«…Болота осушены, но осталось больше десятка небольших озерков, и я решил, что надо их заснять при помощи артиллерийской полевой буссоли, которая, к счастью, нашлась в музее, и изучить озерную флору и фауну. Предварительным экскурсиям, которые я подробно описал в ряде писем сестре, я посвятил свой второй отпуск, отпуск пятьдесят второго года ‹…› Результаты получились немалые и, во всяком случае, интересные. Я знал, что в двадцати пяти – тридцати километрах от города находятся так называемые Инские озера, Большой и Малый Кызык-куль, живописные места, почти не тронутые культурой. В отпуск пятьдесят первого года мне было не до них, а в пятьдесят втором я совершил несколько поездок в эти действительно очаровательные места. ‹…›. Свободно делал пешком по двадцать пять – тридцать километров. В одном из писем я сообщаю о первой, радостно взволновавшей меня находке. В великолепном, совсем не тронутом культурой березовом влажном лесу я впервые в жизни нашел самую крупную из встречавшихся в Советском Союзе орхидей – башмачок, который носит латинское название Cypripedium Macranthum. Это великолепный малиновый цветок, ничуть не уступающий по красоте магазинным тропическим формам»[78].
Своими впечатлениями от работы Николай Алексеевич постоянно делится в письмах с сестрой Соней, и в одном из ответных писем писатель узнает новость, несказанно его обрадовавшую. 27 марта 1953 года принят закон об амнистии преступникам, осужденным по контрреволюционным статьям! И вот уже затеплилась надежда после многих десятилетий разлуки вновь увидеться с сестрой – бывший контрреволюционер имеет право теперь более свободно, хотя и с некоторыми ограничениями, передвигаться по стране. Запись в дневнике: «…телеграмма Сони: «Поздравляю праздником снятием ограничений получением паспорта». Хорошо помню, что, вручая мне документ, начальник милиции счел нужным сказать вопросительно-наставительным тоном:
– Вы нас не подведете, Раевский?
Капитан пожал мне руку, а я ответил по возможности спокойно:
– Я никого и никогда не подводил.
Я положил заветную книжечку в боковой карман и вышел из управления милиции уже в качестве своего советского человека.
Настроение было смешанное. Исполнилось то, на что я решился только после восьми лет сложных и тяжелых размышлений. Потом еще ровно год тянулась изрядно меня утомившая процедура по оформлению гражданства. Теперь все кончено. Получил все права и преимущества, присвоенные советским людям. Но в то же время книжечка, которая сейчас у меня в кармане, накладывает и ряд нелегких, прежде мне чуждых обязанностей. На мгновенье мелькнула тревожная и обидная мысль: а не скажут ли все-таки обо мне когда-нибудь, что Раевский – изменник белому делу. Мелькнула и погасла. Нет, внутренний голос говорит, что я не изменник. Был верен белому делу до конца, до последнего предела, но ведь его больше нет, оно умерло, ушло в историю, а я хочу еще пожить, хочу творить, на что я, кажется, способен. Реминисценции прошлого потом иногда все же давали о себе знать, и мне становилось больно на душе»[79].
В 1954 году Н. А. Раевский едет в Караганду к сестре – долгожданная встреча наконец-то состоялась!.. Теперь не только тетрадные листочки, исписанные мелким почерком, соединяют их – теперь можно говорить, глядя в глаза, держа за руку самого родного, самого близкого человека. Говорили долго, взахлеб и никак не могли наговориться… Николай Алексеевич напишет сестре уже из Минусинска: «Пятнадцать дней, проведенных у тебя, были чудесной моральной ванной из ободряющей воды. Только выходить из нее было грустно. Да и сейчас грустно, что мы снова расстались. Но теперь я вижу перед собой не воображаемую Соню, а тебя настоящую, живую с милыми твоими морщинками и усталым лицом»[80]. После свидания с сестрой он едет в Алма-Ату, где ему удалось за очень короткий срок получить предварительное согласие на работу. Он пробыл там всего несколько дней, но успел полюбить этот город всем сердцем: «Чем ближе к Тянь-Шаню, тем живее становится природа, а у самой Алма-Аты – великолепие южной Украины, богатейшие поля, колонны пирамидальных тополей и все это на фоне чудесных гор с заснеженными вершинами. Очарованье, да и только… Ночи в Алма-Ате мне напомнили Грецию – такая же ласковая теплынь, какую я описываю в «Днях Феокрита». Город совершенно удивительный – сплошной старинный парк – гигантские пирамидальные тополя, дубы, лет по восемьдесят – девяносто, акации и разные другие деревья, которые я уже не надеялся когда-либо увидеть. Здания невысокие из-за землетрясений – всего два-три этажа, так что их порой не видно в этом удивительном парке. Дождей не было давным-давно, листва, к сожалению, пыльная, но растет все буйно, роскошно, стремительно, потому что воды сколько угодно. Вдоль улиц бегут арыки – поливай сколько хочешь. Ты знаешь, я помню цветники царских резиденций, видел цветы Версаля, Праги, разных чешских магнатов, но Алма-Ату в этом отношении можно сравнить с чем угодно. Площадь цветов в центре города и главный цветник городского парка совершенно изумительны. Сверху вечное солнце, снизу – все время вода – вот и получается почти что тропическое великолепие…»[81]
