Незадолго перед моим приездом Киев был очень взволнован убийством фельдмаршала Эйхгорна (30 июля). Я еще застал расклеенные по городу белые извещения германского командования о суде и исполнении смертного приговора над убийцей Борисом Донским (казнен 10 августа). И в Киеве и в Лубнах решительно все, с кем приходилось встречаться, осуждали убийство и жалели старика-фельдмаршала. Некоторые украинские газеты писали о том, что будто бы сторонники «Единой-Неделимой», хотя молчат, но злорадствуют. Это совершенно не соответствовало действительности. В самых интимных разговорах с глазу на глаз очень разнообразные люди, в большинстве не украинцы, отзывались о террористическом акте эсеров с негодованием. Считали, что они льют воду на большевистскую мельницу.
Впоследствии интересные подробности о суде и казни Донского мне передавал тот самый корнет Постников, который будто бы был переодет германским офицером в день разгона Центральной Рады. Германцы якобы подвергли убийцу фельдмаршала мучительным пыткам с целью заставить его выдать сообщников и рассказать, как был организован заговор. Донского резали ножами. Потом перевязали раны, перевели на больничный режим, очень хорошо кормили. Затем опять подвергли пыткам. Убийца скончался в тюрьме, а публично повешен был якобы труп.
Постникову обо всем этом рассказал граф Альвенслебен, руководивший и допросами и истязаниями. Я не могу, конечно, утверждать, что офицер, представившийся мне как корнет Постников, не выдумал этой истории. Должен, однако, сказать, что тогда, в начале 1920 г., его рассказ показался мне очень правдоподобным. Некоторые детали придумать было трудно. Отлично помню слова Постникова:
– Все-таки, знаете, у них другая психология… Вы представляете себе Альвенслебена? Блестящий гвардейский офицер, культурный, воспитанный. Отлично говорит по-французски. Что вам еще о нем сказать?.. Всегда великолепно отполированные ногти. И вот этот джентльмен руководит пыткой…
Повторяю, я не могу поручиться за точность излагаемых здесь сведений. Ограничиваюсь тем, что точно передаю слышанное.
В Киеве я пробыл недолго – дня четыре, но, как всегда, было много разговоров и встреч. Одна из них имела немалые последствия не только для меня лично. В первый же день меня пригласил к себе в гостиницу С. В. Милорадович. Бедняга был совсем убит гибелью своего имения и в особенности не мог примириться с мыслью, что его любимых лошадей сожгли живыми. Я вполне понимал его чувства. Милорадович собирался в гетманский дворец для доклада Скоропадскому о случившемся. Он вполне правильно, по-моему, считал, что, будь действия войск более умелыми, повстанцы не могли бы пройти сотни верст по Украине. Мы разговорились на эту тему. Я старался, как умел, обосновать с военной точки зрения свою давнишнюю мысль о неправильности германской тактики борьбы с повстанцами. Тяжелые, излишне сильные колонны, передвигающиеся только шагом, обычно опаздывают и всегда будут опаздывать. Привел целый ряд примеров из практики лубенского Куриня[260]. Рассказал об отсутствии связи между начальниками и бестолковщине, которая иногда приводит к трагическим последствиям. Помня просьбу германского коменданта, об обстреле драгун Франца-Иосифа по приказанию майора умолчал. Зато подробно рассказал о столкновении с хорольским куринем и хорольскими немцами – я в этом отношении не был связан никакими обязательствами. Упомянул и о том, что прими германцы предложенный генералом Литовцевым план, вероятно, повстанцам вообще не удалось бы проникнуть на территорию Лубенского уезда. Во всяком случае даже такому малоопытному военному, как мне, совершенно ясно, что общая картина получается скандальная. Территория Украины занята превосходными и очень многочисленными германскими войсками, снабженными всеми техническими средствами. Им помогают добровольческие отряды, державная варта и хлеборобские организации. Местность тоже не благоприятствует повстанцам. При движении с запада на восток им необходимо преодолеть ряд серьезных водных преград – в первую очередь Днепр – и пересечь железнодорожные линии, идущие с севера на юг, по которым можно подавать войска в любой пункт. Если при этих условиях плохо вооруженные отряды повстанцев могут осуществлять марши в несколько сот верст, значит, тактика никуда не годится и ее надо изменить. Операции так, как они до сего времени ведутся, дискредитируют в глазах населения и германские войска и гетманское правительство.
По мере того как я говорил, Милорадович делал для себя заметки. Этим наша беседа и ограничилась. Возвращаясь в Лубны, я на станции Гребенка встретил генерала Литовцева, ехавшего в Киев. Его поезд должен был отойти через одну-две минуты, и мы успели обменяться только несколькими словами. Генерал подозвал меня к окошку вагона и с несколько смущенным, как мне показалось, видом сказал:
– Раевский, я не советую вам возвращаться в Лубны. Немцы собираются вас арестовать.
– За что, ваше превосходительство?
– Вы там написали какой-то доклад с критикой их действий. Советую вам уехать в какой-нибудь город.
