Лубенский германский гарнизон был, как я уже отмечал, невелик. Рота (позднее две пехоты), легкая гаубичная батарея и конский запас. В конце мая или в начале июня прибыл с французского фронта первый драгунский императора Франца-Иосифа полк. Два эскадрона и пулеметная команда расположились в подгородних селах. Все германские части подчинялись коменданту – пехотному майору, обосновавшемуся в Лубнах.
Очень интересно было говорить с офицерами, приезжавшими впервые на Украину из оккупированных французских и бельгийских областей. Общее впечатление мы определяли, конечно в своей среде, кратко:
– Как святые…
– Эта публика с луны свалилась…
Когда драгуны императора и короля Франца-Иосифа прямо из Шампани прибыли в село Засулье и разошлись по квартирам, германский комендант обратился с просьбой к генералу Литовцеву послать туда офицера, говорящего по-немецки, который мог бы дать нужные справки. Атаман Куриня приказал съездить мне. Предупредил, что офицеры-драгуны еще совсем не знают здешней обстановки. Кроме того, они не привыкли видеть офицеров без погон, и лучше, если я поеду в Засулье в русской форме.
Я так и сделал. Дал портному нашить на френче (кстати сказать, это одеяние в то время еще было известно под именем английской куртки) золотые погоны I Финляндского горного артиллерийского дивизиона, водрузил на свое место снятую после большевицкой революции офицерскую кокарду. В качестве ординарца со мной поехал кадет Владимир Мосолов, тоже в погонах русского вольноопределяющегося.
Старая форма в сочетании с украинским флагом не противоречила той линии, которую я все время вел, – считал себя русским офицером украинской службы. Все-таки когда увидел себя в зеркале – все старое при совсем новом положении вещей, появилось какое-то чувство неловкости. Не то контрабанда, не то маскарад. Финляндского дивизиона ведь не существует. Кроме того, чувствовалось, что мои золотые погоны, хотя крепко пришиты, но все-таки плохо держатся на плечах. После гетманского переворота некоторое время с погонами вообще была неопределенность. В Лубнах германцы, не вмешиваясь в наши распорядки, все-таки выражали недоумение по поводу того, что офицеры ходят без всяких внешних знаков своего звания («петлюровской» формы никто носить не хотел, новой не вводили, русской в большинстве случаев не решались надевать во избежание осложнений). В Киеве погоны стали появляться все чаще и чаще. «Настоящие» украинцы заволновались, и 15 июня киевский комендант издал приказ, в котором разъяснялось, что русскую форму имеют право носить только чины посольства Всевеликого войска Донского. У нас, в Лубнах, германские власти ничего не имели против старой формы. Когда я явился в новом или, вернее, в прежнем виде в офицерское собрание гаубичной батареи, меня встретили очень приветливо. Даже поздравляли. Само собой разумеется, «щирые» украинцы относились к «русофильству» крайне враждебно, но никаких открытых выпадов не было. Боялись фактических хозяев в касках со штыками-кинжалами.
Впрочем, когда началось сближение Куриня с партией хлеборобов-демократов, генерал Литовцев предупредил меня; что больше русской формы носить нельзя (сам он ее не надевал). Неприемлемо для Шемета и других руководителей партии. На этот раз погон не спорол. Повесил френч в шкаф, а затем, когда записался в Южную армию, нашил на рукав шеврон и ходил в таком виде уже на законном основании. К этому времени официальное отношение к русской форме изменилось. В конце июня была, наконец, введена новая украинская форма. Мы все, офицеры Куриня, надели очень изящные круглые кокарды с лазоревой эмалью и золотым плетеным трезубцем, который почему-то почитался гербом Владимира Святого[230]. Гетманские погоны были двоякого типа – парадные на манер германских из серебряного жгута, и походные – из зеленой материи с соответствующего цвета просветами и кантами. Звездочки полагались типа принятого в болгарской армии – в виде вытянутых выпуклых ромбов. Таким образом, вопрос о погонах был разрешен, хотя и не так, как хотелось очень многим офицерам, состоявшим на украинской службе, но все-таки беспогонное состояние окончательно прекратилось[231].
Возвращаюсь к своей поездке в Засулье. Мне уже не раз приходилось говорить о воспитанности и корректности германских офицеров по отношению к своим бывшим врагам. Готов сознаться, что «воспитанности» и «корректности» я не склонен придавать, может быть, большее значение, чем эти качества заслуживают. В этом отношении меня «заела среда», в которой я вырос. Мне всегда было трудно справляться с неприязненным чувством по отношению к добрейшей души человеку, который режет котлеты ножом. Вероятно, известная доля моего уважения к германцам должна быть отнесена именно за счет того, что я видел в них людей, безукоризненно и притом во всех случаях жизни выполняющих тот комплекс условностей, который принято называть воспитанностью[232].
