[46]
Начало Белого движения
Революция, начавшаяся под национальным лозунгом, была принята почти всем русским народом, как военным, так и гражданским населением, как надежда на доведение войны до успешного конца. Однако вмешавшийся интернациональный социалистический элемент, раздувший классовый антагонизм, с другой стороны, падение дисциплины и всяких тормозящих центров начали усиленно разлагать спайку и единство, с которыми только было возможно продолжать вооруженную борьбу с противником.
Офицерство, начиная с командующих и кончая самыми молодыми офицерами, почти без исключения подчинилось совершившемуся перевороту, понимая, что всякий раздор или несогласие, выявленные в его рядах, будут иметь самое пагубное влияние на фронт. Это, конечно, понималось и многими другими, но боязнь, что революция от этого может пострадать, недостаточно углубиться, заставляла русских партийных деятелей, выросших преимущественно за границей и чуждых русскому народу, решить, что революция выше фронтовых дел, почему все внимание и было направлено на укрепление позиций для достижения лелеянных ими идеалов. О разлагавших родину со специальными намерениями нечего и упоминать. Благодаря этому получилось совершенно недопустимое положение: все офицерство упорно оставалось на фронте и своих местах, в тылу же толпы разнузданных солдат расправлялись с их товарищами, а крестьяне оскорбляли и грабили их родных, всячески издеваясь над ними. Положение офицерства вследствие этого становилось подчас невозможным. При этом негде было искать защиты, ибо зачастую власть в лице комитетов была источником всего этого, но долг перед родиной, как он понимался большинством, заставлял все с горечью переносить. Это бывало иногда поистине трагедией! И в итоге на душе у офицеров накоплялась злоба против революционных масс, против правительства, играющего, как иногда казалось, двойную игру, и против комитетов, поощрявших это, — злоба, обострявшаяся еще тем, что ясно было, что все идет к разрушению, что родина гибнет.
Неудавшееся выступление Корнилова показало, что Гражданская война неизбежна, и, как только падение Риги выяснило, что фронт фактически не существует, что война, объединяющая и заставляющая офицерство честно сидеть на своих постах, окончена, невольно началось Белое движение. Оно началось без общего предварительного сговора, все потянулось на Дон, на Кубань, где положение казалось более надежным. К этому же времени большевики, захватившие силой власть в руки, оттолкнули от себя и чиновничество.
Одновременно с концентрированием военных на Дону начали организовываться контрреволюционные центры и ячейки по всей России.
Отсутствие опыта в подпольной работе осложнялось природной мягкотелостью и скупостью буржуазии, не отдававшей себе отчета в происходящем и упорно цеплявшейся за остатки своего имущества и капитала; организационное дело шло весьма туго. Приходилось начинать все с азов, устанавливать между ячейками связь, находить их, объединять платформами и т. д.
Сейчас не время касаться этой работы в полной ее мере, но надо засвидетельствовать, что много людей, несмотря на все затруднения, честно выполняли свой долг перед родиной, как они его понимали, стараясь находить общий язык, откидывая партийные разногласия, ставя родину выше всего, выше революции, своих кастовых интересов или какого-либо отвлеченного лозунга. Много теперь из этих честных сынов России погибло, но придет время, когда им будет воздано по заслугам.
Полный недостаток средств очень осложнял работу. Благодаря этому активные части организаций, состоящие из вооруженных людей, не могли долго выдерживать и дождаться момента выступления, ибо за отсутствием средств люди принуждены были расходиться, ища себе заработка на стороне. Правда, они старались совместить свою платную работу с борьбой с большевизмом, но это, конечно, удавалось редко.
Мне пришлось принять участие в этих организациях совершенно случайно. Все мало-мальски живое, активное и не настроенное демагогически не могло спокойно мириться с окружающей обстановкой, когда всякий так называемый «революционный солдат», а в сущности просто разнузданный, потерявшей человеческий облик вооруженный тип был волен над вами, вашей честью и близкими. Так, организации создавались не по письменной, обдуманной программе или уставу, а просто образовывались везде, где приходилось; и в столицах, и в больших городах, и в малых, и даже в захолустных местечках были свои ячейки, состоящие из людей или видящих гибель всего ценного кругом, или пострадавших тем или иным способом от революции и потому не могущих ею восторгаться.
Группировка происходила везде по двум главным признакам: с одной стороны, общественные элементы, более знакомые с политическими вопросами, а с другой — военные круги, где находились люди, стоявшие ближе к оружию, к возможности оказывать сопротивление насильникам, узурпировавшим власть и разрушавшим родину. Были, конечно, люди и из указанных категорий, не принимавшие участия в этом движении, но это происходило по каким-либо чисто индивидуальным причинам.
Как бы то ни было, ячейки организаций возникали к зиме 1917 года повсеместно. В мелких центрах политические и военные составляли одно целое, в крупных же образовывались раздельно и только лишь с течением времени переходили на совместную координированную работу.
Я был в январе 1918 года проездом в Москве и, уже принимая в то время близкое участие в работе одной из провинциальных ячеек Поволжья, разыскал в Москве людей, которые, по моим соображениям, должны были сочувствовать переживаемому нами и потому не сидеть со сложенными руками.
Найдя интересующих меня людей, я увидал, что они, отбросив тогда всякую партийность, уже признали как единственное государственное начало Добровольческую армию, начавшую тогда свою деятельность на Дону, и старались направлять свою деятельность в соответствии с ее.
Мне было дано поручение, как ехавшему в Петроград и знакомому по войне с некоторыми центральными учреждениями, связаться с ними. Это было мной исполнено, но тогда Петроград уже работал самостоятельно, и потому практически это имело мало значения. По возвращении через довольно короткий промежуток времени в Москву я был послан одним из крупных политических объединений, начавшим тогда принимать более определенные формы, в Среднее Поволжье, куда в течение марта 1918 года и съездил, побывав в Самаре, Саратове и Пензе.
Везде в этих местах ячейки нашлись, но носили они различный характер. Так, например, в Саратове была хорошая военная организация, и, начнись тогда, как многие и ожидали, восстания в столицах или приблизься части генерала Алексеева с Дона, эта ячейка могла бы сыграть серьезную роль, захватив в свои руки город Саратов, который тогда был для большевиков очень важен как база в их борьбе с уральскими казаками, не признавшими до того времени власти коммунистов. Эта же группа держала связь с Уралом.
