2 Geschutze
Как я ни втянулся в сотрудничество с германцами, все-таки, прочтя этот листок, напечатанный на тонкой бумаге машинистом комендатуры, мне захотелось потянуть себя за волосы. Не во сне ли все это делается…
Я был далеко не уверен в том, что мне удастся удержать в руках наших буйных конников. Сотня в это время находилась в полном упадке. Ни одного кавалерийского офицера. Командует пехотный прапорщик. Конский состав сильно запущен – плохая уборка, плохие тела. Я, правда, распоряжался только во время походов, но все-таки было неловко перед немцами. Больше всего боялся «эксцессов». Оказалось, значительно проще и легче, чем я думал. Стоило германцем предать одного негодяя своему суду, и люди стали шелковые. Слушались меня беспрекословно.
Знали, что кричать и ругаться не буду – терпеть этого не могу, но в случае чего преступника не покрою. При тех условиях, которые сложились к концу лета, оказалось вполне достаточно. Вероятно, помогало и то, что мне, постороннему в Лубнах человеку, легче было воздерживаться от «студенческих» способов командования, чем местным офицерам, связанным целой сетью всевозможных отношений со своими подчиненными.
Вскоре мне захотелось еще сильнее потянуть себя за волосы – украино-германский сон поручика-значкового – обер-лейтенанта Раевского становился все пестрее и необыкновеннее. Ввиду слабости конной сотни мне стали придавать в помощь драгун императора и короля Франца-Иосифа… Обыкновенно взвод под командой унтер-офицера. Первый раз германский командир эскадрона, решившись доверить мне своих людей, побоялся дать немецких кавалерийских коней в руки русского артиллериста. Под тем предлогом, что лошади утомлены, их оставили отдыхать, а «моих драгун» посадили на взятых на несколько часов крестьянских (по возвращении разъезда их сейчас же вернули мужикам). Должно быть, унтер-офицер доложил, что лошадей я берегу. По крайней мере, в дальнейшем пересаживание уже не практиковалось. Жаль, что у меня не было фотографического аппарата. В моей пестрой военной жизни, пожалуй, самые экзотические моменты. Разыскиваем повстанцев, будто бы разбежавшихся по полям. Так говорит хлеборобская разведка. Моя гнедая Мэри идет широким шагом, на ходу сгоняя мух с лоснящейся шеи. В нескольких шагах за мной двое – вахмистр конной сотни с желтым шлыком и немецкий унтер-офицер в каске. Дальше украино-германская лава. Черно-белые флюгера драгун Франца-Иосифа, шлыки, фуражки, пики, черкески.
Никаких повстанцев нет. Я оборачиваюсь к унтер-офицеру.
– Скомандуйте вашим людям собраться.
– Nach rechts sammeln! (Собраться направо! – нем.)
Сразу пыль, скачущие вороные кони. Потом песни по очереди, то наши – «Ой щожь то за шум учинився…», то драгуны – что-то унисонное о победах вообще и храбрости лихих германских кавалеристов.
Одна экспедиция в районе севера от села Лукомья, где Сула образует многоверстный лабиринт рукавов, заросших камышами, особенно мне запомнилась. По сведениям разведки, повстанцы будто бы обосновались на совершенно не наблюдаемых с берега и труднодоступных островах. Нам предстояло отправиться туда и попытаться их захватить. Надо было действовать внезапно и быстро. Мне была дана задача незаметно подойти к селу и сразу захватить «плавучие средства», чтобы мужики не успели угнать. С большого привала сотня, конные разведчики, номера нашего взвода и обычный взвод драгун под моей командой выступили в умышленно неправильном направлении. Потом, отойдя от деревень, повернули на Лукомье и по проселкам на рысях пошли к селу. На всякий случай, чтобы не нарваться на засаду в сомкнутом строю, я версты за две до Лукомья развернул своих и германцев в лаву. Для большей внушительности впечатления скомандовал:
– Пики к бою, шашки вон!
Драгуны тоже изготовились. Поднимая тучи пыли, пошли галопом, отрезая село от берега. Испуганная скотина разбегалась, мужики поспешно снимали шапки. «Плавучие средства» оказались душегубками, каждая, самое большее, на двоих. Нашлась только одна большая исправная лодка-плоскодонка. Собственно говоря, следовало немедленно организовать речную экспедицию, но мне было велено только выставить караулы на берегу и ждать подхода артиллерии и пулеметов. Осмотр островов отлагался на утро. Переночевали, не торопясь позавтракали, отправились на берег. Никто из нас никогда еще в камышах не воевал. Расспросил мужиков, есть ли свободная вода перед островами или заросли до самого берега. Выходило так, что должно быть с полверсты открытого пространства. Германский ротмистр, командовавший отрядом, поручил речной поиск мне. На этот раз дали в помощь человек тридцать драгун. Всего со своими около девяноста «штыков и сабель».
