альством, чтобы сделать яснее последующие страницы. Скажу еще, что в смысле навыка в обращении с людьми работа в лубенском Курине многому меня научила. Хорошо известно, что командовать гораздо легче, чем управлять. В Лубнах все время приходилось заниматься как раз последним. Механическую смесь предельно разнородных людей обращать в прочное, по возможности, соединение. Работы было много. В восемь часов взвод выстраивался во дворе гимназии на утреннюю поверку. Потом общими силами номера и телефонисты выкатывали пушки на площадь перед нашим флигелем – казармой. Первое время я больше всего налегал на учение при орудиях. Добивался слаженности, а потом и быстроты. В бою прислуга каждого орудия – восемь человек – должна работать как одно целое. Ни лишних движений, ни лишних слов. Это достигается в нормальных условиях долгими месяцами упражнений. Нам приходилось торопиться. Горючего материала в Лубенском уезде имелось много. Могло начаться восстание. Артиллерия должна была быть готова. По-настоящему, конечно, следовало сразу же подучить людей езде и начать выезды в поле, но лошадей во взводе долго, целый месяц, не было. Конная сотня уже перешла в бывшие казармы Лубенского гусарского полка недалеко от монастыря, а мы всё пребывали в гимназии вместе с пехотинцами. Приходилось с теми, кто раньше не знал ухода за лошадью, проходить сначала гиппологию теоретически, благо, мне удалось достать все нужные книги.
Центр тяжести все-таки лежал в «действиях при орудиях». Каждое утро часа по два. Строили параллельный веер, поддерживали и отбивали воображаемые атаки. Я старался вести эти учения так, чтобы они как можно больше напоминали боевую обстановку. Телефонисты протягивали провод куда-нибудь подальше, за угол. Приучал их ясно передавать команды, исправлять повреждения линии, быстро разматывать и сматывать катушки. Иногда, для поднятия интереса к работе, жертвовал несколькими патронами. Снаряды вынимали, разряжали гильзы, оставляя одни только капсюльные втулки, с их капсюлями гремучей ртути и семью граммами черного пороха. Выстрелы получались все-таки довольно громкие и собирали каждый раз толпу народа. Если дело было во время одной из перемен, сбегалось, конечно, много гимназистов. Их облекшиеся в военную форму товарищи работали тогда с нарочитой серьезностью и лихостью.
Я много раз себя спрашивал, так ли это будет в бою. Все ведь необстрелянные. В полдень, как полагается, занятия прекращались. Люди, основательно помывшись – начинающие добровольцы всегда моются старательно, – обедали. Борщ в Курине варили великолепный. В кашу, не жалея, клали свежее масло. Хлеб тоже был отлично выпеченный. Собственно, большая часть «старшин» (офицеров) и козаков жила дома, но многие из них, особенно самые молодые, навозившись с пушками, без вреда для здоровья съедали два обеда – куринной, в качестве завтрака в полдень, а домашний – в нормальное для русской провинции обеденное время – часа в два-три. Немудрено, что молодежь от такого режима (потом к нему прибавилась каждодневная езда, конные учения и купание в Суле) крепла и здоровела. Все это не относится, понятно, к периоду упадка Куриня, о котором речь впереди. Жившим постоянно в казарме вообще приходилось не очень-то легко. Особенно юнкер Павлович жаловался – надоедала непривычно однообразная пища. Поручик Овсиевский несколько раз отпускал его на два-три дня подкормиться к матери в Киев.
После обеда занятия бывали не каждый день. Довольно много времени у людей отнимала караульная служба. Впрочем, она тоже являлась хорошей школой для начинающих втягиваться в военное дело.
Дни стояли теплые. По-настоящему началась весна. Работалось бодро. Казалось, что с большевиками навсегда покончено. Все мы были очень молоды – и офицеры, и солдаты. Дышалось легко. Во флигеле постоянно пели – на Украине много хороших голосов. Звенел сильный, красивый тенор гимназиста П-ва – «веселого расстрельщика».
Вскормили вы нас и вспоили,
Отчизны родные поля,
И мы беззаветно любили
Тебя, Святой Руси земля…
Офицерско-солдатский хор подхватывал:
Теперь же грозный час борьбы настал, настал,
Коварный враг на нас напал, напал,
И каждому, кто Руси сын,
На бой кровавый путь один…
Окна на площадь были открыты. Проходящие самостийники слушали и, понятно, возмущались. Это в украинской-то части… Впрочем, часто пели и по-украински. И «Заповiт», и «Плачуть, стонуть козаченьки в Турецкой неволи», и «Ой, на гори та женцi жнуть». В Михайловском училище, в лагере у Дудергофского Лозера, юнкера-южане, положим, пели то же самое и в царские времена. Вот боевой песни натиевцев, которая привилась и у нас:
Нам поможе Святый Боже
Та Пречиста Мати… —
раньше, правда, не знали, но все-таки это была только подробность.
Мой добрый знакомый, почти приятель обер-лейтенант Артопеус несколькими месяцами позже определил положение верно: «Die sogenannten ukrainischen truppen…»[193]
Желто-голубой флаг – синева неба и зрелые колосья – был терпимым, но чужим знаменем. Особенно для артиллеристов.
Глава XIV
Левые украинские круги в Лубнах, да и в Киеве, с большой подозрительностью относились к Куриню, несмотря на то, что среди наших офицеров и солдат были люди очень разных взглядов. Тем не менее общий облик отряда, опиравшегося на зажиточных крестьян и действовавшего весьма решительно, совершенно не соответствовал видам социалистов всех оттенков – украинских и русских. В кругах Центральной Рады серьезно заволновались. Забила тревогу и «Киевская мысль», к самостийникам относившаяся недоброжелательно. В Лубнах контрреволюция.
