День 19 марта был солнечным и тихим. С утра на «Видах» густой бахромой стояла толпа лубенских обывателей. Должно быть, все бинокли, какие были в городе, принесли на берег. Собралась, главным образом, интеллигенция и полуинтеллигенция. Много было чиновников в форменных фуражках с кокардами, снова водруженными на свое место, дам, гимназисток, детей постарше. Пришли посмотреть на «гайдамаков» и на войну. Настроение жизнерадостное. У меня было такое ощущение, что все сразу ожили. С интересом смотрел на штатских людей рядом с позицией батареи и в сфере артиллерийского огня.
Подошли гимназистки – подруги сестры. Пришлось им «докладывать обстановку», объяснять, как ведется стрельба. Автор «Спомин» прав, называя это необычайное собрание «пикником». Большинство штатских, правда, не понимало, что стоять толпой на открытом, издалека видном месте, да еще поблизости от орудий, дело далеко не безопасное. Чувствовалось, однако, и другое – лубенские зрители, большинство которых никогда не видело воочию войны, духовно так свыклись с ней за четыре предшествующих года, что всех тянуло посмотреть, как же это на самом деле выглядит. Чего я совершенно не наблюдал в эти дни, даже у женщин, это так свойственного раньше русским интеллигентным людям отвращения ко всякому кровопролитию вообще.
Около одиннадцати часов со стороны Ромодана подошли два бронепоезда – настоящий «Заамурец» и кустарный – угольные екатерининские платформы с полевыми пушками. По словам Петрова, «Пiсля першого вистрiлу зникли всi цiкави з «Видiв», скiнчився i «пiкнiк»…»[130] В действительности было не так. Бронепоезда открыли огонь, но даже для артиллериста сначала было нелегко понять, что они пристреливаются по бульвару. Снаряды рвались на огромнейших недолетах – в селе Засулье и в садах у подножия берега. Несмотря на предупреждения артиллеристов, толпа не расходилась. С любопытством смотрели на вспышки большевицких пушек и расплывавшиеся внизу белые дымки шрапнелей. Петров объясняет плохую стрельбу красных трудностью пристреляться по узкой полоске берега. На самом деле сколько-нибудь опытный артиллерист справился бы с этим очень быстро. Просто красные стрелки не знали своего дела и, в частности, совершенно не умели пользоваться уровнем. Более безграмотной стрельбы (кроме одного случая явного саботажа) я не видел за всю Гражданскую войну. Было все-таки ясно, что зрителей надо удалить. Случайные снаряды тоже убивают! Моя соседка, дама с зонтиком, принялась мне объяснять, что красные не могут так поднять пушки, чтобы до нас достать. Только я хотел ей соответствующим образом ответить, как на бронепоезде снова блеснули вспышки. Снаряды приближались с характерным усиливающимся визгом – прямо по нам. Проревели над головами и разорвались где-то далеко в городе. Вот тогда только «Виды» и опустели – действительно в одну минуту. Кто-то из молодежи все-таки выглядывал из углов домов, прячась, когда в воздухе начинался рев. Мне было неловко «сматываться» вместе со штатскими. Остался на бульваре, только отошел в сторону и выбрал себе на всякий случай прикрытие – кучу слежавшегося песку. С удовольствием смотрел на полковника Петрова – подтянутый, молодцеватый, он стоял во весь рост и, казалось, не обращал внимания на снаряды. На самом деле, конечно, обращал, как и все, но отлично держал себя в руках и подавал пример молодым «гайдамакам». Впрочем, красные так и не сумели пристреляться по пушкам позиции взвода Алмазова. Безвредная шрапнель рвалась где-то в огороде или за городом. Затем конно-горные артиллеристы сами открыли огонь и быстро отогнали бронепоезда и эшелон с десантом от Солоницы к Ромодану.
Рассеивание горных пушек 1909 сравнительно велико – значительно больше, чем у полевых. Стрелять по такой тонкой цели, как бронепоезд, особенно на не очень близкую дистанцию, нелегко. Я следил за разрывами в бинокль и мысленно делал поправки. Артиллеристы Алмазова вели огонь отлично. Орудия в их руках давали, насколько я мог судить, максимум того, что данная система вообще может дать. У меня мелькнула мысль – артисты против сапожников. Если прибавить еще, что у «артистов» к вечеру почти не осталось снарядов, а у красных их было, видимо, сколько угодно, то этот бой под Лубнами может служить прототипом большинства сражений Гражданской войны – качество против количества.
Вечером 19 марта знакомые спрашивали меня, как я думаю – прочно ли занят город. Успокоил их, но твердой уверенности и у самого не было. Уже полтора дня в Лубнах очень слабого состава кавалерийский полк. Расспрашивать, сколько коней, не полагается, но на вид не больше двухсот. Взвод конно-горной артиллерии, у которого кончаются снаряды. Это я и без расспросов видел. В лоб Лубны, правда со стороны Ромодана, почти неприступны. Сулу вброд перейти нельзя, на мостах – деревянном и железнодорожном – пулеметы гордиенковцев. Дальше высокий, легко обороняемый берег. Но ни вправо, ни влево от города, по-видимому, никого. Найдись у большевиков предприимчивый начальник, может обойти и без труда выбить слабую конницу. Ворвутся и перережут, как в других городах. Но в этот обход не верилось. У большевиков только что было паническое состояние. Бронепоезда не умеют стрелять, конница юмористическая, начальники – пехотные прапорщики, больше унтер-офицеры и просто штатские люди, надевшие гимнастерки. Снарядов и патронов множество, но перейти в контрнаступление вряд ли решатся. А уверенности все-таки не было… Ночью на Суле постреливали из винтовок. Гайдамаки не расседлывали коней.