В Самаре политическая организация, которую мне пришлось нащупать, была близка к местным социалистическим кругам, и впоследствии, при обстреле Самары летом 1918 года, эта организация выявилась, оказав при занятии города помощь в борьбе с местными красными войсками.
В Самару я попал в момент выступления анархистов, матросов и местных извозчиков против Советов. Это оригинальное соединение произошло вследствие того, что извозчики, предъявившие экономические требования к власти, были поддержаны матросами, находящимися в городе и на волжских пароходах, а также анархистами, игравшими почти везде в это время по городам довольно серьезную роль. Это вообще был момент анархии, Советы устанавливали свою власть, в городах происходили налеты различных банд, действовала еще самоохрана из городских жителей; власть же большевиков проявлялась в требовании с обывателей контрибуций и в арестах обывателей за ее неуплату.
Из Самары я проехал в Пензу. Пенза в ту пору производила с виду более спокойное впечатление. Эсеровские и другие комитеты времен последнего периода власти Временного правительства были заменены Советами лишь в январе месяце, и притом это произведено было большевиками так несмело, что власть их, казалось, будет весьма недолговечной. Кроме этого, местный губернский комиссар по фамилии Кураев, по-видимому более идейный человек, чем какие встречались в других городах, оказался довольно культурным и дикостей проявлялось значительно менее. А это клало известный отпечаток на весь город. Зато в следующий период, к осени того же года, говорят, этой местности пришлось перенести все ужасы жестокого террора, проявленного председательницей Чрезвычайной комиссии, видимо извращенной садисткой, еврейкой по фамилии, кажется, Бош. Она так зверствовала, что сам Троцкий обратил на нее внимание и отозвал ее оттуда.
Пензенский кружок оказался довольно незначительным и особенно страдал из-за отсутствия денежных средств, но имел хорошие связи с окружающими губерниями, организовал в свое время ячейки, помещая их в различные продовольственные отряды и части милиции, имел связь с крепкими крестьянами. При наступлении армии с Дона эта местность должна была играть роль плацдарма перед Волгой и казачьими войсками, кои в Оренбурге организовывал атаман Дутов, а на Урале генерал Мартынов[47], мобилизовавший своих казаков и не допустивший туда большевиков.
Одним словом, работа везде шла, и она могла бы принести существенную помощь, если бы Добровольческая армия была в состоянии перейти в наступление. Однако этого не произошло, деньги, которые обещали дать французы, даны не были.
Путешествие, которое мне тогда пришлось совершить по железным дорогам, было почти невообразимым. Не говоря уже о разбитых окнах и дверях, опоздании поездов на полсуток и более, страшном холоде в теплушках вследствие отсутствия печей и дров, что-то неописуемое творилось из-за огромного наплыва пассажиров.
По направлению к Волге тянулись тогда солдаты с Кавказского фронта. Вследствие дальности расстояния, непровозоспособности железных дорог по Кавказу, они от Батума и Трапезунда ехали до Новороссийска морем. Выгрузившись там, им приходилось или дожидаться без конца очереди, или проезжать с неимоверными трудностями через места, где шли бои казаков с Красной гвардией. Путь у Ростова тогда был местами разрушен, и потому возвращающимся домой солдатам приходилось ехать окружным путем через Царицын, что их очень задерживало.
Настроение солдат, я бы сказал, было довольно спокойное и не столь большевистское, как у солдат с Западного фронта. Но рассказы их о распродаже полкового и казенного имущества и запасов с присвоением денег в свою пользу были поистине потрясающими. Между прочим, они говорили, как они погрузили на пароход где-то на анатолийском берегу несколько тысяч пудов муки и сахару из своих полковых запасов для продажи их в России, где цена на эти продукты была выше, и по уговору с матросами военного транспорта, на котором они шли, груз должен был быть между ними поделен. Однако, когда они дошли до места назначения, матросы отказались признать договор и, высадив солдат на берег, груза им не выдали, а увезли его куда-то еще в другое место, где думали получить еще большую прибыль.
Часть уцелевших винтовок, которые по приказанию Троцкого должны были быть оставлены на руках солдат, продавались ими на узловых станциях. Покупатели находились, плата в это время колебалась от 25 до 40 рублей за штуку. Настроение, повторяю, у большинства солдат, в особенности у запасных, было довольно миролюбивое, и стремились они лишь домой.
Зато, попав случайно в вагон 4-го класса, который был полон возвращающимися делегатами с крестьянского съезда, я получил совершенно другое впечатление. Это было что-то невозможное! Видно было, что люди наэлектризованы до последней степени руководителями съезда и возвращаются они как настоящие рассадники большевизма. У этих людей все спуталось в голове, для них все мировые вопросы были ясны и решались они весьма просто. С этими надо было быть осторожным, ибо неудачная фраза могла повести к тому, чтобы быть выкинутым без дальнейших разговоров за дверь вагона.
В это время проезд по железным дорогам разрешался еще беспрепятственно. Билеты выдавались свободно, мешочники преследовались мало, и ими, и солдатами поезда были переполнены. Тогда только впервые появилась на станциях железнодорожная милиция, старавшаяся проявлять свою деятельность, не давая публике спать на вокзалах и т. д. Но местами уже началось воспрещение вывоза съестных припасов в багаже и требовалось иметь разрешение от станционного продовольственного комиссара.
В своих разъездах в конце марта месяца я столкнулся по линии Рязано-Уральской железной дороги с чехословацкими войсками, тянувшимися через Самару на восток. Вид был у них хороший, дисциплинированный, и они разительно отличались от растерзанных наших солдат, оставшихся еще до того времени по гарнизонам.
По дороге и на станциях я слыхал, что появление их в этих местах произвело на местных крестьян потрясающее впечатление, и тотчас же разнесся слух, что пришли немцы для восстановления порядка. Это сразу сбавило у всех тон.
Некоторые местные организации пытались войти в контакт тогда же, еще в марте месяце, с чешским командованием и начальником их корпуса, генералом русской службы Шохор-Троцким[48], но из этого ничего не вышло, ибо чехи отказывались от переговоров, ссылаясь на объявленный ими нейтралитет и на то, что они находятся в зависимости от французского правительства, которое предполагает их отправить на Западный фронт во Францию. На роли чехословаков я еще остановлюсь дальше.
