конвойные с винтовками, ручными гранатами. Женщины плачут. Все смотрят кверху по лестнице, ища своего арестованного. Гулко летит фамилия, с лестницы – по комнатам. Вызываемый с какой-то странной улыбкой сбегает вниз – к своим, обнимается, начинает говорить… Но строгий петлюровец уже берет его за руку, торопит уходить, толкает. Арестованный прощается. Его крестят, дают какой-то сверток, он уходит, скрываясь в общей толпе.
С раннего утра у дверей уборной стоит длинная, длинная вереница – в очереди. Каждому приходится стоять здесь больше часа. Но скоро уборная испорчена. И комендант здания приказал назначить арестованных на чистку. Петлюровцы ведут полковников, пожилых офицеров – убирать клозеты.
А желающих «оправиться» строят по 10 человек в вестибюле, командуют: «Кроком руш» – и ведут на двор. После душных, переполненных комнат свежий воздух кажется необыкновенно приятным, а узенький двор – вольным и просторным.
Около офицеров стоит конвойный. Если добродушный – острит, если нет – торопится и ругает. Помню, один, смотря на нас, сказал, качая головой: «Эх, офицеришки бедные, тоже, поди, дома жена, детишки»… Кто-то попробовал его разжалобить дальше, но он пасмурно ответил: «А зачем же против народу шли». Людей в музее с каждым днем прибавлялось. Всех арестованных и взятых в плен сводили сюда. Скопилось тысяч до четырех. Все было переполнено. Больше появилось сестер. Они приносили еду, газеты, рассказывали новости.
Получили номер «Свободных мыслей» – первый по занятии Киева Петлюрой. В нем яркая статья Финка «О сидоровой козе» – с призывом к русской, вечно избиваемой интеллигенции «поднять выше голову» и бороться за себя, за свое существование. На другой день узнали, что газета закрыта, а Финк арестован. Немного посмеялись над «Прощаньем с Киевом» Дона Аминадо:
Не так уж тесен Божий мир,
А мне мила моя свобода.
Прощай Аскольд, прощай и Дир.
И хай живэ меж Вами згода.
Пугали нас украинские газеты: «Нова Рада» и «Возрождение». В обеих велась сильная кампания против «добровольцев» и приводились действительно веские аргументы. Так, по «Возрождения», на собравшейся в Киеве спилке появился крестьянин с вырезанным языком. Язык вырезан карательным отрядом. Здесь же в музее сидело довольно много таких карателей, не стеснявшихся рассказывать о своих подвигах.
«Нова Рада» приводила факты грабежей добровольцев. И тут же в музее приходилось узнавать, что она не лгала.
Из газет узнали об убийстве генерала Келлера «при попытке бежать». И о том, как въехавшему на белом коне Петлюре подносили саблю убитого графа. И о том, как на банкете украинских самостийников Винниченко поднял бокал «за единую, неделимую Украину».
Приходили в музей «консула»: белорусский, литовский, латышский, сибирский (!), представитель Дона. Все они пытались освободить своих подданных, составляли бесчисленные списки, но из этого ничего не выходило.
С каждым днем сидение в музее становилось тяжелей. Плохая пища, духота, отсутствие уборной, вши и к этому полная неизвестность своей судьбы и приближение большевиков с севера. И в то время как рядовой офицер не мог подумать даже: когда он будет свободен, – сильные мира ежедневно освобождались. Одни за деньги (в большинстве казенные), другие – благодаря связям. В один из дней стало известно, что сам украинский комендант музея бежал с освобожденным генералом Волховским[108] и с 400 тысяч казенных денег. А рядовые офицеры все сидели и сидели. Но и в такой обстановке находились неунывавшие люди. Как сейчас вижу: штабс-капитан Лебедев сидит прислонившись к стене, бренчит на гитаре и под общий смех приятным басом распевает куплеты на злобу дня…
Ходят пленные, как тени,
Ни отчизны, ни семьи.
И потом, сделав бравурный перебор:
Ах вы, сени, мои сени,
Сени новые мои.
Комендант наш удручает
Безнадежно, навсегда…
Птичка Божия не знает
Ни заботы, ни труда.
Черноморец, как хозяин,
Раскричится иногда…
Что ты ночью бродишь, Каин,
Черт занес тебя сюда.
В другом углу лежит юнкер, задравши ноги, громко выкрикивает «Журавля» – описывающего киевскую авантюру.
Раньше всех несется в бой
Личный Гетмана конвой.
Журавель мой, журавель,
журавушка молодой.
А за ним всегда готова
И дружина Кирпичева.
Журавель мой и т. д.
Рвется в бой, но все без толку
И дружина Святополка.
Журавель мой и т. д.
С криком слава (не ура)
Прет на Киев Петлюра.
Журавель мой и т. д.
Тянутся дни… Как лег на свое место – так и лежишь. Не в состоянии даже никуда повернуться. Выкрикивают фамилии:
на свидание. Кричат о записи на Дон. В углу играют в карты. Там поют. Там смеются с хорошенькой сестрой. И никто не знает: что с нами сделают, наконец? И когда будем мы свободны?
Наступление большевиков с севера многих волнует, так как настроение украинцев известно и следующий этап петлюризма совершенно ясен.
Один наивный офицер попробовал рассказать нашим караульным, что скоро нас выпустят и мы вместе с ними пойдем бить большевиков. Так они подняли такой гвалт, шум. И совершенно отвергли возможность союза с «буржуйками» против своих же братьев.
В уборной музея я нашел интересную украинскую прокламацию. Она призывала рабочих и крестьян к свержению власти Петлюры и установлению Советской Республики. Но не такой, как в Москве, где всю власть взяли прежние буржуи и интеллигенты. «У нас должно быть подлинное рабоче-крестьянское правительство, из нас, братья рабочие и крестьяне». Все говорило за крайнюю опасность нашего положения. Мы сидели, не видя конца, и некому, казалось, было за нас заступиться. Наконец мы прочли первое выступление в нашу пользу – эсера Зарубина в городской думе. Вслед за этим к нам приехала думская комиссия, а через несколько дней – следователи, производить дознание о каждом. Мы заполняли какие-то опросные листы, ходили на допросы, но все сидели и сидели.
В скучные дни кому-то пришла мысль устроить концерт. Составили программу. Достали разрешение у коменданта. И в круглую аудиторию музея уже валит публика. Заняли места. В первых рядах – наши генералы, без погон, с унылым видом, рядом с ними – сестры, немецкие солдаты и наши властители – сечевики, в французских шлемах, с винтовками в руках, увешанные гранатами.