Рада прислала анкетно-следственную комиссию. В нее вошел, между прочим, бывший учитель истории Лубенской гимназии г. Мшанецкий. В правительстве Голубовича он стал почему-то товарищем морского министра. Кого допрашивала комиссия – не помню. В Куринь она, если не ошибаюсь, не явилась. Во всяком случае, в номере «Киевской мысли» от 26 или 27 апреля мы прочли подробное изложение прений в Раде по поводу Куриня. Говорилось о том, что в Лубнах под видом украинской части объединились русские офицеры, которые собирают вокруг себя все враждебное революции и Украине. Ораторы требовали немедленной ликвидации монархической шайки. Если не ошибаюсь, один из них заявил даже, что дальнейшее существование Куриня – угроза украинскому правительству. «Киевской мысли» за 1918 год мне за границей найти не удалось. «Народна воля» (26-IV) следующим образом излагает часть заседания Малой Рады 25 апреля, которая касается Куриня:
В першу чергу Мшанецькiй (с.р.) зробiв од iмени анкетно-слiдчоi комисii повiдомления про разслiдувания незакономерных вчипкiв лубеньского коменданта Шулкова. Комисiя вправдовне своэ тыжневоi работы выяснила слiдуюче:
Як тильки вступило украiньске i нiмецьке вiйсько в м. Лубнi, то зразу объявив себе комендантом м. Лубень i Повiту сотник Петров, а через два днi був призначений отоманом дiвiзii Натiевим Д. Шулков, котрий незадовго перед сим оселився в Лубнях i не мав нiякого звязку з украiньскою державою i мiсцевою люднiстю. Шулков належит до класу помiщiкiв, чоловiк вихований в прiнцiпах старого самодержавного уряду. Одразу вiн оголосив повгг на восковому стаж, Ыдновив смертну кару, в прикази № 3, установив цензуру на вси видання i оповiстки громадьских установ. Д. Шулков русофiл и монархiст. Бiля ного згуртувались подiбнiдо його офiцери, випадково перебуваючi в Лубнях, дрiбъязки роciйскоi армii, якi нiчого спiльного не мають с укражьскою республикою i навпъ вороже ставляються до нei. Шулков, згидно з розпорядженними Натiева, зорганiзував куржь, до якого охоче записувались помiщики i землевластники для обстоювання cвoix iнтepeciв. До курiня приймали по посвiдчениях видатних помiщикiв. Комендант призначав своiми помiшниками неукраiнцiв (Грубе, Данiлевич, бувший вiйськовий начальник), по канцелярii пристава Зубрицького; оттоманом курiня перевертня нiмецького Лiтовцева (генерал), сотниками – полковника Лаготiно, Смiрнова i инших непевних людей. Свiдомих украiнцiв, як Котух, герой Дробницький i инши навмисне одпихались на заднiй план i могли бути лише рядовыми козаками. Хоч по наказу мiнiстрiв вид 14 лютого курiнь не повинен перевишать сотнi, мiсцевий куринь маc бiльше трьох сотень. Пiд приводом i керуваниям ворогiв народности i украiнства курiнь скоро выявив себе в конт-революцiйной дiятельности: арештувались комiтети, сeльскi управи (Калайдинцi Круглик, Оржиця, Опушки, Чутiвка), арештував навмисне громадьских дiячiв членiв земельних комiтетiв сельских та волостных управ по вказiвках землевластникiв, аби пожувати роботу зазначену в унiверсалах Центральноi Ради. Було заарештовано голову Оржицького волостного комiтету, писаря Онушковського комiтету. Старшини курiня залякають народ погрозамй i бiйкою, розстрiлом.
3 арештного дому при лубеньскому земствi було розстрiляно трьох чоловiк. На селах старшинами курiня робляться реквiзiцii харчiв, фиражу, коней, свиней, арештуваються люде без зазначения провини, займаються помешкания шкiл, роспускаються учнi (в Оржицi полковником Лаготiно). Цей же Лаготiно розiгнав земельный комiтет в Чутовцi, одмiнив распоряджения Оржицького волостного комiтету, вчинив польовий суд над тими, хто виконував законну постанову земельного комiтету, зупинив заав xni6a, приказав повернути взяте з е. кономi Мусьмана nociвнe зерно. Все це робилось нiбито для упорядкования кiнського заводу, якого в дiйсности завсiм не було в маэтку при Чутiвцi, а був вiн при хуторi Веселому, але в 1916 роцi проданий i переведений в Сибiрь. Комендант Шулков утворив вiйськово-польовий суд, навiть де-килька судiв бо при кожному вiддiлi курiня, який посилався на повiт, утворювався окремий суд. Арешти переводились кожним старшиною курiня i сотниками по бажанню. Заарештованних тримали по кiлька день без допиту i обвинувачення а то й цiлими тижнями. Комендант робiв peквiзiцii коней навiть для потреб курiня на земьеюй станцii, крiм того право на реквiзiцiю, чого кому з воякiв xoiлось, давалось комендантом без разбору. Приказом № 6 комендант скасував всi закони i роспорядження Тимчасового Россійського Уряду-Що дня находить скарги на курiнь на грабiжництво, насильство, розбій i т. ин., але й малоi частини не наказують вони с того, що робиться курiнем, бо люднiсть залякана, террорiзована i навiть починае вiрити в безсуднiсть i беззаконнiсть украіньскоi земли.