Вернувшись в Москву, я доложил Комитету организаций о мною виденном и сделанном.
В политических кругах раздавались тогда рассуждения об ориентациях, то есть на чью помощь надо России базироваться (Антанты или Германии) для восстановления государственности в стране, ибо ясно уже тогда стало, что русским внутренним силам с этим справиться нет возможности.
Надеявшиеся на помощь Германии, как ввиду ее географической близости, так и ввиду ее нужды в нашем сырье, называли себя «реальными политиками» и считали необходимым завести с ней переговоры или, во всяком случае, прозондировать эту возможность (это фактически и было сделано). Они считали, что германские войска, стоявшие тогда в Пскове и под Смоленском, могут легко, с силой одного лишь корпуса, подойти к обеим столицам и помочь водворить твердую власть. Но для этого нужно было, чтобы Берлин порвал с большевиками и понял, что ему не по пути с ними, а надо мириться и искать сближения с русскими государственными элементами. При этом Германия должна была определенно признать как базу следующие условия: 1) оказание реальной помощи в свержении большевистской власти, 2) полное аннулирование Брест-Литовского мира и 3) предоставление России самой установить себе образ правления.
Необходимость обратиться к помощи Германии политические деятели видели в том, что веденные до того времени переговоры с Антантой реальных успехов не достигали, главным образом оттого, что Антанта не понимала сущности большевизма и, например, представитель С. А. Штатов, сэр Фрэнсис, давал своему правительству такую картину о положении России, что ясно было, что он совершенно не отдает себе отчета в происходящем. Это влияло и на решение Франции прийти на помощь генералу Алексееву денежной субсидией, что тормозило дело с организацией Добровольческой армии и заставляло только понапрасну терять время.
Противники же этой постановки вопроса исходили из того мнения, что Антанта продолжала быть нашей союзницей, что вести дело с Германией, заставившей принять позорные условия Брест-Литовского мира, невозможно и порывать с Антантой для Германии, искренности желания которой восстановить Россию нельзя было верить, было бы нецелесообразно.
Вопрос оставался в стадии «академических рассуждений» и обострился более к началу лета того же года, к какому времени и относится знаменитое письмо Милюкова, написанное им из Украины. Разногласие между членами организаций повело к выходу группы лиц, присвоивших себе название Национального центра. Не касаясь политической платформы этих групп или объединений, могу лишь указать, что они шли под лозунгом неизбежности активного, насильственного свержения коммунистической, террористической власти Советов.
Москва обвиняла немецких дипломатов, не желавших идти на переговоры с антибольшевистскими элементами.
Поделившись добытым мной, я рассказал о появившемся Чехословацком корпусе, и тут же начались попытки договориться с французами, которые, однако, что-то медлили, обещали снестись с Парижем и т. д. В общем, в тот момент мы не смогли добиться ничего реального.
А жаль! Уже в это время чехи могли сыграть роль, а этим выиграно было бы 2 месяца, а за 2 месяца Красная армия, с легкой руки генерала Шварца[49], положившего ее основание, сделала много успехов. Нам казалось тогда заманчивым остановить чехов, появившихся головным своим эшелоном в Самаре, захватить в свои руки губернии (Самарскую, Пензенскую, Саратовскую и часть Симбирской) и положить этим начало помощи Донской армии, опираясь на Заволжье с его уральскими и оренбургскими казаками. Прельщало нас еще то, что в Пензе, ввиду угрозы немцев Петрограду, была эвакуирована часть Экспедиции заготовления государственных бумаг, а иметь сразу аппарат, печатающий деньги, и получить заготовленный уже запас было более чем важно и, главное, легко осуществимо: развернуться можно было бы шутя.
Однако все это разбилось о непонимание обстановки союзниками, да и наши круги действовали недостаточно энергично, не дерзали, — чем так сильны всегда большевики.
К концу апреля я уехал из Москвы и поселился у своих родственников в имении Саратовской губернии, где хотя все уже было давно отобрано крестьянами, но была возможность оставаться жить в доме и где хозяева обрабатывали землю своими руками. Для хозяйства было оставлено еще старым комитетом две лошади, телега без колес и один большой экипаж. Остальное все было продано, кончая последней курицей, еще при Чернове с аукциона сельским комитетом на глазах у хозяев; деньги же поделены между крестьянами. В доме на имущество была составлена опись, часть обстановки снесена в отдельное помещение, и на двери наложена печать, дабы нельзя было расхитить «народного достояния». Но жить пока все же разрешалось. Не желая служить у большевиков и принимать участие в их работе, я предпочитал лучше заниматься личным трудом и обрабатывать своими руками землю.
Мужчин в доме не было, и потому моя помощь была кстати, тем более что я сельское хозяйство знал хорошо. Временами я уезжал в один из ближайших городов, почему имел возможность наблюдать за происходящим по линиям железных дорог и следить за работой наших организаций, принимая в них посильное участие. Газеты в то время приходили довольно аккуратно.
Деревня в это время повсеместно доделивала растащенное, нажитое не одним поколением добро, но оставшихся единичных к этому времени помещиков не трогала, не являлась, как это было в предшествующий период, и днем и ночью с требованиями и переходила в лице своих комбедов и комитетов на борьбу с так называемыми кулаками и более зажиточным крестьянством.
На отношение ко мне крестьянства я жаловаться не могу, они видели, что я справляюсь с полевыми работами удовлетворительно и потому обвинений в дармоедстве не заслуживаю. Но лучше расположенные крестьяне побаивались обвинения со стороны своих руководителей, а также и уездного начальства в дружбе с помещиками, почему не препятствовали проявлению в некоторых случаях опеки, выражавшейся в расследовании, зачем пошла лошадь на станцию без разрешения сельского совета, а также в требовании отвода мне земли по жребию наравне со всеми односельчанами и притом непременно в разных участках по лоскутам. Это все, конечно, надоедало, тем более что при бестолковости на ожидание решения уходила масса времени. Вообще, кому не приходилось иметь дело с общинным хозяйством, тот не может понять, что это за нелепая и стеснительная на каждом шагу зависимость.
Красноармейцы в село наезжали редко, но успели надоесть и тогда уже крестьянству, как вообще и все советское правительство, почему нередко можно было услышать чаяния и ожидания прихода чехов или Дутова, о которых в этих местах доходили слухи.