В 1961 году, после одиннадцати лет, проведенных в холодном и суровом Минусинске, Николай Алексеевич перебирается наконец в солнечную и теплую Алма-Ату. Столь желанный переезд этот стал возможным благодаря счастливому знакомству. Как-то еще в Минусинске на одной из конференций он был представлен академику Александру Николаевичу Сызганову, директору алма-атинского Института клинической и экспериментальной хирургии. Знакомство оказалось судьбоносным. Сызганов сразу смог разглядеть в Николае Алексеевиче незаурядную личность и понял, что в лице доктора Раевского институт имеет возможность приобрести весьма ценного работника. Александр Николаевич приглашает его в институт. Надо воздать директору должное – его не испугало прошлое белогвардейского офицера, недавнего политического заключенного. Заметим, что в то время человека с подобной биографией взять на работу было небезопасно…
В институте Николая Алексеевича сразу привлекают к научной работе, ему предстоит составить обширную библиографию работ по щитовидной железе. Вся сложность этой работы заключалось в необходимости одновременно и обладать профессиональными биологическими знаниями, и владеть многими иностранными языками. Тут уж Раевскому не было равных! Николаю Алексеевичу приходилось переводить сложные медицинские статьи с семи языков: «Переводы очень трудные, и, кроме меня, мало кто за них взялся бы ‹…› Очень много работаю сейчас. До четырех, как всегда, щитовидная железа. Составление карточек я считаю законченным, так как объять необъятное нельзя. И так у меня их собрано девять тысяч. На днях приехавшая к нам из Одессы ученая докторша, была и обрадована моей библиографией, и удивлена, как вообще мне удалось ее составить. Ну, как известно, ежели зайца долго бить, то он и библиографом станет…» По поручению Александра Николаевича Сызганова Николай Алексеевич также активно занимается созданием музея по истории хирургии Казахстана, и впоследствии, он даже какое-то время будет заведовать им.
Стоит ли упоминать о том, что, работая в институте хирургии, Раевский по-прежнему продолжает увлеченно и самоотверженно заниматься своим самым любимым делом – пушкинистикой? В 1964 году Николай Алексеевич едет в Москву, где встречается с ведущими в стране специалистами по Пушкину – Т. Г. Цявловской и Н. А. Тарховой. С этими «пушкинскими дамами», как он любя их называл, Николай Алексеевич имел очень обширную переписку, начавшуюся еще в Минусинске. Поездка эта вышла весьма плодотворной – были собраны нужные материалы по Пушкину и получены консультации от ведущих специалистов в области пушкиноведения. Надо сказать, что эти деловые знакомства вскоре переросли в большую хорошую дружбу, которую Николай Алексеевич высоко ценил. В Москве ему даже пришлось неожиданно поучаствовать в литературной жизни столицы: «Еще одно «Пушкинское дело». Т. Г. Цявловская переговорила с Пушкинским музеем в Москве, и мне предлагают там выступить с докладом на какую-либо тему по моему выбору. Просят только заранее условиться, чтобы они могли внести доклад в свой план, заготовить повестки и т. д. Я думал было отказаться, потому что слишком занят, но, как следует подумав, решил, что следует согласиться. Я думаю предложить свой доклад «Пушкин и война», который ты немного знаешь. Придется, конечно, несколько его модернизировать, опять-таки приспособить к обстоятельствам места и времени, но это займет всего несколько вечеров»[82].
Институт хирургии не единожды командировал научного сотрудника Раевского в Ленинград, где наряду с той работой, которая ему был поручена (собрать медицинские материалы и провести работы по изучению дореволюционных источников развития хирургии в Казахстане), он выкраивал время для посещения «Пушкинского Дома»: «…Своим месячным пребыванием в Ленинграде я доволен, но только с деловой стороны. Собрал довольно много материала для «Очерков по истории хирургии в Казахстане», которые я, считается, редактирую, а фактически сильно дополняю и перерабатываю, так как товарищи, главные хирурги областей, несомненно, хорошо оперируют, но, к сожалению, за малыми исключениями, очень плохо пишут и, кроме того, имеют очень слабое представление о дореволюционном состоянии отечественной медицины. Большую вступительную статью мне было поручено написать самостоятельно. Собственно говоря, довольно необычное поручение, но к необычным поручениям я в жизни привык… ‹…› Наряду со сбором исторических материалов я много работал в «Пушкинском Доме», так как подготовляю расширенное и дополненное издание моей пушкинской книжки, которое, быть может, состоится. Благодаря ряду счастливых обстоятельств мне удалось получить немало новых, частично весьма интересных материалов, в том числе неизвестный портрет Долли Фикельмон того времени, когда она встретилась с Пушкиным