Утром 20-го стало ясно, что положение упрочивается. В город вошла украинская пехота – один из полков Запорожской дивизии генерала Натиева «Богданiвцi»[131].
Позже, если не ошибаюсь, под вечер 20-го и 21-го, подтянулись еще два полка «Дорошенкiвцi» и «Реслублжанцi»[132]. Части были, по всему судя, слабого численного состава[133].
Утомленные, забрызганные грязью люди шли довольно нестройно.
Чувствовалось, однако, что это хорошие боевые полки с большим числом офицеров. Большинство из них служило просто рядовыми. С первым полком прибыл генерал Натиев со штабом дивизии. Одно из первых же его распоряжений удивило и обидело лубенцев, особенно настоящих украинцев. Генерал приказал представить ему контрибуцию, собранную для большевиков. У Запорожской дивизии почему-то не было денег. Если не ошибаюсь, в первую же ночь по прибытии штаба дивизии один из видных лубенских украинцев Шемет застрелился. Мой отец сказал мне (то же самое отмечает Петров), что, по городским слухам, это самоубийство, произведшее впечатление на местных людей, особенно более пожилых, является результатом разочарования в новой власти, которую покойный нетерпеливо ожидал. В пехотные полки (особенно Дорошенковский) бросились записываться те офицеры и учащиеся, которые хотели воевать, но не привыкли к лошадям. В город с напряженным любопытством, смешанным с жутью – что-то будет – ожидали германцев. Они двигались позади, вероятно, не желая нести лишних потерь, пока украинцы сами справляются с противником.
Глава VIII
Германские войска вошли в Лубны, если память не обманывает, 22 марта около полудня.
Первое, что я увидел, были два пожилых ландштурмиста, довольно невзрачных на вид. Один из них прихрамывал – должно быть, натер ногу во время похода. На главной улице полно народа. На узких тротуарах не протолкнуться. С любопытством смотрят на немцев. Ни приветствий, ни враждебных возгласов. Нейтралитет. Когда через час-другой я снова вернулся к ресторану «Давида», поперек улицы уже висело белое полотенце с красной буквой F[134]; по мостовой лился неторопливый, лязгающий, грохочущий поток. Тяжело отбивая шаг, шли пехотинцы в серых, глубоко сидящих шлемах с ранцами из коровьей шкуры за плечами. По привычке осмотрел обмундирование. Все на месте. Ни одной оторванной пуговицы, ни одного расстегнувшегося ремешка. Все в порядке, все на месте. Маршируют точно из казармы на смотр. Только сапоги забрызганы грязью. Зашел в ресторан. Полно германских офицеров в небольших чинах – лейтенанты, обер-лейтенанты, капитаны. Подтянутые, одетые строго по форме. Все с короткими, почти игрушечными не то кортиками, не то кинжалами на поясных портупеях. Говорят негромко. Быстро, но спокойно вытягиваются, когда входит старший. Соседи по столику посматривают на мой китель с артиллерийскими пуговицами. Вопросов никаких.
Первое впечатление – мир на самом деле заключен. Признаем ли мы его, офицеры у украинцев не служащие, это уже наше личное дело. Во всяком случае интернировать, по всему судя, как некоторые боялись, не будут.
У меня, да и у многих, было странное и сложное чувство при первой встрече с германцами. Идут совсем недавние враги. Привык видеть эти защитно-серые мундиры и каски в светлом кругу бинокля среди разрывов наших шрапнелей и гранат. Многих из них убил. Под Вулькой Галузийской на Волыни 23 июня 1916 г. выпустил по одному окопу больше двухсот гранат. Когда прорвали фронт, самому не хотелось идти смотреть, что там. Разведчик насчитал восемнадцать трупов. В Карпатах у горы Чунджий Балашинезий был передовым наблюдателем. Триста шагов от окопов. На секунду высунулся, чтобы лучше осмотреть местность. Разрывная пуля щелкнула в вершке от головы. Зацепилась, должно быть, о корешок. Осколок оцарапал кожу на лбу. На носовом платке осталось маленькое кровавое пятно. Простая убила бы на месте.
Смотрел на проходящие батальоны и вспоминал один бой за другим. Тарговица, Лесистые Карпаты, Румыния. И Ленина пустили они, и армии помогли разложиться они…
А вражды все-таки не было. Спасают нас от самого гнусного и самого страшного – от русских солдат-большевиков. Ничего не поделаешь… Это так. Я встречал впоследствии очень мужественных людей, пробиравшихся с севера на Украину. Один признался мне, что, когда прошел с женой и двумя детьми нейтральную полосу и увидел каски германского караула, не мог с собой справиться – заплакал от радости. В Лубнах, да кажется, и нигде на Украине, немцев как спасителей не встречали. Все восторги доставались дорошенковцам, богдановцам, гордиенковцам… Но, повторяю, вражды не было. Было сложное, тяжело-радостное, щемящее чувство.