Перехожу теперь к описанию образования Восточного фронта, сыгравшего затем такую серьезную роль во всем антибольшевистском движении в России.
Моментом образования восточно-большевистского фронта является занятие чехословаками средней Волги с городами Сызранью, Самарой, Уфой, когда был отрезан восток от центра России. Эти события относятся к началу июня месяца 1918 года. Они имели огромное значение в том отношении, что способствовали развитию борьбы с большевиками в отрезанных от центра России районах; и накоплявшиеся до этого антибольшевистские силы в Сибири получили возможность вылиться в формы, годные для борьбы с большевизмом.
Появление чехословацких войск в приволжских губерниях относится, как я уже указывал, к первой половине марта 1918 года, и появление их в этой местности объясняется осуществлением договора их командного состава с советской властью, по которому Чехословацкий корпус, начало формирования которого относится еще к дореволюционному периоду и насчитывавший при появлении его на Волге до 60 000 человек, должен был быть эвакуирован в Чехию через Сибирь.
По первоначальному плану эвакуация должна была быть произведена через Архангельск, но какие-то осложнения, а может быть, и всегдашняя путаность и нерешительность в союзнических действиях помешали приведению этого плана в исполнение, почему чехи из пределов Украины были направлены к Волге. Эвакуация производилась с большими затруднениями, как из-за возникновения различных препятствий, чинимых чехам комиссарами, требовавшими отдачи оружия, снаряжения, аэропланов и т. д., так и вследствие малой пропускной способности железных дорог, которые, как, например, Самаро-Златоустовская, могли пропускать лишь по одному эшелону в сутки.
Однако, несмотря на все это, чехи постепенно продвигались, и к 20-м числам мая по новому стилю головные эшелоны уже достигали Челябинска, хвост же их подходил к городу Балашову, стоящему на Рязанско-Уральской железной дороге. Независимо от этого, небольшой отряд находился в Забайкалье.
Но к этому времени отношение советской власти к чехам по настоянию германского посла в Москве графа Мирбаха стало проявляться все в более и более настойчивом требовании приостановки их передвижения и разоружения. По-видимому, Мирбах, по указанию из Берлина, должен был препятствовать усилению союзной армии Чехословацким корпусом, и потому задачей его было остановить корпус в пределах России, разоружить его, а личный состав перевести на положение военнопленных. Уступчивость чехов, проявленная ими в начале весны в центральных губерниях и приведшая к отдаче части своего оружия, прекратилась, и они стали выказывать явное желание не подчиняться.
Тогда из Москвы было отдано распоряжение отобрать оружие силой, и в городе Пензе, где в это время их находилось около 4 тысяч, после безрезультатных уговоров местного комиссара был послан большевиками отряд мадьяр для приведения московского приказа в исполнение. Последнее обстоятельство страшно возмутило чехов, появление мадьяр оскорбило их национальное достоинство, и солдаты потребовали у своего командования дать отпор. 20 мая большевики открыли из орудий огонь по поездам, чехи же начали подтягивать свои отставшие эшелоны, выдержавшие за это время тоже бой около ст. Ртищево Рязанско-Уральской железной дороги. Не надеясь удержать город в своих руках, ввиду высылки красным командованием из Москвы тяжелой артиллерии и войск, они через 3 дня оставили Пензу и ушли на восток, где в это время шли бои у Самары и Уфы.
Создавшееся положение вызвало у большевистских комиссаров страшную панику. Они, как мне говорили очевидцы, видимо, совершенно не ожидали быстрых и решительных действий со стороны чешского командования, а также не предвидели и не рассчитали неспособности своих частей оказывать сопротивление; небоеспособность же их действительно оказалась феноменальной. Потери чехов за этот бой выразились что-то цифрой около полутора десятка, тогда как у красных она достигала более полутораста человек, в числе коих попалось и несколько комиссаров.
Местный Совет обратился с воззванием за помощью к населению, призывая его стать на защиту крестьянского и рабочего правительства.
Но отношение крестьян было самое отрицательное или в лучшем случае выжидательное. Часть сел просто отказалась дать помощь, часть же, после долгих обсуждений, решила послать ходоков узнать, как обстоит на самом деле дело. Испугали еще крестьян прибежавшие из города односельчане, служившие в Красной армии, дезертировавшие во время паники и рассказывавшие различные ужасы о происшедшем бое: будто бы часть города сравнена с землей и т. д. Комиссаров, удиравших на поездах, провожали по дороге на станциях со свистом и улюлюканьем.
То, что делалось в освобожденных чехами городах, как, например, в Пензе, Сердобске, Кузнецке, Сызрани, нельзя себе и представить. Все облегченно вздохнули, чувствовали себя как на Светлом Празднике.
В городах собрались немедленно думы выборов времен Керенского. Но в Пензе, например, открыто взять на себя власть опасались, ограничиваясь лишь специальной работой, организацией продовольственной помощи или милиции, словом, той, без которой обойтись нельзя было. Это происходило оттого, что чехи предупредили, что они оставаться в городе не предполагают из-за военных соображений, но думают все же скоро вернуться. Однако побывать им в этой местности больше не было суждено. Отойдя по Сызрано-Вяземской железной дороге по направлению на Сызрань, которая в это время уже была в их руках, они остановились примерно в 70 верстах от Волги.
Самара, получив соответствующее распоряжение из Москвы об обезоружении Чешского корпуса, пробовала тоже сопротивляться, но гарнизон ее был наголову разбит. Чехи начали обстреливать город, затем, сделав вид, что отступают, неожиданно отрезали красных от города и загнали их в речку Самарку. Поднявшееся в это время в Самаре восстание помогло освобождению города. Часть комиссаров была растерзана рассвирепевшей толпой, причем ловили и спасшихся из воды красных, вбегавших в город голыми.
Зато в городах, оставленных чехами, водворившимися назад большевиками был учинен суд и расправа над всеми горожанами, так или иначе проявившими симпатию к чехам. Так, например, буфетчик одного из вокзалов в Пензе отсидел под арестом более двух месяцев за то, что дал какому-то чеху напиться чаю. Павшие во время боя красноармейцы были торжественно похоронены как жертвы контрреволюции, причем жители под угрозой обвинения в сочувствии чехам должны были присутствовать на этом торжестве.
