Все тяготы этой «войны» Николай Алексеевич, как ни старалась редактор оградить его от волнений, все же переносит довольно тяжело. Здоровье сильно сдает и, что самое неприятное, резко падает зрение. Писатель уже не может самостоятельно ни читать, ни писать, и вот, после выхода в свет книги, он предлагает Надежде Михайловне работать его литературным секретарем (она к тому времени была вынуждена уволиться из издательства). Так Надежда Михайловна становится «его глазами», по собственному выражению Николая Алексеевича, а позже и его супругой. Вот отрывок из письма Раевского, написанный еще в 1973 году, в самый разгар битвы за книгу, из больницы:
«Дорогой друг Надя!
Вы не любите громких слов, я их тоже не люблю, но все же сейчас, когда Вы прочно отрезаны от меня карантинным барьером, я особенно остро чувствую, что после сестры Вы самый дорогой для меня человек на этой планете. Вы спросите – а друзья-женщины былых десятилетий? Да, и они дороги, но я чувствую, что [неразборчиво] женщины – и та, которая в Праге, и та, которая в Америке, становятся понемногу милыми бледнеющими тенями… Словом, Наденька, благословен и день, и час, когда я встретился с Вами. Только жаль в глубине души, что судьба вырыла между нами непреодолимый сорокатрехлетний ров, хотя отлично понимаю, что эта жалость бессмысленна…
Планирую на землю, к которой, кстати сказать, всегда приятно [неразборчиво] приближаться, хотя мысли у меня, Наденька, очень грустные. Боюсь, что Вы поссорились со своей [неразборчиво] начальницей в конечном счете из-за моей книги, точнее из-за посылки корректуры в Ленинград[86], а это очень меня удручает. Рад буду, если ошибаюсь, но, думаю, что нет… Всей душой хочу, чтобы Вы не ушли из издательства, иначе я никогда себе этого не прощу…
‹…› Как бы я хотел, чтобы Вы познакомились с сестрой. 2 слова о лечении. С давлением врачи справились (до первой встряски). Но с глазами результат слабый и меня удручает.
Целую Вас и желаю всего хорошего. Ваш Раевский»[87].
С появлением в жизни писателя Надежды Михайловны быт Николая Алексеевича изменился (он долгое время ютился в крохотной съемной комнатушке, не имея собственного жилья). Супруга заботилась о нем, но, что самое главное, была его верной литературной помощницей. «Теперь кроме меня больше нет в живых никого из нашей семьи, но я не один, у меня есть дорогая моя супруга Надежда Михайловна, урожденная Бабусенкова. Дорогая моя Наденька, по домашнему имени Совушка, сорокасемилетняя женщина, полная сил и энергии, которая самоотверженно соединила свою судьбу с глубоким стариком. Через полгода мне исполнится девяносто лет, но я очень надеюсь додиктовать эти свои воспоминания», – поведал он как-то магнитофонной ленте…
Галина Августовна Коренчук, дружившая с семьей Раевских, вспоминала: «Надя часто возила Папу Ники – так шутливо-любя звали Николая Алексеевича в семье, на дачу, где он очень любил бывать. Их участок находился в горах у самой речки. Из всех времен года он больше всего жаловал весну, ласковое весеннее солнышко – оно вселяло в него надежду. Однажды весной, во время нашей прогулки вокруг дома, Николай Алексеевич вдруг сказал мне: «Если доживу до апреля, то летом я никогда не умру». Его не стало морозной декабрьской ночью… Последняя наша встреча была очень теплой и немного грустной. А последней книгой, которую я ему читала, была – «Воспоминания о Пушкине» А. П. Керн»…[88]
11 декабря 1988 года, на девяносто пятом году жизни Николая Алексеевича не стало… До самого конца он сохранил хорошее здоровье и, что самое главное, необыкновенно живой, ясный и пытливый ум. Работал писатель до последнего дня – диктовал свои воспоминания и продолжал трудиться над Пушкиным… Ушел он очень тихо, во сне – сердце просто перестало биться. И в отношении Николая Алексеевича эта деталь кажется особенно важной и необыкновенной. Пройдя через три войны, две революции, через тюрьмы и лагеря, он столько раз был на волосок от смерти – но судьба была к нему милосердна, и он заслужил «кончину мирную и непостыдную».
Николая Алексеевича похоронили на маленьком кладбище недалеко от Алма-Аты. На склоне живописного горного ущелья, среди старой урюковой рощи стоит скромный памятник. И, хотя мало кто знает дорогу в это укромное место, на его могиле нередко появляются цветы от верных почитателей его необыкновенного творчества. На памятнике, как он и просил, выбита надпись: «Раевский Николай Алексеевич. Артиллерист. Биолог. Писатель».
