Kpiм того, комисiя вияcнила, що комендант Шулков, разом и своiми спiобiениками бувшими полiцаями та шпиками, завiв у Лубнях попередню цензуру над газетою, яка там виходить; коли ж редактор одмовився давати газету в цензуру, то комендант загрожував йому разстрiлом.
Koмiciя ухвалила коменданта Шулкова усунути з посадя i вiддати його, разом з його прибiчниками пiд суд.
Вкiнцi докладчик Мшанецький заявив, що бешкети й насильства, яки робить лубеньский «Гайдамацький» курiнь, були причинились тiльки на той час, поки в Лубнях була комiсiя, а полм, як уже повiдомляють, насильства та реквiзiцii почалися знов»[194].
Отчасти комиссия была права. Полковник Шулков несомненно допустил, с точки зрения существовавшего правительства, ряд превышений власти. В частности, он, как и многие другие коменданты в разных губерниях Украины, по собственной инициативе начал бороться с проведением в жизнь принятого Центральной Радой закона о социализации земли, создавшего в области земельных отношений полнейшую анархию. Что касается уголовных деяний отдельных чинов Куриня, то комиссия была права только в отношении конной сотни. Ее нужно было сразу взять в руки и не оставлять преступлений безнаказанными. В этом отношении генерал Литовцев, безусловно, не проявил должной твердости.
В первые же недели мы убедились, как легко малокультурные, вооруженные и недисциплинированные люди обращаются просто в мародеров. Кроме того, у хуторян-хлеборобов слишком было много чисто личной мелочной злобы к своим односельчанам. Учащиеся ненавидели большевиков, губивших Россию, хуторянин – Степаненко или Гаврийчука, реквизировавшего их землю. И деревенский парень, получив винтовку и лошадь, норовил при удобном случае расправиться сам с деревенским большевиком, а заодно не брезговал и залезть в чужую скрыню. Только строгая дисциплина могла сделать невозможными эти мужицкие расправы…
Вернее, он мало думал над тем, что делается, и смотрел сквозь пальцы на гайдамацкие безобразия. Несколько самовольных расстрелов, вернее, просто убийств[195], в которых обвиняли хуторян, сильно испортили его репутацию.
Тяжелое впечатление осталось и от некоторых офицеров из крестьян, кончивших во время войны училища и произведенных за отличия. Они крепко ненавидели большевиков, но тоже мелкой хуторской злобой. Никогда не подчинятся в душе советской власти эти офицеры-мужики. Но грубы, малокультурны и мстительны они. И, в конце концов, тоже не прочь ограбить односельчанина.
Противно иногда становилось на душе. Хотелось бросить всю эту «лавочку» и уйти.
Странно, что генерал – опытный офицер Генерального штаба смотрел как-то сквозь пальцы на эти подвиги. Только много позже он, наконец, принялся выгонять наиболее буйных гайдамаков.
У населения постепенно даже выработался взгляд на конную сотню, как на нечто отдельное от Куриня. Так и говорили: «гайдамаки» и «Куринь».
Ряд цитат из моих записей 1922 г., которые я здесь привел, думаю, достаточно характеризует первоначальный состав и нравы нашей конной сотни. Учащиеся и интеллигентные офицеры, за малыми исключениями, туда не шли.
Зато следственная комиссия и члены Рады либо ошибались, либо умышленно искажали истину, считая Куринь монархическим и притом враждебным Украине отрядом. Монархистов у нас было немало, так же как республиканцев и социалистов, но, во-первых, люди очень правые к нам, приявшим хотя бы временно желто-голубой флаг, вообще не шли, во-вторых, русская монархия всем представлялась как некая очень отдаленная цель. Во всяком случае, к украинской государственности и монархисты, не говоря уже о чинах Куриня других политических убеждений, относились вполне лояльно[196]. Многие видели в ней лишь временную стадию, но я не знал в Курине ни одного человека, который бы не считал необходимым и оправданным существование украинского государства при той обстановке, которая сложилась в 1918 г. Впоследствии (уже при гетмане) у нас часто говорили о будущей федеративной монархии, в которую вошла бы и Украина. К императорскому титулу можно было бы добавить: «Великий Гетман Украинский». Для самостийников все это, понятно, неприемлемо, но от тогдашней, совершенно, по-моему, неразумной ненависти офицеров Добровольческой армии к одному слову «Украина» мы, русские офицеры украинской службы, тоже были очень и очень далеки.
Но государственность – одно, существующее правительство – другое. К правительству Голубовича и Центральной Рады мы в большинстве действительно относились все более и более враждебно. Недовольство Радой особенно усилилось после того, как она в заседании 11 апреля признала действительными выборы в Украинское Учредительное Собрание. Судьбы страны собирались передать в руки депутатов, выбранных в разгар большевицких настроений[197]. Мы не помнили цифр, но хорошо знали, что среди избранных много большевиков.
Это уже казалось совершенной нелепостью[198].