После освобождения Самары от большевиков там начала организовываться Народная армия, мобилизуя офицеров и призывая добровольцев. Приблизительно через месяц пал Симбирск, а вскоре и Рязань. Вниз по Волге очищен был Хвалынск, а также и Вольск, в котором при приближении белых произошло офицерское восстание. В течение лета были полностью очищены местности к востоку от Самары, взята Уфа, Екатеринбург, Челябинск. Одновременно шли бои и в Западной Сибири, и в Забайкалье, и на Дальнем Востоке. В особенности стоило много трудов очищение от красных Байкальского района, где, благодаря горной местности, они долго оказывали сопротивление, сильно разрушив Кругобайкальскую железную дорогу. Все же к концу августа железная дорога была от красных очищена и Владивосток с Самарой соединился.
Как я указал выше, я жил в это время в деревне. Жилось там сравнительно спокойно, и все рассчитывали на скорое приближение чехов, к чему было полное основание, ибо красные отскакивали с невероятной легкостью и быстротой, оставляя нейтральную зону в 50 и более верст.
Как-то в июле месяце красная печать оповестила, что большевиками взята Сызрань, через два дня появилось по Сызранской железной дороге много раненых и оказалось, что чехи, заманив большевиков, вновь перешли в небольшое наступление, при котором Кузнецк, находившийся на полпути между Сызранью и Пензой, был красными очищен, хотя чехи и не думали к нему подходить. Пенза же стала экстренно эвакуироваться, для чего большевики пользовались ночами, в течение которых выход на улицу запрещался.
Бои, конечно, шли преимущественно по линиям железных дорог, фронт же обозначался лишь разведочными отрядами, как с той, так и с другой стороны.
Внутренняя политика Советов к этому времени выражалась в учреждении по деревням комитетов бедноты, в стремлении через продовольственные комитеты получить оставшийся от помещиков хлеб, в реквизициях у городского населения продовольственных запасов. В составы комитетов бедноты, однако, не попадали одни лишь бедняки, как это проектировалось декретами, крестьяне ухитрялись зачастую ставить туда середняков. Вообще же власть чувствовала себя, по крайней мере в прифронтовой полосе, весьма непрочно. Из городов и со станций эвакуированы были все запасы и подвижной состав, а комиссары в городах неоднократно были наготове к бегству, для чего всегда держались паровозы под парами.
Однако, видя, что чехи не наступают, что Донская армия, взяв Новохоперск, на Балашов не двигается, большевики постепенно начали успокаиваться и чувствовать себя увереннее, и к концу июля стали появляться симптомы более агрессивной деятельности, и в связи с этим по городам России начались требования различных регистраций, как военных, так и гражданских, между прочим, судейских чинов; была также объявлена офицерская мобилизация. Таковы были, по-видимому, задания из центра.
Все это кончилось появлением по всем уездным городам особых Чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией, состоявших из петроградских и московских рабочих. В том уезде, где я был, во главе ее стоял местный молодой еврей, а в помощь ему даны были два петроградских рабочих. Приехав на место, эта комиссия сразу произвела аресты самых видных людей в городе, причем вначале ограничивались только задержанием более известных своей предыдущей деятельностью на общественном поприще и потому, по-видимому, казавшихся им более строптивыми.
Это происходило до ранения Ленина и убийства Урицкого. Эти два эпизода узаконили борьбу с контрреволюцией, и тут же с объявлением террора началась вакханалия, не поддающаяся описанию и казавшаяся в то время мирному русскому обывателю невыносимой. В городах хватали в ночь по нескольку десятков человек сразу, преимущественно офицеров, чиновников, промышленников; на места же была разослана телеграмма с приказом волостным Советам немедленно арестовать всех бывших офицеров, помещиков, кулаков, бывших полицейских чинов, священников и вообще всех контрреволюционеров с угрозой в случае неисполнения этого приказа предать составы волостных Советов суду трибуналов. Фраза, упоминающая о контрреволюционерах, могла трактоваться весьма свободно, и под это понятие мог подойти всякий и каждый, и потому ждать добра не приходилось.
Я лично в это время был уже начеку, чуть не попался за некоторое время до этого на одной из станций железной дороги, где был случайно проездом и избег ареста лишь благодаря пьяному комиссару из местных хулиганов, который, вместо того чтобы задержать меня сразу, как это, вероятно, ему полагалось, пошел с кем-то советоваться и сноситься по телеграфу, как со мной поступить. Я воспользовался удобным моментом и скрылся со станции.
Меры предосторожности были не излишни; через несколько дней после инцидента на станции, примерно дней через 7–8 (это было 25 августа по старому стилю), к усадьбе, в которой я жил, подъехали неожиданно вечером двое членов местного волостного совета с целью меня арестовать. Сообразив, что их приезд неспроста, я выскочил в сад через окно. Узнав, что я в отсутствии, один из совдепщиков высказал известное удовлетворение по этому поводу: дескать, им самим неприятно участвовать в таком «конфузном деле», но должны подчиняться, боясь ответственности. И они отправились арестовывать Других лиц, кои значились у них в списках.
Оставаться нельзя было, все равно мое присутствие было бы обнаружено кем-нибудь из сельской молодежи большевистского толка, находящихся в связи с уездным советом. Как оказалось впоследствии, вся первая партия арестованных в уездном городе была зверски собственноручно расстреляна приехавшей комиссией; и у меня не было никаких оснований делать себе иллюзий, что мне удалось бы выскочить из этой истории.
Что касается арестованных сельских кулаков, то за них повсеместно начали заступаться местные сходы, которые выносили удостоверительные приговоры, что эти люди не являются кулаками и паразитами; словом, появилась защита в своих же кругах, которая в большинстве случаев и увенчивалась успехом благодаря тому, что списки контрреволюционеров в конце концов составлялись своей же волостью, где сидели, конечно, свои люди. При этом нужно отметить, что чем данная деревня находилась дальше от своего уездного города или местечка, где хозяйничали приезжие коммунисты, тем волостная власть была мягче, менее подчинялась.
