Недовольны мы были и той областью, с которой больше всего соприкасалась деятельность Куриня – земельной политикой правительства. Все мы, офицеры и добровольцы, еще остававшиеся в умиравшем отряде, считали, что большевизм в деревне должен быть искоренен какой угодно ценой, но не верили в возможность «успокоения» без «реформ». Украинской государственности надо было во что бы то ни стало расширить базу, на которую она опиралась, и тем нейтрализовать деревенских большевиков и к ним примыкающих. Исколесив в течение весны и лета весь уезд, постоянно соприкасаясь с деревней, мы очень ясно это чувствовали. Нужна была широкая земельная реформа на основе принципа частной собственности. Между тем, правительство, как мы видели, не хотело или не решалось идти на сколько-нибудь радикальные меры и все сводилось к механическому подавлению накопившегося в деревне недовольства[262].
Нести полицейские обязанности большинству из нас не хотелось.
У многих, кроме того, получалось впечатление, что Украина, ставшая, как казалось, после переворота на «переяславский» путь, все более и более с него сбивается. Враждебности к украинской государственности, как к временному явлению, у нас по-прежнему не было. Самостийности «всерьез» и надолго, может быть, навсегда, никто из нас не желал. С этим не хотелось связывать свою жизнь[263].
Нас удерживала в Лубнах больше всего привычка и любовь к своей части – один из самых сильных факторов в военной жизни. Между тем во второй половине августа Куриню был нанесен окончательный удар. Генерал Литовцев распрощался с нами и уехал в Киев. Союз «Наша Родина», формировавший Южную армию, пригласил его на пост начальника штаба корпуса. В речи на прощальном обеде у «Давида» генерал вскользь упомянул, что Куринь потерял теперь свое значение, и звал всех желающих записываться в новую армию, которая будет бороться за русское дело и под русским флагом. Лично мне генерал предлагал сразу ехать с ним в Киев. Я решил пока подождать. Для меня не было ясно, во что выльется Южная армия.
После отъезда атамана жизнь в отряде начала замирать. К числу претендентов на его имущество присоединился повитовий староста С. Н. Грачев, до того времени неизменно поддерживавший Куринь и Литовцева против Александровича и его штаба. Должно быть, с целью ускорить ликвидацию отряда он настоял на запрещении нам производить реквизиции овса и сена. Денег на покупку у Куриня не было. Ассигновка по-прежнему задерживалась.
Пришлось лошадей пасти захватным порядком на лугах Лубенского монастыря, благо, монахи не особенно протестовали. Во второй половине августа травы уже мало. Без овса лошади начали быстро слабеть и тощать. Какие бы то ни было походы стали невозможными. Настроение сразу у всех стало падать – ясно было, что свыше решили Куринь так или иначе ликвидировать.
Мне тяжело было смотреть, как отличные кони взвода обращаются в вялых, полуголодных животных с взъерошенной шерстью. Жалко было своей летней работы. Из-за интриг и игры самолюбий разрушалось живое и нужное дело.
Нелегко было заставлять полуголодных людей пасти ночами, часто под дождём, наших слабеющих коней. Днем они слишком обращали на себя внимание на чужих лугах. Обыкновенно «в ночное» отправлялись два приятеля-кадета, князь Волконский и Мосолов. Шли добровольно. Оба очень любили лошадей. Возвращались на рассвете продрогшие и часто промокшие. В этот год сентябрь и октябрь были удивительные, но в августе часто шли дожди.
Мы сопротивлялись, как могли, но надо было искать решение. Долго взвод так существовать не мог. Приходилось определять и свою личную судьбу. У меня было много влиятельных знакомых на Украине. Устроиться мог. И раньше я служил в Курине не потому, что деваться было некуда. Еще при Центральной Раде намечалось мое назначение представителем украинской армии при штабе VIII германского корпуса в Харькове. Должность, совершенно не соответствовавшая моему возрасту и чину, но времена были полуреволюционные. Лица, которые хотели устроить это назначение, находили, что я хорошо сговариваюсь с немцами и смогу быть в этом отношении полезным в масштабе, больше чем уездный.
О возможностях, открывшихся в первые дни после переворота, я уже говорил, также как и о предложении начальника дивизии и командира артиллерийской бригады. Одно время я согласился было на предложение определить меня членом-приемщиком военно-ремонтной комиссии. Это была пора моих лошадиных увлечений. Опять-таки мне доказывали, что следует применить свои знания в большем масштабе. Может быть, в конце концов назначение и прошло бы, но я не хотел ждать.