Хочу выразить глубокую благодарность всем, кто помогал мне в составлении биографии Николая Алексеевича, кто подбирал материалы, перелопачивал кипы архивных рукописей и писем, помогал отыскать нужные исторические справки, редактировал текст, исправляя огрехи и ошибки. Это мои хорошие друзья: историк Белого движения Дарья Болотина – особая благодарность, Алексей Акимов – внучатый племянник Николая Алексеевича Раевского, Анастасия Кондратьева, Владимир Грицай, Дмитрий Толмачев, Ольга Леонидовна Коробова – мой строгий и справедливый корректор, Воробьев Андрей – придирался к каждой букве и все по существу. Также выражаю свою признательность руководству и сотрудникам ГАРФа, которые старались идти нам навстречу и всячески содействовали в розыске и копировании нужных материалов. Без их помощи я бы не справилась. Спасибо всем!
Елена Ивановна Беликова.
О. И. Карпухин
«Люди без настоящего и будущего»
Кто-то сказал: во дни благополучия пользуйся благом, а вот когда придут несчастья и страдания, старайся больше размышлять.
Как мы уже убедились, в жизни Н. А. Раевского было значительно больше дней для размышлений, чем для блага и радости. И в этом он сполна разделил судьбу своего поколения – вчерашних студентов, офицеров царской и белой армий, наконец, эмигрантов. Уж в чем-чем, но в умении размышлять и облекать свою мысль в отменную литературную форму им не откажешь.
«Тысяча девятьсот восемнадцатый год» – воспоминания бывшего офицера-врангелевца Н. А. Раевского относятся именно к такой литературе. В то время он еще не был писателем-профессионалом (в Союз писателей его примут почти через полвека в Алма-Ате), но написанное им в эмиграции словно специально ждало своего часа, чтобы прийти к нам в самый необходимый для нас момент, ибо воспоминания эти, как всякая настоящая литература, представляют сегодня для нас интерес не только мемуарно-исторического свойства…
Еще Ключевский отмечал чрезвычайную повторяемость русской истории. XX век вошел в летопись России как время невиданных по своим последствиям потрясений, сравнимых лишь с теми, что пришлось испытать народу тремя столетиями раньше. Но тогда, в XVII веке, на смену Смуте и великим страданиям пришел относительный покой, и народ вновь обрел духовную крепость, а правители его – силу и уверенность в делах государственных. Завершился этот тяжелый для России век началом Петровских реформ.
С самого начала ХХ столетия народ не переставал надеяться на лучшее будущее, но, ослепленный революционными иллюзиями, к сожалению, не смог оценить ростки этого будущего в настоящем. Именно подобным, невоплощенным надеждам и посвящены ранние произведения Н. А. Раевского, написанные им в эмиграции. И кто знает, может быть, в наши дни, когда Россия вновь обрела свою государственность и революция, как в феврале 1917 года, произошла под трехцветным флагом, наконец дано претворить то, к чему стремился народ многонациональной державы.
Извлеченные совсем недавно из архивного забвения произведения Н. А. Раевского приобретают в связи с этим неожиданную актуальность.
«Тысяча девятьсот восемнадцатый год» написан в конце 30-х годов прошлого столетия. Определив жанр записок как воспоминания, Н. Раевский тут же предупреждает о серьезном, аналитическом характере своего замысла. Да и адресует произведение не просто широкому читателю, а вдумчивому исследователю, хотя с некоторыми опасениями, что последний может местами заподозрить автора в сочинительстве.
«Уже и сейчас, всего через 20 лет после описываемых событий, мне самому некоторые детали кажутся чьей-то затейливой фантазией, – словно оправдывается Н. Раевский. – Между тем я передаю, как могу, точно и беспристрастно то, что видел. Не моя вина, если в то время невозможное действительно стало возможным, и обычно тусклая жизнь расцветилась порой совсем фантастическими узорами. ‹…› Некоторые интересные исторические детали могут быть сохранены только одним образом. Документы в большинстве случаев погибли. Когда это возможно, я указываю путь, пользуясь которым исследователь мог бы произвести соответствующую проверку». Более того, автор специально, очевидно, из соображений вящей объективности очень часто прибегает к цитированию собственных дневников, документов и даже статистических выкладок, но уровень и масштаб исторического обобщения в публикуемых воспоминаниях, несомненно, соответствует более позднему времени, что позволило дать цельную, не побоюсь сказать, эпическую картину событий, происходивших на юге России в 1918 году.
«В тот вечер 18 марта восемнадцатого года, – цитирует он дневник, – на берегу Сулы при свете костров среди молодежи, только что прошедшей 60 верст с боем, очень и очень чувствовалась история».
Это чувство историзма, присущее Н. Раевскому, аналитический характер хроники выгодно отличают его воспоминания от аналогичных публикаций о Гражданской войне, написанных в русском зарубежье.
Далеко не случайно и то, что для своего строго документального и в то же время художественного исследования автор избрал именно 1918-й, а не какой-либо другой год Гражданской войны – чутье историка не подвело его и в этом.
Поистине переломным, рубежным был 1918 год в судьбе страны, армии, революции, кстати, и в собственной судьбе автора и его близких.