шпрунга студентом одного из американских университетов. Бросил все и поехал во Францию. Был ранен в битве на Марне. Потом переехал в Россию. Еще несколько раз ранили. Кончил кампанию в Армении. Летал на единственном гидроплане, который был у нашей армии на озере Ван. Путешественник, американский студент, французский кавалерист, русский пехотинец и летчик, Доршпрунг мало кому рассказывал о своих приключениях.
– Кто поверит тому, что в бразильских лесах есть порода обезьян, которые чуют смертельно больных людей? Целыми днями сопровождают караван и, прыгая с ветки на ветку, ревут совершенно человеческими плачущими голосами. Когда человек умирает, обезьяны оставляют караван в покое… Я сам не верил туземцам, а потом увидел…
Мне очень запомнились эти ночи на подводах[188]. Апрельский холодок, яркая луна, телега подпрыгивает на рытвинах, мужик подстегивает лошадей, а у нас Рио-де Жанейро, обезьяны-плакальщицы или мраморное кружево индийского Тадж-Махала. Один раз на крутом повороте подвода перевернулась, и я больно разбил себе плечо. Хорошо, что не было грязи.
В начале апреля (числа не помню) в Лубнах козаки Куриня по показаниям местных жителей арестовали большевика-матроса, тайком вернувшегося в город. Рассказывали (сейчас не проверишь), что он при красных сам хвастался участием в убийствах морских офицеров в Севастополе. Помогал бросать их живыми в топки котлов. Я был в канцелярии Куриня, когда туда привели арестованного. В комнату набилось много офицеров и солдат. Чувствовалась захватившая всех злоба. Ругались. Один из офицеров хотел ударить. Помощник атамана Куриня полковник К. (генерала Литовцева не было) резко остановил.
– Господа офицеры, здесь кабинет атамана Куриня, а не полицейский участок. Не забывайте этого.
Поутру во флигель-казарме стоял гул возмущенных разговоров.
– Неужели не расстреляют?
Все требовали смертной казни – монархисты, социалисты, хуторяне, учащиеся. К вечеру стало известно, что комендант уезда, полковник Шулков приказал назначить военно-полевой суд из состава чинов Куриня. Выслушав свидетелей, суд приговорил матроса к расстрелу. Приговор был утвержден и на рассвете приведен в исполнение командой, занаряженной от одной из пеших сотен. Поутру один из офицеров, расстреливавших осужденного, рассказал мне, как это было. Вывели за город к железной дороге. Привязали к дереву. Очень волновались. Когда наступил момент командовать и стрелять, командир взвода совсем растерялся.
– Знаете, мы не знали, как это полагается делать… Все в первый раз…
Кто-то выстрелил по своей инициативе. Промазал. Смертник начал рваться, а офицер все медлил. Выручил гимназист-семиклассник. Не «веселый расстрельщик» П. Другой – совсем уже не жестокий и никогда не бывший в бою. Крикнул офицерам:
– Господа, что же вы делаете? Он убежит…
Подбежал вплотную, вскинул винтовку и дважды выстрелил матросу в лицо и в грудь.
– Да, знаете, молодчина, не растерялся, а мы совсем того…
Тело выдали родственникам. Хоронили довольно торжественно – семья была зажиточная. По южнорусскому обычаю везли в открытом гробу. На подушке моталась восковая голова, один глаз был завязан. В Курине как раз шли занятия. Их, конечно, не прервали, когда колесница ехала мимо. В артиллерийском взводе была на очереди стрельба холостыми зарядами. Чтобы не полопались окна в гимназии, в гильзах оставили только капсюльные втулки. Без всякого умысла вышло так, что я скомандовал «огонь!» как раз в тот момент, когда похоронная процессия показалась из-за угла. Вороные лошади мотнули головами. Красивая молодая баба, любовница расстрелянного, сильно завыла. Рассказывали, что потом она покончила с собой. Отравилась.
Военно-полевой суд и расстрел произвели в Лубнах очень сильное впечатление. Рабочие винного склада и местных заводиков сразу замолчали. Расстреляй мы этого матроса без суда, это никого бы не поразило. Просто очередное беззаконие, каких со времени революции много было. Подействовала именно легальная или, по крайней мере, казавшаяся легальной процедура, вежливое обращение с родственниками расстрелянного, опубликование приговора в газете. Интересная психологическая подробность – расстрел повлиял не только на симпатизировавшие большевизму слои лубенского населения, но и на козаков Куриня, особенно на солдат-фронтовиков, участвовавших в революции. Они тоже почувствовали, что «начальство пришло», и притом начальство, которое не шутит.
Адъютант Куриня ротмистр Белецкий рассказал мне о своем вестовом, добровольно оставшемся при ротмистре после развала фронта:
– Знаете, он хороший парень, но, понятно, тоже был тронут революцией. Иногда грубил… Сегодня прямо шелковый – даже воду мне на руки лил совсем иначе.