Сделав эту оговорку, все-таки скажу, что в Засулье я попал в общество «perfect gentlemen» (истинный джентльмен. – англ.). Меня очень приветливо встретил пожилой подполковник, если память не обманывает, помощник командира полка. Познакомил со своими офицерами. С ними же помещался высоченного роста, совсем еще юный вольноопределяющийся, который потом, встречаясь со мной, мгновенно обращался в соляной столб с приросшими к бедрам ладонями.
Начали с делового разговора. Подполковник извиняющимся тоном заявил, что он только что прибыл в страну и незнаком с украинскими законами. Имеет ли он право приказать старосте доставить за плату нужные для эскадрона продукты?
Я говорил с пожилым почтенным штаб-офицером, и это помогло мне остаться совершенно серьезным. Будь на его месте корнет, пожалуй бы, не выдержал и рассмеялся. Сразу представил себе: из Шампани, оккупированной вражеской территории, приехали в «союзную страну» и не хотят на первых же шагах наделать неловкостей. Заверил подполковника, что по украинским законам он имеет право потребовать доставки продуктов, а я со своей стороны готов перевести все, что нужно, старосте.
Потом мне предложили «ein Glas Moselwein». Сидели в чистой прохладной хате, пили хорошее вино и говорили о чем пришлось. Я сразу почувствовал, что попал в крепко спаянную полковую семью. Чувствовалось только, что у германцев при всей сердечности отношений меньше, чем у нас, разграничивается служебная и частная жизнь. В русском кавалерийском полку все были между собой на «ты». Здесь не только штаб-офицеров, но и всех старших молодежь называла по чинам. Тем не менее беседовали просто и дружно, без всякой аффектации дисциплинированности. Просто другие, непривычные для нас формы воинской жизни. Русскому они были бы, вероятно, стеснительны именно благодаря непривычности, у германцев эти формы, видимо, вошли в плоть и кровь.
Очень мне понравилось отношение к вольноопределяющемуся. Этот отлично дисциплинированный юноша, видимо, считался членом офицерской семьи. Участвовал в общем разговоре, за столом сидел с лейтенантами. Меня почтительно спросил:
– Господин обер-лейтенант, вы говорите только по-украински или умеете говорить и по-русски?
Опять я едва не рассмеялся. Как мог серьезно, объяснил, что в России раньше все офицеры должны были знать русский язык. Совсем как в Англии или во Франции. Об украинском вообще умолчал. Впрочем, мне уже вторично пришлось услышать от германца тот же вопрос. Впервые меня спросил, умею ли я говорить по-русски, один унтер-офицер через несколько дней после взятия Лубен. Тот был в большом недоумении, когда услышал, что господин обер-лейтенант вообще по-украински не говорит.
В собрании кавалеристов бывали только офицеры и вольноопределяющиеся «einjährige Freiwilligen». Артиллеристы гаубичной батареи приглашали к себе и унтер-офицеров, по крайней мере, некоторых. Я встречал их там всякий раз, как бывал в гостях у гаубичников. Очень культурный, относительно молодой фельдфебель обычно участвовал и в ужинах, которые от времени до времени устраивались то германскими, то куринными артиллеристами в ресторане «Давида». Насколько был распространен в военное время в германской армии обычай приглашать заслуженных унтер-офицеров в офицерскую среду, я не знаю. В мирное время в офицерские «казино» они не допускались, но имели свои собрания. Во всяком случае, в Лубнах я не раз одновременно сидел за столом с ними и с драгунскими офицерами, гостями артиллеристов. Фельдфебель и унтер-офицер держали себя прекрасно. По правде сказать, мне было обидно сознавать, что по своему культурному уровню, да и по профессиональным знаниям они выше девяноста процентов наших пехотных прапорщиков военного времени. С другой стороны, в отношении к ним офицеров не чувствовалось и тени высокомерия. Видимо, в приглашении унтер-офицеров в «казино» никто не видел для себя обиды.
Когда теперь я читаю «Im Westen nichts Neues» («На западном фронте без перемен») и другие книги этого типа, не могу узнать той германской армии, нравы которой я наблюдал изо дня в день. Основное впечатление было – строжайшая дисциплина, возможная, кстати сказать, только в культурной среде, и полное уважение к человеку-воину. Смотря на этих людей и их взаимоотношения, я не раз с горечью думал: «Звание солдата высоко и почетно, да только не у нас…»
Вскоре после прибытия драгун Франца-Иосифа Куринь устроил в здании гимназии танцевальный вечер – единственный за все наше существование. Ходили слухи, что местные большевики собираются сделать нападение на «танцующую буржуазию». Слух был довольно маловероятный – после Денисовки Куриня боялись, да и немцы ведь не остались бы зрителями. Все-таки на всякий случай мы приняли меры. В вестибюле трое хорошо одетых козаков сидели за столом, на котором стояло нечто покрытое шелковой материей, убранной букетиками цветов. Кругом грудами лежала сирень. Козаки проверяли билеты, а под цветами был спрятан готовый к открытию огня пулемет. Кроме того, наготове был сильный караул, вооруженный винтовками и ручными гранатами. Каждый час охранители сменялись. Отдежурившие шли танцевать. Как и следовало ожидать, никакой попытки нападения сделано не было.