[52].
Через несколько дней приговор был утвержден официально и вступил в законную силу. Николаю Алексеевичу так же передали и то, что бывший его следователь был несколько удивлен относительной мягкостью приговора. Он ожидал как минимум десятки. Стоит отметить еще один очень значительный, можно сказать главный эпизод, – дело в том, что и этого срока Николай Алексеевич смог бы избежать, – судья предложил ему раскаяться и подать прошение о помиловании. Но раскаявшись, Раевский публично отрекся бы от своих убеждений. Казалось бы, чего стоит написать… и вот она, свобода. Но «Жизнь Родине – честь никому» этот завет русского офицера Николай Алексеевич пронес через всю свою жизнь, иначе Раевский не был бы Раевским! Прошения он писать не стал…
Уместно теперь будет вспомнить то, о чем было упомянуто в начале повествования – Пушкин стал для писателя Раевского не только главной темой его литературных трудов, но и своеобразным оберегом и, как уже говорилось, возможно, спас его от смерти… По крайней мере, сам Николай Алексеевич считал именно так. О том, что могло грозить бывшему белогвардейскому офицеру и ярому борцу с большевиками, догадаться несложно. Достаточно вспомнить, как казнили атамана Краснова с его подвижниками и ряд офицеров армии Колчака. «В Баденские ночи я порой размышлял и о том, как счастливо, по существу, сложилась моя судьба. Не подай я в свое время в Кладно заявление прокурору о том, что я по-прежнему остаюсь принципиальным противником советской власти, заявление, которое многие считали роковой ошибкой, меня, почти наверное, судил бы дивизионный военный суд в Кладно, в котором, видимо, не было квалифицированных юристов. Но на заявление упорного белогвардейца, которое, видимо, было переслано дальше, обратили внимание и вызвали меня в Баден. Там военный суд штаба Центральной группы войск прежде всего отменил все статьи, по которым меня собирались судить в Кладно, а благодаря тому что председатель оказался пушкинистом-любителем, был вынесен приговор, против которого возражать было трудно: я не чувствовал себя неким невинным агнцем»[53].
Из австрийского Бадена Раевского и других советских заключенных, перевезли в маленький венгерский город Шапрон, откуда специальный поезд должен был отправиться непосредственно в Советский Союз. «Перед тем как подняться в предназначенную нам теплушку, я сказал вполголоса: «Прощай, Европа». Мой сосед на этот раз, все тот же офицер кубанец, о котором я не раз уже упоминал, прибавил, безнадежно махнув рукой:
– Прощай, жизнь»[54].
6 сентября 1945 года поезд отошел от перрона и вскоре пересек границу с Советским Союзом.
И вот Николай Алексеевич возвращается на Родину, которую не надеялся увидеть когда-либо вновь. Вид родных пейзажей, столь любимых и близких сердцу, вызывает смешанные чувства – ведь теперь не остается сомнений, что с прошлой жизнью, с Прагой, с Белым движением покончено бесповоротно. Ему вновь предстоит познакомиться со страной, которую Раевский покинул уже как четверть века. Все было для него теперь новым, незнакомым… В нем снова просыпается исследователь. Со свойственной ему живой заинтересованностью Николай Алексеевич начинает узнавать эту, совершенно новую страну, новых ее жителей. Он складывает как мозаику свои наблюдения за людьми, событиями, деталями, постепенно рисует ее образ.
Нужно ли говорить о том, что условия содержания арестантов в пересыльной тюрьме Львова, куда попал Николай Алексеевич, были крайне тяжелыми – отопления в бараках не было, и заключенные жестоко мерзли. Для Раевского это было слишком тяжелым испытанием, он совершенно не переносил холода. Спали на матрасах, положенных прямо на пол. Лагерный паек был крайне скудным, самой распространенной причиной смерти в тюрьме были желудочно-кишечные заболевания и главным образом дистрофия. Умирали по преимуществу иностранцы и эмигранты.
Среди заключенных в тюрьме оказался знакомый по Праге молодой врач Борис Янда, он работал в морге патологоанатомом и, желая помочь Раевскому, попросил начальство назначить ему помощника, имея в виду Николая Алексеевича, а обосновал просьбу тем, что тот – биолог по образованию и имеет степень доктора естественных наук. Начальство пошло навстречу. Так Раевскому пришлось впервые в жизни присутствовать на вскрытии. «Грустно было, когда приходилось присутствовать при вскрытии людей, которых я более-менее хорошо знал. Моя обязанность была несложной. Все делал, конечно, врач, он же диктовал мне протокол вскрытия и одновременно знакомил с некоторыми анатомическими особенностями данного случая»[55].
