оей рукой расстрелял больше шестидесяти человек… Иначе нельзя, но утомляет это… И вообще, как подумаешь, как мало людей дерется ради идеи. А сволочи всякой… Прямо лучше не говорить…
Некоторая доля садизма, по крайней мере морального, и у него была. По рассказам подчиненных, очень любивших молодого храброго кавалериста, он нередко здоровался с пленными большевиками по-своему:
– Здорово, покойник!
Несмотря на это, X. все-таки не садист и никак не дикарь по натуре. Он был и в Галлиполи. К большому удивлению однополчан, выписал себе из Константинополя сачок и целые дни пропадал в горах, собирая бабочек. Опять приходится ссылаться на Жозефа де-Местра. В его мистических фразах очень много знания если не войны, то людей на войне. Стоит еще отметить, что натиевцы, по-видимому, первые изобрели порку шомполами.
Таким образом, «Рабiтнича Газета» все-таки, мне кажется, много ближе к истине, чем Петров. Однако командир гордиенковцев тоже отчасти прав. От моего друга князя В. Д. Волконского, служившего «гайдамаком» в третьей сотне полка, и от других знаю, что полковник Петров, судя по всему, отличный и духовно очень гибкий начальник, действительно старался всеми силами внедрить в своих подчиненных утраченное за время революции чувство законности[151] и придать гражданской, по существу, войне более регулярные формы.
– Он вообще не любил лавочки…
«Лавочка» пока еще, кажется, не попала в словарь. Должна туда попасть. Этим именем обозначалось в годы Гражданской войны всякое настроение, безобразие, беззаконие. От невыдачи вовремя ужина до систематических самочинных убийств. Наличие доброй воли в борьбе с лавочкой я не отрицаю ни у автора «Спомин», ни у других командиров украинских частей. Беда только в том, что эта борьба мало к чему приводила. Командир полка создавал необычайно усовершенствованный военно-полевой суд, а в том же городке вольноопределяющийся убивал пленную сестру милосердия, об этом знали многие и все дружно молчали. Осуждать Петрова в этом отношении не приходится. Я сам на маленьком своем опыте, о котором речь впереди, в полной мере ощутил, как трудно было в 1918 г. создавать что-нибудь похожее на законность и относительный порядок даже в гораздо более спокойных условиях, чем обстановка военного похода. Речь не об этом. Я хотел только показать, что украинцы не имеют ровно никакого права приписывать себе некую особую чистоту военных нравов, которой у них и в помине не было.
Проделав Гражданскую войну, ставишь вопрос не об украинцах и «россиянах», а о силе зверского начала в человеческой природе вообще, но рассуждения по этому поводу уже выходят из пределов темы моих воспоминаний.
Остается сказать об общем впечатлении от украинских частей и их боевой работы. Несмотря на ряд жестоких подробностей, я вспоминаю с добрым чувством о натиевских полках. Было в них много молодого увлечения, бесстрашия, веры в победу. Типичные добровольческие части начала Гражданской войны. Шли, правда, как авангард мощных германских дивизий, но за то и вся сила большевицкого огня обрушивалась на них. И сейчас даже, через пятнадцать лет, я, когда начинаю вспоминать о мартовских днях в Лубнах, слышу молодые голоса, распевающие песнь Запорожской дивизии:
Глава IX
Страницы 85–92 изъяты автором как носящие чисто личный характер. (Примеч. Н. А. Раевского. – Ред.)
Глава X
В моем послужном списке значится, что я состоял в запасе армии со 2 марта по 17 сентября 1918 г. Формально это так – украинская военная служба в Добровольческой армии не засчитывалась. Официально я на ней вообще не был. В приказах по военному министерству Украинской Народной Республики и Украинской Державы (гетманской) моя фамилия нигде не значится. Тем не менее я служил, получал жалованье, по совести говоря, много и упорно работал, носил украинскую форму, участвовал в операциях против повстанцев. В 1918 г. и не такие вещи были возможны… Вот об этой неофициальной военной службе, продолжавшейся целых пять месяцев, я и хочу теперь рассказать.