По газетам было видно, что в Киеве положение очень напряженное. Между правительством Голубовича и германцами резкий конфликт из-за приказа фельдмаршала Эйхгорна о засеве полей. В связи с назначенным на 29 апреля съездом «Союза земельных собственников» ходили смутные слухи о том, что готовятся какие-то перемены. Какие – никто не знал.
Утром 28 апреля меня вызвал в кабинет атамана его помощник полковник П. Самого генерала Литовцева не было. Полковник предупредил меня, что все, что я услышу, должно оставаться в строгой тайне, и сказал следующее:
– В Киеве предположен переворот. Собираются разогнать Центральную Раду и провозгласить генерала Скоропадского гетманом. Фактически будет военная диктатура. Возможно, что дело не обойдется без кровопролития, но содействие немцев обеспечено. Несколько человек для поездки в Киев я уже наметил – вас в том числе. Как вам кажется, кого можно послать из артиллеристов? Набросайте списочек.
…Через десять минут список был готов. Я внес в него барона Доршпрунга, мичмана С, всех юнкеров кроме Лысенки, и козака-поляка Д. Своего брата не вписал. Он не струсит – в этом я уверен. Просто духа не хватило. Собой рискну, другими тоже, а братом нет. Кто был на войне, знает, как трудно рисковать близким человеком[199].
Вышел на крыльцо. Солнце светило по-новому, и вообще все было не так, как раньше. Пусть читатель не забывает, что поручику Раевскому еще не исполнилось двадцати четырех лет. Гетман Скоропадский… Слово «гетман» звучало великолепно. Отзывалось столетиями. О гетмане Мазепе я не подумал. Сразу вспомнился памятник в Киеве. Всадник с порначем в руке и надпись: «Богдану Хмельницкому Единая Неделимая Россия». О генерале Скоропадском я слышал мало. Знал, что генерал-адъютант Конного полка Пажеского корпуса. И этого достаточно. Если пройдет – Украина станет совсем «приличной».
«Переходя от одного к другому и посматривая по сторонам, чтобы не внесенные в список не подслушали, говорю, что в шесть вечера надо собраться на бульваре. Назначаю аллею. Никто не должен ничего знать. Иначе будет беда. Гарвардский студент – летчик-козак, как всегда непроницаемо сдержан. Мичман изумлен. Юнкера так и впились в меня глазами. Пытаются догадаться.
Вечером собираемся в самом укромном уголке. Весь бульварчик совсем маленький, но сюда никто не ходит; оглядываемся. Нет ничего, не следят. Да и что вообще подозрительного… просто компания козаков собралась поболтать. Начинаю говорить:
– Генерала Скоропадского… военная диктатура…
– Ура!.. – Юнкера не выдержали. Хорошие, нечего сказать, заговорщики. А варшавский гимназист Д. еще лучше – снял фуражку и давай креститься от радости. Хватаю его за шиворот.
– Помните, господа – дело может быть опасное… Хотите – едем! Силой никого не тянуть.
Говорим о том, что сначала гетман, а потом, в свое время, Переяславская рада. Юнкера сияют, благодарят, что я внес их в список.
– Господин поручик, а Борька Лысенко как же? Не берем его?
– Нет, господа, не могу… Он слишком тихий.
Иду домой – сложить ручные вещи. Ночью выезжаем с предписаниями отправиться в служебную командировку. Мы не знакомы друг с другом. Случайно едем вместе. Бог его знает, что мы разыграем в Киеве – оперетку вроде… «Запорожца за Дунаем» или примем участие в трагедии…»
На вокзале собираемся ночью, поодиночке. Поезд должен быть в час. Предупреждают, что опаздывает… Станционные телеграфисты (один из оплотов Центральной Рады) явно на нас косятся. Что-то подозревают. Близко утро. Становится холодно. Мы уже забыли, что незнакомы друг с другом. Улеглись кучей в вытоптанном станционном садике и пытаемся как-нибудь согреться.
Утро. На станцию вваливаются желтые гайдамаки[200]. Они, по обыкновению, нетрезвы.
На весь вокзал кричат:
– Вы тоже в Киев едете?[201]
Хорошая получается тайна… Вместо часа выезжаем в девять. Снова мы друг с другом незнакомы. Поезд тащится нестерпимо медленно. Похоже на саботаж. Уже вечер, а мы все еще не добрались до Киева. На одной из станций юнкер отзывает меня в сторону.
– Господин поручик, петлюровцы[202] за нами следят. Говорят, какой-то червонный Куринь поклялся перерезать всех кто едет делать переворот…
Нам велели ехать без оружия. Кажется, только двое все-таки взяли с собой револьверы. Глупо получается. Разве немцы помогут. Но у них на маленьких станциях только караулы. В Борисполе выхожу на платформу. Несомненно, за нами наблюдают. Стоит сойти подальше от фонаря и за спиной какие-то личности щиро-украинского вида. Велю юнкерам не отходить от вагона.
– Herr Offizier! – Германский солдат в каске, с бомбами у пояса. Козырнул.