Был жаркий летний день. Над камышами вились голубые сверкающие стрекозы. Недовольные драгуны рассаживались по душегубкам. Совсем не кавалерийское дело болтаться по камышам. Мне было забавно. Всякие вещи случались, но флотилиями еще не командовал. Тоже немножко мальчишеское настроение было у пожилого уже толстого человека о спортивном костюме с огромным парабеллумом через плечо, который «шел» вместе со мной на первой большой лодке, поветовый староста Грачев даже взял с собой сына – юношу лет семнадцати, в противоположность отцу – худощавого и стройного. Молодой человек, тоже в спортивном костюме, неумело сжимал между колен приклад карабина. На руле сидел германский унтер-офицер. Двое мужиков гребли. На корме, чуть не касаясь воды, висел большой украинский флаг. Около сотни душегубок – на каждой мужик и солдат – вытянулось за нами в «кильватерную колонну». Начались камыши. Окружили нас со всех сторон. Канал сужался. С шумом срывались потревоженные дикие утки. Староста, отстегнув кобуру парабеллума, курил и болтал. У меня настроение падало. Мы в лабиринте. Видим пять-шесть ближайших душегубок, дальше зеленые стены. Канал превратился в коридор сажени в три шириной. Гребцы положили весла, взялись за шесты. Хорошо, если повстанцев нет. Если есть, могут перебить нас, как мышей в мышеловке. Ни вправо, ни влево. Самолюбие не позволяет повернуть мой «флот» обратно. Влипнем, значит, судьба. Впереди, над камышами, деревья. Остров. Никакой свободной воды нет. Ну, будь, что будет… Снимаю карабин. Староста, глядя на меня, вытягивает парабеллум. Немец невозмутимо поглядывает на приближающийся остров. Мне приходит в голову сцена из Майн-Рида. Только чем все это кончится…
Кончилось беспрепятственной высадкой на твердую землю. Густая трава. Стаи уток над головами. Девяносто человек с винтовками наготове идут цепью. Обнаружено: семь или восемь недоумевающих коров, переправленных сюда на все лето, и двое мальчишек-пастухов, гревшихся в голом виде на солнце. Рассказали, что какие-то с винтовками были тут дня четыре назад, но уехали… Хлеборобская разведка опоздала.
Возвращались весело и шумно. Украинская флотилия все-таки открыла огонь из винтовок по диким уткам. Выстрелы трещали по всей линии. Драгуны, дисциплинированные солдаты, с любопытством смотрели – попадут или не попадут, но сами не стреляли. Оказывается, на берегу за нас волновались. Германские офицеры-кавалеристы тщетно искали пункт, с которого было бы видно сражение в камышах. Мы, очевидно, столкнулись с повстанцами. Помочь ничем нельзя. На много верст сизо-зеленые заросли, а огонь все ближе и ближе. Значит, флотилия отступает… Когда узнали, в чем дело, сначала рассердились, потом самим стало смешно. Вечером, по случаю сражения с коровами и дикими утками, долго пили мозельвейн и шнапс.
– Prosit!.. Prosit!.. Да здравствует драгунский императора Франца-Иосифа полк!.. за украинскую конницу… за украинских добровольцев…
– Silentium!.. Meine Herren! (Прошу Тишины!.. Господа. – нем.) Я знаю, чего хотят так называемые украинские добровольцы… За будущую Россию[240]…
…Prosit!
Не все походы заканчивались так благополучно. Думаю, что уже из описания опереточной экспедиции на острова Сулы читателю, знакомому с военным делом, ясно, что немцы при всей их огромной опытности, систематичности и других положительных военных качествах, не умели вести «малой войны». Может быть, в других уездах было иначе, но в отношении Лубенского гарнизона я готов это утверждать самым категорическим образом. Должен оговориться, что после тревожной весны, лето и ранняя осень прошли, собственно говоря, спокойно. Раз только на территорию уезда проник крупный повстанческий отряд из Черниговской губернии. О нем речь впереди. Мы постоянно колесили по уезду, но все сводилось к систематическому разоружению сел и демонстрации «вооруженных сил» в неспокойных по своим настроениям районах. Чины Куриня в форме свободно ездили к себе в деревни в отпуск. Ни одного случая нападения на них не было. Враждебная нам часть населения отлично знала, что не позже чем через сутки после убийства кого-нибудь из наших людей мы придем с пушками. Нечего и говорить о том, что на германцев никто нападать не решался. Надо сказать правду – в Полтавской губернии крестьяне не только боялись, но и уважали немцев. Германские корпуса всем казались такой силой, бороться с которой совершенно невозможно. Внутриселянская война сказывалась главным образом в нападениях, довольно, впрочем, редких, на хуторян и еще реже – на помещичьи имения. Чаще случалось, что то там, то здесь на территории уезда замечали вооруженную группу, которая больше пряталась от властей, чем нападала. Давали знать в город. Германский комендант телефонировал в Куринь. Собиралось совещание. Писали приказ. На следующий день выступали. Неизменно брали с собой артиллерию. Тяжелые колонны шли только шагом – германцы берегли лошадей. В результате мы неизменно опаздывали. Повстанцы успевали скрыться.
Я систематически тренировал орудийных лошадей для переходов переменным аллюром на большие расстояния. Думалось, что немецкий комендант наконец поймет, что для преследования легкоподвижных шаек нужны маленькие быстро передвигающиеся, но сильно вооруженные отряды, которые были бы способны гнаться за повстанцами по пятам. Многое могла бы сделать авиация. Тактика, однако, оставалась прежней. Некоторые офицеры Куриня порой даже сомневались в том, желают ли немцы вообще всерьез бороться с повстанцами или по каким-то неизвестным нам соображениям предпочитают только обозначать борьбу. Проработав с германцами бок о бок несколько месяцев, я уверен, что желание было, но не было умения. Прекрасно обученные для полевой и позиционной войны части совершенно не умели вести типичной «малой войны». Советы вежливо выслушивались, но им не следовали.