Теперь мне оставалось решить вопрос, куда идти? У меня был фальшивый паспорт, приготовленный на всякий случай заранее, и до 600 рублей в кармане, но это была слишком небольшая сумма, чтобы на нее можно было долго продержаться. Я решился перейти в другой уезд, где у меня был знакомый священник и где меня не знали. Я все время придерживался того взгляда, что организации рассыпаться не следует: мы несравненно больше могли принести пользы, поддержав наступление внутренним восстанием, и, будучи в связи с железнодорожниками, могли захватить подвижной состав и не дать вывезти запасы из этого района, а тут местами были запасы нефти, которые были очень нужны и для населения.
Решив двигаться, я взял смену белья в солдатский мешок за спину и отправился в путь. Прожив два дня в безопасности в другом уезде, я убедился, что ничего хорошего не выясняется; начали появляться из местного уездного города спасавшиеся от приехавшей тоже и туда Чрезвычайной комиссии.
Бежали люди самых различных профессий: были учителя, служившие на войне прапорщиками, были лавочники, бежали купцы, чиновники, бывшие полицейские, агрономы и другие интеллигентные и полуинтеллигентные люди. Все это стремилось либо к чехам, либо в более глухие места в надежде пережить первый шквал.
Убедившись, что есть арестованные и среди близких мне по конспиративной работе людей, что организация разгромлена, что фактически дело наше пропало и помощи оказать нельзя, я, уведомив друзей, решился идти к чехам, фронт которых был от меня по прямой линии верстах в 350. Направившись на восток, я шел в полной уверенности, что иду не надолго; все так говорило за успех Белого дела, всем так ненавистен был красный режим и таким бессмысленным и уродливым он казался по своему существу и основаниям, что тянуть его, казалось, нет никакой возможности. Да и логика, и обещания союзников о необходимости восстановить на Волге противо-немецкий фронт ввиду связи Германии с большевиками были так убедительны. Однако все надежды обманули.
Сперва я шел по довольно знакомой мне местности, заходя к известным мне хуторянам, мелким землевладельцам, мельникам, которые давали мне рекомендации и направляли к своим родным и приятелям. Тогда большинство из них еще сидело на местах, но впоследствии много и из них погибло, сидя в тюрьмах за неуплату контрибуций. Все эти люди входили в мое положение, способствовали всеми силами, давали советы, указания. Местность, по которой я шел, была довольно глухой, я избегал больших дорог, проезжих или торговых сел, хотя это, конечно, удлиняло значительно путь, но зато давало возможность идти, где террор еще не успел проявиться. По дороге мне называли и других лиц, бежавших теми же днями по тому же направлению.
Общее мое впечатление от соприкосновения не только с сельской буржуазией, но и вообще с населением, попадавшимся мне по дорогам и селам, выражалось в определенном недовольстве советским режимом. То, что власть перешла в руки более бедных крестьян и молодежи, вызывало известный протест. Ведь в большинстве случаев бедными в селах являются неудачники в хозяйстве или пьяницы и лодыри. Неудачники вследствие несчастий не являются подходящими для руководства Советами, в большинстве случаев они тихие и скромные мужики. Плохой же хозяин, лодырь, уважением села не пользуется, хотя временно он и может выплыть на поверхность.
Ближе к фронту можно было услышать разговоры о различных боевых действиях; население было в курсе дела происходящих столкновений, знало линию фронта.
Тут пришлось услышать много рассказов о преследовании священников со стороны красных в связи с борьбой и преследованием лиц, сочувствующих белогвардейцам. Эти рассказы имели, по-видимому, одни и те же основания, и молва шла из уст в уста, повторяя те же случаи. У меня еще и сейчас на памяти рассказ, как к дьякону какого-то села близ ст. Барыш Московско-Казанской железной дороги пришли вечером какие-то люди и, назвавшись белыми, попросились у него переночевать. Дьякон этот, узнав, что его гости белые, с удовольствием впустил к себе, начал угощать, сказав, что для них у него хватит провизии хоть на целую неделю. Через некоторое время вновь послышался в окно стук, и, опасаясь за своих гостей, дьякон спрятал их под пол. От пришедших он скрыл присутствие находящейся компании, но те вдруг появились, заявили, что они красные, и тут же, выведя на двор дьякона, расстреляли его за сочувствие белогвардейцам.
Пройти эти 350 верст пришлось по Пензенской и Симбирской губерниям. У линии фронта мне стали попадаться подводы, а иногда и целые обозы, шедшие из Сызрани и обратно с товаром и продовольствием. В Сызрань везли преимущественно табак, производства которого на Волге нет, а обратно везли из чехословацкого района соль и керосин, в котором тут ощущался острый недостаток. К этому времени, то есть к началу сентября по старому стилю, пропуск через фронт был свободен.
Однако, когда я подошел к линии, положение неожиданно обострилось. Еще по дороге я услыхал разговоры о полученных в волостях сведениях, что Симбирск и Казань пали, и, хотя это известие казалось невероятным в силу тех надежд, которые возлагались на чехов, тем не менее, приходилось верить.
Последнюю часть пути я шел с попутчиками, какими-то рязанскими мужиками и бабой, пробиравшимися в Сибирь к родственникам, ближе к хлебу. Один из них, старик, проживший в Петрограде в качестве приказчика в зеленной на Сенной площади и купивший после долгих лет упорного труда где-то дом за Вырицой, никак не мог примириться с тем, что большевики реквизировали у него этот дом, а его из него выгнали. С этими спутниками мы случайно встретились по дороге и наняли шедшую в Сызрань за солью подводу, с тем чтобы иногда подсаживаться на телегу, но по пескам и в гору был уговор идти пешком.
За несколько десятков верст до последней деревни, находившейся в то время в руках красных, мы справлялись у встречающихся относительно возможности проехать в Сызрань и получали неизменный ответ: «Идите смело, никакой задержки по пути нет». Однако при въезде в это последнее село, за которым уже в 12 верстах находились чехи, нас неожиданно задержал разъезд, только что въехавший в деревню. После короткого разговора, осмотра паспортов, убедившись, что оружия нет, задержавший нас рослый красноармеец, по-видимому латыш, разрешил идти дальше. Обрадовавшись, мы все уселись на подводу и поехали рысью, надеясь до ночи проскочить фронт.
