Манифестации. Первый раз[107] молодежь пошла по своей воле за трехцветными знаменами.
Гимназисты бросились сразу, пели гимн, кричали до хрипоты, неистовствовали. Студенты сначала стеснялись. И на улицу тянет, и Бог его знает, что еще скажут… Все-таки неудобно же вместе с губернатором «ура» кричать. Но через день, два и они кричали. Сначала уверяли друг друга, что пойдут «посмотрят на манифестации». Потом здоровое чувство взяло свое. Крайняя левая молчала. Они были какие-то совсем жалкие, точно раздавленные в эти дни. Говорить против не могли, да и безнадежно бы было».
Опять Петербург-Петроград. Дома бабушка и дедушка, тетя, дядя – все не признают переименования «Царствующего Града Святого Петра».
– Получается что-то сербское…
Мне «Петроград» нравится. Ничего не поделать – вырос в провинции.
В подавляюще длинном коридоре университета в перерывах между лекциями точно улей гудел. Война, война… Ни о чем другом не говорят. Трудно думать о зоологии, трудно работать.
Мои товарищи студенты разбились на три группы. Первая, самая большая – приемлющие войну без всяких оговорок. Здесь не было речи о том, народна она или не народна, нужна ли полная победа или достаточно отбросить противника с русской территории. Если применяться к формулам, изобретенным позже, то мир представляли себе не иначе как «с аннексиями и контрибуциями».
Человек 800 сразу поступило в военные училища и вольноопределяющимися в части. Через этих новых юнкеров установилась непосредственная связь с армией. Знакомились с порядками в училищах. Появился интерес к военным знаниям. На лабораторных столах можно было видеть учебники военных наук и черные книжечки уставов. Постепенно юнкера притягивали к себе все новых и новых друзей. Было бы ошибкой считать, что студенты шли в военные училища, боясь мобилизации. О ней в начале войны не было и речи. Первый приказ о призыве студентов был издан около Рождества. Фактически он был осуществлен гораздо позже. Во всяком случае, в течение 1914–1915 г. ни один студент призван не был. Кроме того, в училища поступало много и тех, кто по действовавшим законам не подлежал призыву.
…Добровольцы так или иначе шли на войну. Их давала первая, наиболее активная группа. Вторую категорию составляли колеблющиеся студенты, которые были слишком штатскими по духу, чтобы добровольно стать военными. Они ни в малой степени не были пораженцами. Искренне хотели победы, но в то же время боялись ее. Не могли порвать со старыми интеллигентскими навыками мысли, с расплывчатостью, туманностью, с традиционными ее[108] колебаниями. Инстинктивно хотели победы, но в то же время боялись, что она усилит существующий строй[109]. Не могли добровольно поставить крест над обыкновенной человеческой жизнью[110].
Тяжело подойти к последней черте; в особенности тяжело тем, у кого юность прошла… Колеблющиеся в массе были старше, чем первая группа. Позже, когда начались призывы студентов, они шли в армию, учились военному делу, но как раз настолько, насколько требовалось. Подвертывался случай – охотно оставались в тылу. Если его не было – отправлялись на фронт без огня, без веры, с молчаливой покорностью мобилизованных…
Принадлежность к «первой» или «второй» группе только до известной степени обуславливалась политическими убеждениями. Они определяли то или иное отношение к идее отечества, к войне, победе, но самый важный и самый тяжелый вопрос – идти или не идти – решался, главным образом, в зависимости от душевного строя человека. Зато третья группа была чисто политической.
Те, которые затихли в первые дни войны, оглушенные и подавленные, потом снова заговорили или пытались заговорить. Говорить было трудно, не слушали и не хотели слушать. Тщетно бросались в главном коридоре прокламации с призывом «Прекратить истребительскую войну, затеянную капиталистическими правительствами» и вспомнить о главном и единственном враге – русском царизме. Тщетно серые листки прокламаций напоминали о «традициях студенчества». Одно из воззваний, начавшееся комической фразой: «Товарищи, нам плюют в тарелку!» – и не помню уж о чем там говорилось – доставило студентам несколько веселых минут.
Решено было уничтожить листки. Их сорвали со стен и торжественно водрузили в надлежащем месте в качестве туалетной бумаги.
В университете особенно резких столкновений не было. Все ограничивалось периодическим уничтожением и дружным свистом в тех случаях, когда крайняя левая пыталась говорить «против войны». В одном из специальных институтов, кажется в Политехническом, в конце концов произошел крупный скандал. Протестантов, как уверяли очевидцы, спустили с лестницы и одному из них повредили почки.
«В один прекрасный день в газетах появился Высочайший приказ о мобилизации студентов. Он касался лишь младших курсов и был проведен в жизнь гораздо позже. Но в то утро немедленное зачисление в армию казалось большинству почти свершившимся фактом.
Университетский коридор гудел. Открыли белый актовый зал. Студентов набилось столько, что ректор профессор Гримм не без труда добрался до кафедры. Бурная, восторженная манифестация. Первый и последний раз я слышал «Боже Царя Храни» в университете.
Впечатление было такое, что поет вся зала. Я посмотрел на ближайших соседей. Большинство поет, немногие молчат и наблюдают. Не то удивление, не то огорчение. Послышалось несколько свистков, но гимн зазвучал еще громче. Потом бесконечное «ура». К кафедре продираются недовольные. Видно по лицам. Один держит в руках лист бумаги. Пробует читать.
– Товарищи, мы протестуем…
– Довольно!
– Долой!
– Доло-ой! Вон! – Свист, топот, рев. Оратор машет рукой, кричит, как можно громко:
– Товарищи, дайте высказаться…
– Не дадим! Довольно! Долой!
– Боже Царя Храни…
Несколько человек уходят в боковой выход. Я вернулся в лабораторию кончать прерванную работу и не видел того, что было дальше. Думал, что сходка кончается.
Накопившиеся чувства искали выхода. Взяли трехцветные флаги, портрет Государя и густой толпой двинулись к Зимнему дворцу. Через несколько дней на Невском в витрине одной из фотографий появились снимки, собиравшие много публики. Было на что посмотреть. Коленопреклоненная толпа черных пальто перед громадой дворца. Над студенческой толпой национальные флаги.
В университете говорили о том, что манифестацию перед дворцом устроила кучка академистов, не имевшая право действовать от имени студенчества. Опять были разбросаны прокламации относительно «измены традициям». Я не был на площади, но, судя по фотографиям, толпа была настолько велика, что академисты могли составить лишь малую часть, даже при условии, что они мобилизовали все свои силы.
Впечатление от манифестации студентов получилось огромное, несмотря на то, что, вообще говоря, прочие манифестации успели к этому времени порядком надоесть.
Если можно было еще спорить о том, могут ли вставшие на колени перед дворцом считаться выразителями взглядов большинства студентов, то относительно собрания в актовом зале двух мнений быть не могло. Там пела «Боже Царя Храни» и кричала «ура» студенческая масса, готовая по призыву верховной власти идти в ряды армии и защищать родину[111].
…П. Н. Милюков писал в «Речи» (сейчас не помню заглавия статьи), что немцы потерпели двойное поражение – на полях Польши (речь шла о втором наступлении на Варшаву) и на улицах Петрограда. И если студенты вели себя не «как полагается», то необычна была и другая картина – офицеры Главного штаба открыли окна своего громадного здания и приветствовали недавних «врагов внутренних». Хорошие были дни…
В 1908 г. студент Вадим Левченко писал в «Русской Мысли» (процитировано по статье А. С. Изгоева в сборнике «Вехи»): «Равнодушие к вопросам национальной чести, узко себялюбивое понимание принципа свободы… – вот те наиболее характерные черты, которые восприняты русской учащейся молодежью из среды породившей ее интеллигенции».
От 1908 до 1914 г. – всего шесть лет, но вряд ли кто скажет о большинстве студентов эпохи Великой войны, что им были чужды вопросы национальной чести.
Глава VI
Хочу еще вспомнить, как мы, бывшие студенты и гимназисты, входили в военную среду.
Я был принят по конкурсу аттестатов в Михайловское артиллерийское училище на 3-й ускоренный курс. Нормально курс в артиллерийских училищах трехлетний. Пополнялись они в мирное время почти исключительно кадетами. Всего 20–30 человек на выпуск бывало «со стороны».
За несколько дней до нашего приема был произведен в офицеры первый ускоренный, а юнкера второго ускоренного стали «старшим курсом»[112].
Он почти целиком состоял из студентов-добровольцев. В нашем, третьем, 150 вакансий было предоставлено кадетам, столько же молодым людям «со стороны» и 50 вольноопределяющимся артиллеристам, командированным из боевых частей. «Молодые люди со стороны» по официальной терминологии, они же «молодые люди с вокзала», по неофициальной, юнкерской, в большинстве случаев были студентами первого-второго (редко старших) курсов или только что кончившими абитуриентами средних школ. Мало кому из нас было больше 20–21 года. Кадеты еще моложе – почти все 17–18-летние, нескольким даже 16[113]. Самые старшие вольноопределяющиеся – тоже в большинстве либо студенты технических высших учебных заведений, либо окончившие высшую школу.
Для характеристики юнкерского состава следует еще упомянуть о том, что прием в училище «со стороны» производится, как я уже упомянул, по конкурсу аттестатов. Благодаря огромному наплыву прошений (насколько помнится, около 2000 на 150 вакансий) приняли только окончивших с круглыми пятерками. Что касается кадет, то попали (как и всегда в специальные училища) тоже лучшие ученики. Я не помню ни одного кадета, который не был бы вице-фельдфебелем или вице-унтер-офицером. Вольноопределяющихся принимали без конкурса, но зато, видимо, в боевых частях был произведен тщательный отбор. Наконец, человек 10–12 попали по протекции высших военных и гражданских сановников. Начальство артиллерийских училищ, вообще говоря, шло на это чрезвычайно неохотно, но принуждено было считаться с просьбами, почти равносильными приказаниям.