Николай Алексеевич, при его счастливом таланте привлекать к себе людей, достаточно быстро смог завязать немало интересных знакомств. Разные это были знакомые: полковник Красной Армии – выпускник военной академии, доктор Марков – врач-венеролог, полковник медицинской службы, который спас Николая Алексеевича от опасности заболеть дистрофией, уступив ему свой паек (сам он получал продуктовые передачи от львовских родственников). Был еще там пожилой заключенный – бывший председатель одной из столыпинских землеустроительных комиссий. Вскоре выяснилось, что он приходится двоюродным братом знаменитому антрепренеру Дягилеву, организатору «Русских Сезонов» в Париже. Дягилевский кузен, как и Николай Алексеевич, в то время сильно страдал от голода. «В тюрьме мы втроем – землеустроитель, гастроном и я – занимались довольно невеселой и, пожалуй, несколько унизительной игрой. Усевшись где-нибудь в стороне, где никто нас не мог слышать, мы забавлялись тем, что изобретали меню тех обедов и завтраков, которые мы будем кушать после освобождения. Непременно будем кушать. Сначала землеустроитель относился к моим обеденным проектам будущего несколько свысока, но, когда оказалось, что я знаю французские названия многих блюд и произношу их не хуже, чем он, стал выслушивать мои проекты с некоторым вниманием. Раз только, помню, когда я включил в тонко обдуманный, по его мнению, обед в качестве закуски пражскую ветчину, он поморщился и сказал:
– Ну, не портите вашего обеда. Это ведь очень сытное блюдо»[56].
В числе новых знакомых был и бывший комиссар одного из армейских корпусов, в то же время довольно видный советский поэт, убежденный коммунист ленинского толка. Николай Алексеевич рассказал ему о своих литературных поисках и находках, сделанных в Чехословакии, о новом письме Пушкина графине Фикельмон, о записи графини о дуэли и смерти Пушкина, наконец, о замке Бродяны и его неизвестных широкому кругу культурных сокровищах.
«На этот раз мой собеседник разволновался:
– Николай Алексеевич, да вы же нашли настоящий клад. Вы должны его использовать, во что бы то ни стало использовать. И ваша судьба изменится совершенно, если о ваших находках узнают»[57].
Через несколько дней после разговора заведующий культурно-воспитательной частью предложил Раевскому сделать доклад о своих находках. Пришлось Николаю Алексеевичу докладывать заключенным о Пушкине. Слушали его с очень большим интересом.
Раевский за полгода свыкся со своим положением, немного восстановил силы и чувствовал себя достаточно сносно, он продолжал свою работу в качестве помощника патологоанатома, но однажды он оказался замешанным в сложную и неприятную историю, которая послужила причиной для срочного его перевода в другой лагерь. Дело было связано с доктором Борисом Яндой, человеком весьма энергичным и предприимчивым. Николаю Алексеевичу казалось немного странным поведение доктора, у того все время были какие-то таинственные дела. В один из дней, однако, тайна странного поведения доктора Янды раскрылась – он признался, что готовит побег. Доктор нашел нескольких сообщников, и они в удобные моменты проделывали проход из анатомического театра в одну из подземных галерей. Янда предложил Раевскому бежать вместе, но Николай Алексеевич категорически отказался, понимая всю абсурдность опасного предприятия.
«Все, казалось, было на мази, и мое беспокойство возрастало с каждым днем. Однажды Борис попросил меня задержаться после вскрытия в анатомическом театре и сам принялся что-то копать. А меня попросил не молчать – молчание подозрительно:
– Продекламируйте что-нибудь, Николай Алексеевич.
Ну что же. Я принялся декламировать по-латыни – подслушивающие ничего не поймут. Выбрал текст Вергилия:
Omnia tune florent: tune est nova temporis actas
Et nova de gravido palmite gemma tumet.
Все здесь в цвету, и новые беременные почки
Распускаются на отяжелевших ветвях.
– Еще, еще, Николай Алексеевич, могут услышать.
Я продолжал:
Est viasi piris se roma neves to sereno
Eacte onomen habet candore not tabelis ipiso.
Есть горняя дорога, видная при ясном небе.
Это путь к чертогам громовержца и царскому дому.
И так далее, и так далее. Мне до сих помнятся эти латинские тексты и единственная в своем роде обстановка, в которой я их декламировал»[58].
Как и предполагал Раевский, в один из дней все же случилась беда. Доктора задержали в момент попытки побега, а Николай Алексеевич сразу попал под подозрение. Несколько дней шло внутренне расследование. Раевскому теперь предстояло перейти на положение обыкновенного заключенного и немедленно отправиться в камеру. Но он решает подать рапорт о включении его в очередную партию, отправляемую в лагерь. Товарищи, с которыми он советовался, его поддержали:
«– Хорошо, если так сделаете. Уезжайте немедленно, чтобы о вас забыли, во-первых, а во-вторых, вам пора кончать заведование трупами. Вы же совершенно изменились.