Но не тут-то было. При повороте в переулок мы увидали, как какие-то тени замелькали в окне углового дома, и затем выбежавший на дорогу красноармеец приказал нам вслед остановиться. Пришлось подчиниться, ибо чувствовалось, что шутить не будут. Тогда подошли к нам человек пять вооруженных «товарищей», и один из них, в белой папахе, на вид совершенно молодой, с удивительно ясными голубыми глазами, принялся нас допрашивать, откуда и куда едем, зачем, кто мы такие и. т. д. После предварительного допроса, который он вел в весьма повышенном, совершенно не шедшем к его детскому облику тоне, нас повели в угловую избу, где находился штаб. Там сидело и стояло человек 8–10 красноармейцев, и их начальник, в гусарских красных чакчирах, начал выслушивать доклад нас приведшего. В докладе упоминалось, что ввиду полученного два дня тому назад приказа о запрещении проезда через фронт нас надлежит отправить в ближайший штаб отряда, находившийся в 50 верстах на станции железной дороги, лошадь у возчика реквизировать для нужд армии, телегу же пусть подводчик везет на себе. При этом телега называлась все время «повозкой», что показывало, что говорившие были не из этой местности. Начальник, однако, недолго нами занимался, его отвлекли вопросами фуража для лошадей, который реквизировался у крестьян для только что приехавшего отряда. Оказалось, что этот разъезд въехал в село всего за час до нашего появления. Вместо начальника, принялся за нас матрос, важно развалившийся и начавший весь допрос сначала. В конце концов, не вынеся никакой резолюции, человека четыре пошли обыскивать телегу и наши вещи.
Я им говорил, что еду к семье, находящейся за Волгой, показывал паспорт и удостоверение от какой-то мастерской, где раньше я будто служил, причем доказывал неосновательность нашей задержки, убеждал, что запрещением проезда через фронт они подрывают отношение к советской власти, ибо при недостатке соли и керосина это запрещение будет учитываться с недоброжелательством. Такие разговоры были мыслимы еще в то время! Доводы мои в конце концов подействовали на белокурого, и он отступился, сказав, что с его стороны препятствий к нашему пропуску нет и он решение передает на усмотрение товарищей. Тогда подошел к нам второй и начал обыск снова, причем снял с меня куртку, обшарил карманы, выворотил кошелек, ощупал всего, однако не взял ничего, на что он с гордостью указывал. Во время этого обыска слышно было, как один из красноармейцев говорил другому: а может быть, и правда, что пролетарий, отпустим их. Они вообще на меня, как на самого молодого, обращали внимания больше. А может быть, и физиономия моя казалась им более подозрительной. В итоге на четвертом допрашивающем нас было решено ввиду позднего времени задержать, а утром уже решить, что делать с нами. После этого отвели нас в избу какого-то чувашина (село оказалось чувашским), где и предложили расположиться. Караульного не приставили, а только с вечера раза два к нам понаведались.
Вскоре после того, как стемнело, стало слышно пение со стороны штабной избы, стали раздаваться выстрелы, бешеный лай собак. Оказалось, красноармейцы достали самогонки и загуляли. Пение продолжалось довольно долго, и только начавшийся дождь загнал гуляющую публику по избам. Мне, конечно, было не до сна. К утру, когда еще было совершенно темно, часа, вероятно, в четыре, я разбудил своих спутников и стал доказывать им необходимость немедленно трогаться дальше. Возница, боявшийся реквизиции лошади, присоединился ко мне, и все согласились.
Во избежание задержки у штаба мы решили проехать задами, а ввиду незнания дороги я начал уговаривать нашего хозяина, явно не сочувствовавшего красным, проводить нас до леса, начинавшегося верстах в четырех от села. Однако боязнь ответственности заставила его наотрез отказать.
Ощущение сырости, незнание местности, возможность быть вновь задержанными патрулями красных были весьма неприятны. В каждом кусте, каждой точке, чернеющейся на начинающемся светиться горизонте, чудился верховой. Лошадь мы гнали насколько могли, но благодаря грязи пришлось все же идти пешком. Через некоторое время, уже недалеко от леса, мы нагнали какие-то подводы. Это оказался довольно большой обоз, шедший с беженцами из города Кузнецка Саратовской губернии, откуда они бежали со своим скарбом ввиду происшедшего налета на город анархистов, сопровождавшегося страшной кровавой бойней. Все эти беженцы стремились на восток, думая найти убежище и безопасность у чехов.
Узнав от нас, что мы вырвались от красного разъезда, весь этот обоз, растянувшийся на порядочное расстояние, всполошился, дремавшие люди встрепенулись и, в испуге повторяя «красные, красные», начали стегать лошадей; пассажиры спешились и бежали рядом с телегами. Картина была до того курьезная, что, несмотря на довольно серьезное положение, без смеха нельзя было смотреть на эту растянувшуюся по дороге ленту лошадей, телег и бегущих, с поднятыми на голову подолами от шедшего довольно сильного дождя, людей. Как вся эта компания проскочила мимо застав, один бог знает. Вероятно, загулявшие с вечера красноармейцы под утро крепко заснули и прозевали обоз.
Добравшись до леса, тянувшегося до села, занятого, по слухам, чехами, верст на шесть, мы вздохнули свободнее. Тут уже легче нам было спастись, свернув в нужный момент с дороги в чащу. Однако опасения оказались напрасными, и мы никаких разъездов или дозоров более не встречали. В деревне, находящейся на чешской стороне, тоже никаких дозоров не оказалось, и только уже дальше, верстах в 25 за этим селом, нам попались двое верховых с белой повязкой на рукаве, принадлежавших к составу Народной армии, собственно же чехов не было в этом районе совсем.
Приближаясь к Сызрани, мы видели в стороне линии железной дороги, как вышедший броневой или просто вооруженный поезд обстреливал шедший навстречу паровоз красных. Каких-нибудь частей войск мы не встречали по дороге совершенно. Впечатление было такое, что идет спор за обладание полотном железной дороги и занятие или оставление деревень происходило исключительно по этим соображениям. Население к белым или, как оно говорило, к «чекам» было благожелательно, и только местами говорили, что белые уже несколько месяцев не платят добровольцам жалованья. Зато указывалось на обилие на Волге продуктов, белого хлеба, на свободную торговлю, и последняя в особенности казалась населению ценной. Таким образом, я добрался на 12-й день на Волгу. Это было 6 сентября по старому стилю.