Первые дни после занятия города украинцами я юридически был офицером «бывшей российской армии», уволенным по мобилизации в запас. Однако психологически я, как и многие другие, не чувствовал себя демобилизованным. Несмотря на то что я отказался от мысли поступить в одну из боевых частей, мне казалось совершенно невозможным переодеться в штатское платье и засесть куда-нибудь в канцелярию или снова поступить, скажем, в Киевский университет. Последнего, впрочем, я не мог в тот момент сделать и по материальным соображениям. Благодаря падению рубля, довольно значительное судейское жалованье отца стало совсем недостаточным. Знакомств и возможностей «устроиться» было немало, но я продолжал считать себя военным. Отчасти это происходило в силу известной духовной инерции. За время Великой войны я привык к военному, в частности, к артиллерийскому делу, полюбил его и просто психологически не мог вернуться в штатское состояние. В более высоком плане был другой мотив – нельзя в 23 года, будучи совершенно здоровым и обладая кое-какими профессиональными знаниями, нужными для борьбы с большевиками, отходить в сторону и из участника событий обращаться в их наблюдателя. Эта последняя роль, по крайней мере в молодости, была мне органически чужда. Как только прошла апатия, вызванная распадом старой армии и государственности, появилось желание действовать. Не вышло с боевой украинской армией, решил поступить в отряд, созданный «для охраны и борьбы с анархией» – если память не обманывает, цель его была сформулирована именно таким образом, – получивший название «Лубеньского Мисцевого Куриня».
Еще 19 марта, когда город находился в сфере обстрела советских бронепоездов, в здании городской думы, если не ошибаюсь, по приказанию только что назначенного коменданта полковника Шулкова, – состоялось общее собрание офицеров, проживавших в Лубнах. Я был на этом собрании, но не до конца – больше интересовался боевыми операциями и торопился на берег Сулы. Офицеров пришло очень много – самых различных чинов. О них, правда, приходилось судить только по обращениям:
– Господин полковник.
– Господин поручик.
– Ваше Превосходительство, – да по общему облику присутствовавших. Погон ни у кого не было. Только тени на плечах, благодаря тому, что материя не успела выгореть там, где раньше была закрыта. Зато училищные значки надели почти все, а владимирские и георгиевские пришпилили вишневые и белые крестики. Впервые после большевицкой революции офицеры собрались «на свободе». Настроение было серьезное и радостное. Чувствовался подъем – даже у тех, которые были решительными противниками Украины во всех ее видах. Преобладала молодежь, поручики, подпоручики, очень демократического вида прапорщики – но были и пожилые полковники, командиры расформированных полков, и два-три генерала. Председательствовал старший в чине Генерального штаба генерал-лейтенант К. К. Литовцев, бывший начальник 3-й гвардейской дивизии, в конце войны – командир 23 армейского корпуса. В тот день я впервые увидел этого высокого, худощавого генерала, с которым мне пришлось потом близко познакомиться и работать в течение ряда месяцев. Первое впечатление было – очень воспитанный и очень штабной человек. Петербургская манера говорить, несколько бесцветная и нетемпераментная, но корректная и чрезвычайно точная. Несмотря на отсутствие погон, в генеральском чине председателя сомневаться не приходилось. На нем была шинель на желтой подкладке – цвета лейб-гвардии Литовского полка[154].
Офицеры говорили, как мне казалось, нарочито сдержанно и подчеркивали свою дисциплинированность. Речь шла только о необходимости помочь поддерживать порядок в тылу наступавшей армии и создать с этой целью дисциплинированную воинскую часть на старых основаниях – без выборного начала и комитетов. Это была в то время программа минимум большинства офицеров в отношении новых воинских формирований. Очень многие новшества (о них речь впереди) принимались при условии, чтобы начальники назначались и чтобы их масть была единоличной. Кроме того, без всякого сговора, как-то само собой было восстановлено титулование «Ваше Превосходительство». Обращение «Господин генерал», введенное при Керенском, казалось неразрывно связанным с революцией. Впрочем, наименование «козаки» ввели вместо «солдат» применительно к слагавшимся обычаям украинской армии – Куриня, раньше не служившие в армии часто обращались к генералам по-украински – «пане отамане».
Мой брат, относившийся к Украине значительно менее примирительно, чем я, сразу объявил, что в дивизию Натиева не пойдет, и записался в Куринь[155]. Я явился в куренную канцелярию только в первых числах апреля. Предварительно расспросил брата, насколько сильны в отряде «щирые» тенденции. Он только рассмеялся:
– Сам увидишь… для приличия обозначаем Украину.
Куринь помещался временно во флигеле мужской гимназии. Во дворе стояла походная кухня. Меня очень любезно принял адъютант ротмистр Белецкий, бывший офицер пограничной стражи. Представил «атаману» Куриня генералу Литовцеву, назначенному на эту должность приказом уездного коменданта. Ввиду того, что артиллерия и конница еще не начали формироваться, мне было предложено поступить в одну из пеших сотен. Командные должности уже были распределены. Я был принят простым «козаком» и в первый же вечер был назначен в караул – охранять какой-то склад. Немного меня поразило то, что караульным начальником оказался унтер-офицер пехотинец, а часовыми – сплошь офицеры, но такой был в это время принцип организации. Старые чины и вообще, что было в «бывшей российской армии», не принималось во внимание. Раз поступил «козаком», то и служи как козак. Дома брат посмеивался: