таная была логика…
В училище быстро началась метаморфоза. «Люди с вокзала» стремительно молодели. Кажется, с этого и началось сближение с кадетами. Военная служба вообще дело молодое и молодящее. Нельзя безнаказанно валиться на барьерах, делать «ножницы», пролезать через заборы во время полевой гимнастики, упражняться по вечерам на турнике. Мускулы крепнут, осложняющие мысли выветриваются, и начинает казаться, что искусство перепрыгивать через кобылу может быть и в самом деле поважнее сравнительной эмбриологии беспозвоночных. Одновременно как-то теряешь уважение к своему двадцатилетнему возрасту. Конечно, кадеты – почти что дети, но и ты ведь недалеко от них ушел…
И вот по ночам начинаются «вознесения» – одеяло и простыня, привязанные осторожной рукой, вдруг слетают со спящего и ползут под потолок. Или в кровати товарища-чистехи вдруг оказывается с полдюжины мышат, привязанных за хвосты к подушке. Или вся кровать вскакивает «на попа» – это учинялось за внутренние провинности и именовалось «перпендикуляром». Всякое бывало…
…Через месяц-два после нашего поступления можно было наблюдать забавные сценки. В классе завелись мыши, и во время перемен чуть не все отделение ползало на четвереньках, ловя перепуганных зверьков. Здесь и самый молодой, Володя Селиванов, которому недавно исполнилось шестнадцать, и солидный А. Тасуй, двадцатисемилетний кандидат на судебные должности, который казался нам чуть что не пожилым человеком.
Накануне отъезда в лагерь, после переклички, когда юнкера официально спали, в обеих батареях трубачи затрубили «подъем». В белом зале загорелись люстры – все до последней лампочки, как в дни артиллерийских балов мирного времени. В коридорах поднялся топот и звон шпор. Юнкера сбегались на традиционный ночной парад. Дежурный офицер, опять-таки по традиции, ничего не видел и не слышал. Не выходил из своего помещения. Так повелось исстари.
В зале желающие стали строем. Одеяния произвольные, но обязательно не по форме. Кто во что горазд. Например: кальсоны, ремень и высокие сапоги. Один студент-путеец, георгиевский кавалер, набил в кальсоны газетной бумаги, получились очень недурные широкие галифе. Остальные, одетые как обычно, толпились вне строя, в качестве гостей.
Параду предшествовал «молебен». Перед развернутым строем поставили столик, изображавший аналой. Появились «священник, в простыне, наброшенной на манер ризы, и «дьякон», совсем голый, только повязочка вокруг бедер и два связанных полотенца вместо ораря. Странное дело – многим из нас, религиозно индифферентных, эта пародия на церковную службу порядком не понравилась. Кадеты, искренне верующие люди, потешались вовсю. Традиция – и больше ничего…
У голого «дьякона» был хороший голос. Подняв полотенце-орарь, умильно возглашал совсем по-церковному:
Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя,
У бабы нет…
Как водится, доставалось начальнику училища, курсовым офицерам и всему вообще начальству:
– О еже ниспослати им труса, потопа, огня, меча, нашествия иноплеменников и междоусобные войны…
В торжественном зале с портретами царей и мраморными досками с именами георгиевских кавалеров, озорство церемонии еще сильнее чувствовалось. Не с петровских ли времен, от «Всешутейского и Всепьянейшего Собора» ведут начало эти ночные «молебны», установившиеся во всех, кажется, петроградских училищах и в Морском корпусе. После «службы» был прочтен приказ с благодарностями всем проштрафимшимся юнкерам и выговорами начальству.
«Войска» перестроились и дважды прошли церемониальным маршем под оркестр из гребенок[117] – сначала шагом, потом рысью, топоча ногами и гремя шпорами.
Дежурный офицер по-прежнему ничего не слышал. Повторяю, ночное действо не всем понравилось, но участвовали в нем и кадеты, и «шляпы». Это было через два месяца после занятий. Дальше, во время шестинедельного пребывания в лагере, разница между кадетами и помолодевшими некадетами еще более сгладилась. Кадеты, к большому удивлению, узнали, что большинство «молодых людей с вокзала» тоже собираются воевать[118].
Думали – мобилизованные, оказались – добровольцы, даже немало таких, которых по приказу вообще не могли призвать, На вольноопределяющихся, присланных прямо с фронта, особенно на георгиевских кавалеров, вообще смотрели снизу вверх. В глазах самых правоверных кадет пребывание под огнем искупало грех штатского состояния в прошлом. Затем, при всей своей политической безграмотности, они увидели, что пришедшие со стороны хоть и склонны к вольнодумству, но совсем не революционеры и ничего ниспровергать не собираются. Кроме того оказалось, что даже с кадетской точки зрения и среди левых политиков имеются порядочные люди. В известной мере нам помог сговориться Милюков.