Пришлось и мне, неожиданно-негаданно, побывать председателем украинского военно-полевого суда – через несколько дней после расстрела черноморского матроса. Куринь был послан – на этот раз вместе с германцами – в село Чутовку, которое пользовалось репутацией большевистского. Оно почти сплошь состояло из малоземельных и совсем безземельных хозяев. Там же было расположено довольно богатое имение генерала Мусмана, об отношении которого к крестьянам я уже говорил. Предыдущий владелец тоже не умел ладить с мужиками. Его предки приобрели Чутовку каким-то сомнительным, чуть ли не уголовно-наказуемым, способом.
Словом, все данные для накопления большевистских настроений.
Впрочем, мы были посланы в это село (инициатива экспедиции исходила не от германцев, а от Куриня или от коменданта) не для искоренения настроений, а для того, чтобы по возможности арестовать и наказать преступников. Во время большевиков было произведено вооруженное ограбление кассы экономии, участники которого, ничем не тревожимые, продолжали проживать в селе. При Центральной Раде власти в деревне почти не существовало. Кроме того, крестьяне, как водится, разграбили помещичий скот и инвентарь.
Мы пришли в Чутовку после полудня. Разместились по хатам. По заранее составленному на основании сведений, доставленных членами хлебопашеских союзов, списку были произведены аресты. Насколько я знаю, за малыми исключениями никто из участников ограбления кассы не пытался скрыться – они чувствовали себя в безопасности. Арестовали и главного зачинщика, молодого 19– или 20-летнего парня. Ночевали по крестьянским местам. В том доме, где стоял я и еще несколько офицеров, как раз был арестован один из сыновей по подозрению в вооруженном ограблении. Хозяйка, жаря нам традиционную яичницу с салом – никто ее не умеет так готовить, как украинские бабы, вытирала слезы передником. Уверяла, что сын ни в чем не участвовал.
Поутру меня вызвал к себе начальник экспедиции, полковник, окончивший Военно-юридическую академию, и объявил, что я назначаюсь председателем военно-полевого суда, которому предаются вчерашние арестованные. Я пробовал было просить отменить уже написанный приказ, так как я не юрист по образованию, очень молод по возрасту и боюсь не справиться с таким ответственным делом. Полковник не согласился. Объяснил мне мои обязанности. Напомнил о том, что военно-полевой суд, по существу, есть средство устрашения массы, а не строго юридическая процедура. Выразил уверенность в том, что судить я буду без запальчивости и раздражения.
– Только не либеральничайте, поручик Раевский. Помните, что сейчас революция…
Кроме того, полковник предупредил меня, что ввиду отмены Центральной Радой смертной казни мы не имеем права выносить смертных приговоров. Максимальное наказание, которое можно назначить, – бессрочная каторга[189].
Впрочем, раз взявшись за дело, я старался выполнить его возможно лучше. Прежде всего внимательно прочел нужные статьи Свода военных постановлений. Соответствующий том начальник экспедиции захватил с собой из Лубен. Затем пошел в господский дом, где должен был созвать суд, организовать заседание. Я исходил из того, что вся процедура должна быть обставлена для усиления впечатления как можно торжественнее. Начальнику караула приказал говорить подсудимым «вы». Унтер-офицер, который несколько дней тому назад по привычке объяснял обязанности часового перед тем, как поставить меня на пост, теперь тянулся вовсю перед председателем суда. С офицерами, назначенными членами суда, тоже условился о том, что с подсудимыми мы будем объясняться, как в окружном суде. Никаких повышений голоса. Вести допрос мирно и спокойно.
Обращение на «вы». Это производит несравненно больше впечатления, чем крики и размахивание нагайкой.
Мы представляем власть.
Для заседания выбрал самую большую комнату – столовую. Велел старушке-няне, очень побаивавшейся молодого председателя, снять ярко-красную портьеру и по углам пришить золотые кисти. Получилась совсем торжественная скатерть. На стол положили перед каждым судьей бумагу и карандаши, поставили графин с водой и никелированный звонок. У нашего свода Военных постановлений вид был очень тощий. В деревне закон должен выглядеть иначе. В библиотеке я выбрал три тяжелых тома без надписей на переплетах, но с золотым обрезом. Положили в середине стола.
Мы привели в порядок свои френчи и гимнастерки. Надели походное снаряжение. Двух рослых козаков с обнаженными шашками я поставил на террасе, выходившей в парк. Ход на нее был прямо из столовой. Когда мы садились за торжественный красный стол, я заметил, что два подпоручика и два прапорщика, составлявших присутствие, сами волнуются. За отдельным столиком поместился делопроизводитель – прапорщик с высшим юридическим образованием. Таким образом, даже по терминологии Петрова нас нельзя было назвать «судом мясников и палачей».
Для военно-полевого суда подробных норм судопроизводства не существует. По существу, мы, однако, разбирали дело, подсудное в нормальных условиях окружному суду, и в отношении допроса свидетелей, постановки вопросов и т. д. я решил держаться приблизительно тех форм, которые существуют в гражданском суде. Понаслышке я знал их с раннего детства, когда мой отец был еще судебным следователем. Старался придать как можно больше уверенности своему голосу. Весь допрос пришлось вести самому – члены суда, малоинтеллигентные офицеры, видимо, стеснялись предлагать неумело формулированные вопросы.