Единственный раз я сам сделал попытку «устроиться», вернее, только навел справки на этот счет. Когда был в отпуске в Каменец-Подольске, узнал, что там формируется кадр конно-артиллерийского дивизиона. Захотелось пожить со своими. С 1913 г. я провел дома только несколько месяцев. Маме очень понравился мой план. Я подумал о том, что можно будет перетянуть в Каменец многих наших людей из Лубен. Явился в управление дивизиона. Приняли очень любезно. Офицеры лубенского артиллерийского взвода носили форму украинской конной артиллерии. Думаю, что с некоторым правом во всей Украинской державе, кроме конно-горной батареи Запорожской дивизии, наш взвод был единственной конно-артиллерийской частью, существовавшей на бумаге. Однажды генерал-инспектор украинской кавалерии, прибывший в Лубны, пожелал произвести осмотр конского состава. Была устроена выводка. Похвала старого кавалерийского генерала была мне очень приятна.
В Каменец-Подольске мой доклад о лубенском взводе выслушали очень внимательно, но сейчас же спросили о самом важном – как я был выпущен из Михайловского артиллерийского училища – по конной артиллерии или нет. Узнав, что я полевой артиллерист старой армии, вежливо отказали. Принимают только коренных конников. Из Каменца я уехал ни с чем. Можно было, правда, произвести нажим в Киеве, но навязываться мне, понятно, не хотелось.
Во всяком случае, я мог выбирать. Ресторанная карьера мне не грозила. После некоторых колебаний решил, что под «чужим флагом» больше служить не буду. Запишусь в Южную армию. В числе обстоятельств, побудивших меня принять это решение, был и разговор с одной девушкой, с которой я был очень дружен в гимназические годы. Увидев меня в форме украинского конного артиллериста, она сказала:
– Знаете, эта голубая кокарда очень красива, а все-таки форма русского офицера больше бы к вам шла…
Глава XIX
Почему я решил поступать в Южную армию, только начинавшую формироваться, а не в Добровольческую, уже покрытую славой, в армию, где было столько притягивавших нас дорогих имен?
Обе ставили себе одинаковую цель – освобождение России от большевиков.
Разница была в двух основных пунктах:
1. Внешняя ориентация.
2. Форма правления в будущей России.
Я сознательно ставлю вопрос об ориентации на первый план. Для меня лично, как и для многих других офицеров, записавшихся в свое время в Южную армию, монархический лозунг, провозглашенный руководителями, играл второстепенную роль. В 1918 г., как и сейчас, пятнадцать лет спустя, я довольно безразлично относился к вопросу о форме правления, хотя лично склонялся к парламентарной монархии. В принципе ничего не имел и против буржуазно-демократической республики с президентом, наделенным сильной исполнительной властью. Однако при чрезвычайно-пессимистической оценке русских масс, которые я считал в общем негосударственными, верить в возможность осуществления республиканской формы правления было трудно. Вопрос о форме правления был и остается для меня вопросом не принципа, а государственной целесообразности. Ни в монархическую, ни в республиканскую мистику я не верил.
Точно так же на проблему «ориентации», которая играла такую большую роль в 1918 г., я смотрел с точки зрения целесообразности, но в противоположность монархии, относившейся для меня к области весьма отдаленных целей, вопрос о том, следует ли опираться в борьбе против большевиков на союзников или на немцев, требовал немедленного решения. Лично я не мог удовлетвориться мыслью о том, что умные и опытные люди уже решили его. Чтобы рисковать чужой и своей жизнью под знаменами добровольцев, надо было самому считать правильным путь, избранный Добровольческой армией.
Я считал его неправильным и в Добровольческую армию не поехал.
Пришел к этому решению не без внутренней борьбы. Сердцем тянулся на Кубань.
В этой работе я до настоящего времени умышленно лишь вскользь упомянул о росте «русских» настроений в Курине. В главах, посвященных Украине, хотел оттенить «украинскую» сторону наших настроений и переживаний. Было бы, однако, неправильным считать, что мы в Курине жили только интересами сначала Украинской Народной Республики, потом гетманской Державы. Как только установилась непосредственная связь с Доном и Кубанью, добровольческая борьба стала центром, вокруг которого вращались и мысли и разговоры большинства офицеров и интеллигентных козаков. Крестьяне – и старые солдаты, и хлеборобская молодежь – интересовались борьбой Добровольческой армии и Дона значительно меньше.
Приведу теперь несколько своих записей 1921–1922 гг., касающихся «русских» настроений в нашей казарме. В них довольно много излишне громких слов, но десять лет тому назад почти все мы, молодые офицеры, так писали о добровольческой борьбе.
В казарме все чаще и чаще слышались иные речи и иные песни[264]. Все больше и больше думала молодежь о Добровольческой армии. Крепло убеждение – настоящее все-таки там. Здесь в конце концов жалкая комедия, не то смешная, не то опасная для борьбы за Россию[265]. Здесь приходится притворяться, хитрить. Это тяжело и гадко.
Настоящее там – на Дону и Кубани. Там Россия, там борьба, смелая, открытая… Там тот, чье имя, наряду с именем Корнилова, стало святыней русской молодежи – генерал Алексеев. Они