Да, отчасти Павел Николаевич Милюков, тогдашний кумир патриотически настроенных студентов, ставший близким и дорогим для кадровых офицеров, благодаря своим речам о проливах… Настроение старших передавалось и кадетам. Мы все тогда бредили проливами и Царьградом… Штатский профессор Милюков таким образом мирил обе категории юнкеров, молодых людей из корпусов и молодых людей «с вокзала».
Однако в гораздо большей степени содействовало сближению другое. Штатские очень быстро превращались в военных и внешне, и, самое главное, внутренне.
Оказалось, что стойка, повороты, отдание чести, становясь и не становясь во фронт, и вся вообще строевая премудрость совсем уж не так трудны для молодых и здоровых людей, даже если они раньше никогда в жизни этим не занимались. Через месяца два-три муштровки многие не отставали от кадет. Тяжелее приходилось с гимнастикой. Тут действительно было невозможно тягаться с теми, кто с раннего детства привык к турникам, параллельным брусьям, козлам, кобылам и другим, попросту мучительным с непривычки снарядам. Все-таки с минимумом требований большинство» шляп» справилось, В отношении езды мы почти все были в одинаковых условиях. Начинали и учились с удовольствием. Трудно, по-моему, будучи молодым, не полюбить верховой езды, раз есть возможность ездить. Особенно в лагере было хорошо – нередко по два раза в день. Утром, на полевом манеже, после обеда – батарейное учение. Гимнастом я был никаким, но в седле сидел крепко и любил лошадей, так что отделенный офицер назначал меня на учении ездовым переднего уноса.
Как-то раз во время заезда галопом пришла мысль – а ведь на самом деле другой мир. Три месяца тому назад был университет, гистологическая лаборатория, импрегнирование нервных клеток серебром по методу Гольджи, лепидепторологическое отделение Зоологического музея Академии наук: и вот скачка по полям около Царского Валика, пыль, рвущиеся вороные кони, пальцы содраны поводом в кровь, и только о том и думаешь, чтобы не оторваться от хвоста фейерверкера…
А когда поехал в Петроград и встретился с прежними товарищами по лаборатории, удивление.
– Вот подите же… Был студент, как будто серьезный человек, а теперь военная машинка-трень-брень – так точно, никак нет…
Не преувеличиваю – почти точные слова – они мне тогда очень запомнились. Даже песенка была:
Он был студентом, интеллигентом,
Теперь он юнкер – нижний чин…
В «машинки» мы не превращались, да никто не собирался нас в них превращать, но, попав в новый мир, мы действительно становились новыми людьми, и притом очень быстро. Усваивали все, что было хорошего и плохого в военной среде.
Очень быстро у большинства появилась и дальше все росла любовь к училищу и училищным традициям. Я уже говорил об опасениях отделенных офицеров в связи с массовым приемом студентов. Думали – нахлынет эта штатская, чужая публика, и сразу порвется преемственность между прошлым и настоящим училищ. Какими же они могут быть михайловцами, константиновцами, павлонами. Профанация славных имен…
Говорят, единственно, где ничего не имели против временного нашествия «шляп», – это в Николаевском кавалерийском. Там испокон века процветал знаменитый «цук». Незадолго до войны государь будто бы (кажется, это правда) объявил начальнику училища, что не приедет к николаевцам до тех пор, пока этот обычай не будет искоренен. Однако и царское приказание не помогло. Кое-кто из наших кадет даже говорил по этому поводу, что государь может изменить любой закон, но традиция – не закон, и поэтому отменить ее даже и царь не имеет права. Кавалерийское начальство зато надеялось, что в студенческих выпусках «цук» сам собою отпадет, а потом уже будет легче не допускать возобновления. Получалось, однако, нечто для училищных офицеров весьма необычное. «Полтинники» соблюдали традиции ничуть не меньше, чем кадеты. По-прежнему были «сугубые» – младший курс и «господа корнеты» – старшие. И когда «господами корнетами» оказались универсанты, политехники и прочие шпаки, а на младший было принято много кадет, пришлось последним проделывать все, что было положено по старому кавалерийскому ритуалу. И достопамятные статуи изображали – Венеру перед купанием, Аполлона Бельведерского, Диану Охотницу (в голом виде, стоя на подоконнике), и в любви перед колонной объяснялись, и на традиционные вопросы отвечали, как полагается. Например:
– Сугубый, чем знаменита моя бабушка?
– Господин корнет, ваша бабушка знаменита тем, что паровоз шенкелями останавливала.
– Верно, сугубый, подойдите ко мне на два корнетских шага.
– Это невозможно, господин корнет.
– Почему?
– Шаг сугубого несоизмерим с шагом благородного корнета.
Бывало и хуже. За провинности приседали по сто, по двести раз. Или спит уставший за день юнкер, и вдруг одеяло слетает.
– Сугубый, отвезите меня в клозет!
Нечего делать – рысит куда приказано, а бывший студент сидит на спине. Иной еще велит бумажку в зубы взять. Не нести же благородному корнету самому какой-то пипифакс.
У нас в Михайловском «цука» никогда не существовало