Поезд отошел. Я был очень удивлен, но решил все-таки ехать в Лубны. Прямо с вокзала, не заезжая в казармы, отправился к Милорадовичам. Маленькая бытовая деталь – во время этой поездки в Киев я в первый раз в жизни два дня не обедал из-за отсутствия денег. В конце концов сначала продал за бесценок серебряную монету в пять лей – память о румынском фронте, потом поехал на бега в членскую беседку и занял у знакомого сахарозаводчика «керенку». В Лубны возвращался опять с голодным желудком и вдобавок по пути с вокзала в город сильно промок. У Милорадовичей попал как раз к ужину и все думал о том, не слишком ли я много ем.
Оказалось, С. В. на основании моих данных написал докладную записку Скоропадскому. Гетман передал ее Кирбаху, заместившему покойного фельдмаршала Эйхгорна. Главнокомандующий германскими войсками приказал произвести расследование. Судя по всему, в первую очередь попало лубенскому коменданту. Милорадович обещал немедленно телеграфировать гетману, если немцы меня на самом деле арестуют, но сказал, что считает это очень маловероятным.
Я вернулся в казармы. Утром, как всегда, встретился с Артопеусом и его офицерами. Никто из германцев не сказал мне ни слова о докладе. Скоро мне стало ясно, что бурю подняли совсем не немцы, а командование 12-й дивизии, оказавшееся «plus germanophile que les Allemands». По-видимому, решили кроме того воспользоваться запиской Милорадовича как орудием против Литовцева.
Выяснилось и еще одно любопытное обстоятельство. Меня вызвал к себе в штаб генерал Александрович. Говорили мы сначала с глазу на глаз. Начальник дивизии, надо сказать, был со мной очень корректен. Сказал, что доклад Милорадовича писал, очевидно, не он, потому что С. В., как и большинство прапорщиков запаса, ничего в военном деле не понимает, да и кроме того записка содержит ряд данных, которые он не мог знать. По сведениям штаба дивизии, автором этого документа, оскорбительного для германцев, являюсь я.
Я доложил генералу, что записки я не только не редактировал, но и не читал. Считать себя ответственным за ее содержание не могу. Что же касается фактических данных, то я действительно для пользы нашего общего дела сообщил их двоюродному брату гетмана – прапорщику Милорадовичу. Мое уважение к германской армии и дружеские отношения с отдельными немецкими офицерами вовсе не исключают деловой критики ее действий. В какой форме Милорадович изложил данные ему сведения – не знаю, но за точность их готов отвечать перед кем угодно.
Александрович сказал, что он мне верит, но что я поступил неправильно, сообщая секретные данные частному лицу. Разговор шел в очень мирном тоне. Я ответил, что не мог считать секретом такие факты, как обстрел сел по ошибке, о котором знает любой мужик в уезде. Что касается критики германской тактики, то это мое личное мнение и я считал себя вправе поделиться им с бывшим офицером Куриня, и поныне принимающем участие в его делах.
В заключение Александрович пригласил в кабинет своего начальника штаба генерал-майора Петрова, сменившего в этой должности своего однофамильца полковника, и представил меня ему.
– Теперь я вам сообщу то, чему начальник штаба был свидетелем. В этом своем кабинете генерал Литовцев сказал нам, что авторами записки являются поручики Раевский и Овсиевский[261]. Говорю это только для вашего личного сведения…
Я был больше чем удивлен. Два почтенных генерала сочли нужным сообщить мне, что третий генерал, с которым я все время работал, поступил по отношению ко мне предательски. По-видимому, Литовцева притянули в какой-то форме к ответу, и он не нашел ничего более достойного, как оговорить своих подчиненных. Признаюсь, до конца я генералам все-таки не поверил. Как ни странна была мысль, что двое пожилых людей стараются испортить отношения 24-летнего поручика с их ровесником, но все-таки она сейчас же пришла мне в голову. В Лубнах я на многое насмотрелся… Много позже я, однако, пришел к убеждению, что генералы говорили правду. Лично доблестному атаману Куриня решительно не хватало гражданского мужества.
Этим не выговором, а скорее, разговором дело и ограничилось. Немцы меня не тронули, да, думаю, и не собирались трогать. Вероятно, Литовцев сам решил, оговорив меня, что мне грозит арест, и, как человек по существу ко мне расположенный, счел нужным предупредить. Это на него весьма похоже. Во всяком случае, история с запиской Милорадовича никак не повлияла на мои добрые отношения с немцами. Они остались прежними. Зато я еще больше начал задумываться над тем, следует ли мне оставаться на Украине. Не один я. К материальному кризису Куриня постепенно присоединился кризис моральный. Падала вера в то дело, которому мы служили. Чувствовалась какая-то бескрылость почти во всем, что делало гетманское правительство. Генерал Скоропадский, историческое имя которого так хорошо звучало в дни переворота, не сумел стать популярным даже среди нас, его сторонников. У гетмана не было и в помине того, что называют «талантом властвования».