При въезде у нас спросили документы, но это делалось более для формальности. Вообще картина представлялась отнюдь не боевой, и жизнь во всем этом районе имела самый мирный, безразличный характер.
У белых
Если прилегающая местность к Сызрани не была занята войсковыми частями и не имела вида театра военных действий, то сам город Сызрань был настоящим военным лагерем. Вся власть как в городе, так и на станции железной дороги была в руках чехословаков, образовавших свои штабы, комендатуры, контрразведки. Русские части были в этот момент на фронте, и жизнь населения руководилась чехами.
Порядок в городе был сравнительно хороший, то есть никаких поражающих глаза ненормальностей или уклонений от общего типа прежней жизни русских городов заметно не было. В магазинах товары были, продажа съестными продуктами шла везде. На базаре на площади, в лавках по городу можно было видеть и белый хлеб, и сливочное масло, и притом по весьма недорогим ценам. Урожай 1918 года был очень хороший, и потому недостатка продуктов при свободной торговле не было.
Ощущение возможности ходить, свободно ходить по городу, быть равноправным с другими гражданами, после порядков Совдепии, было исключительно приятное, и кто не пережил этого контраста между моральной подавленностью и внешней хотя бы свободой передвижения по городу, соединенной с чувством защиты и возможностью искать ее у властей, вероятно, не поймет переживаемого мной в тот момент.
Но в это время население уже переживало неприятные дни, так как после падения Казани, Симбирска, Хвалынска фронт стал постепенно приближаться и к Сызрани. Появились слухи о продвижении красных на степном берегу Волги, в пределах Николаевского уезда. Речная Волжская флотилия вела в эти дни бои с красными пароходами всего в 30–70 верстах по реке книзу, и, ввиду серьезности положения, было отдано распоряжение рыть окопы вокруг Сызрани. Для этой цели было мобилизовано население, и можно было видеть лавочников и местных буржуев, нанимающих для работы за себя охотников из чернорабочего люда, на что стояла цена около 12 рублей за день.
Сдавать Сызрань врагу, видимо, в расчет чехов не входило, и потому принимались меры для ее удержания. Сызрань, как охранявшая подступы к Александровскому железнодорожному мосту через Волгу, имела большое значение, так как с отдачей его невозможно было бы удержать Самары и вообще всего левого берега. Однако слухи о неудачах ползли, с Волги передавали о происходящих перестрелках пароходов, и по наименованиям сел было видно, что красные имеют успех. Население, то есть та часть его, которая не желала оставаться в руках красных, стала собираться за Волгу.
В первый же день своего приезда в Сызрань я случайно встретил в чешской контрразведке двух своих приятелей из антибольшевистской организации, бежавших, как оказалось, от арестов в те же дни, что и я.
Ввиду нахождения штабов и центра власти в Самаре, мы втроем решили двинуться туда. Пришлось брать у чехов пропуск на проезд, и, получив его, мы отправились на пароходную пристань, где очередного парохода пришлось ждать ровно сутки, ибо на только что ушедший мы опоздали.
Волга представляла собой тихое зрелище; и кто ее помнил по экскурсиям довоенного времени, дававшим такое наслаждение и отдых всем городским жителям, теперь не узнал бы ее. Она была совершенно мертва. У пристаней стояло несколько маленьких буксиров и с десяток баржей. Часть баржей, пришедших при нас сверху, была полна беженцами западных губерний, попавшими еще на Волгу в течение 1915–1916 годов. На эти баржи они были посажены не то в Казани, не то в Симбирске еще при весеннем владычестве большевиков для отправки их на родину, а ввиду мешавшего по дороге фронта их направили на Саратов, откуда якобы они должны были ехать по железной дороге дальше. Судьбы этих несчастных я не знаю, но вид их и положение было ужасное, более чем тяжелое.
7-го вечером я со своими спутниками попал на шедший вверх пароход, и 8 сентября по старому стилю мы добрались до Самары.
Самара кипела народом. Места, где можно было бы остановиться, абсолютно не было. Гостиницы были все переполнены. В конечном итоге, после долгих скитаний, случайно в одной из грязных, находящихся на берегу Волги у пристаней гостиниц нам сказали, что место можно найти на пароходах, находящихся в распоряжении комендатуры речной флотилии.
Отправившись на пароход «Харьков», стоявший у пристани «Кавказ и Меркурий», я нашел штаб боевой флотилии; там я встретился со знакомыми моряками, тут же давшими нам приют на одном из пароходов, где мы и прожили до момента эвакуации Самары. Вскоре нас зачислили в списки флотилии, дав мне, например, работу по службе связи с береговыми учреждениями и штабом сухопутных войск, где у меня оказались сотрудники по антибольшевистской работе.
Военное управление области было разделено между чехословацким командованием (державшим в своих руках главное командование и управление по оперативной части, железнодорожное сообщение с телеграфом) и штабом Народной армии. Народная армия была организована на добровольческих началах, причем обязательность службы была объявлена на три месяца. Офицерство было мобилизовано. Во главе Народной армии стоял полковник Галкин, находившийся до освобождения Самары в конспиративной организации, поднявшей при приближении чехословаков восстание.
Части, входящие в состав Народной армии и находящиеся на фронте, состояли из нескольких самостоятельных отрядов или групп. Во главе этих отдельных групп в течение лета и осени 1918 года между прочими находились: полковник Генерального штаба Махин, тяготевший к эсерам и командовавший отрядом, оперировавшим к югу и юго-востоку от Самары; затем капитан Степанов, оперировавший под Казанью; подполковник Генерального штаба Каппель на Бугульминской железной дороге. Волжской флотилией командовал мичман Ершов[50], Камской — капитан 2-го ранга Феодосьев[51]; были еще отдельные части Ижевского и Воткинского заводов. Самой популярной частью из вышеназванных был, бесспорно, отряд Каппеля. Каппелевцы признавались всеми самой стойкой и цельной частью, они позже без перерыва защищали позиции вплоть до падения Уфы при необычайно тяжелых условиях, почти раздетыми при сильных морозах, и своим поведением внесли не одну красивую страницу в борьбу за освобождение родины. Вообще почти все, как стоящие во главе боевых частей, так и сами части вели себя с большой доблестью. Во главе чехословаков стоял полковник Чечек, который и считался главнокомандующим всеми военными силами.
К моменту борьбы, в которой я принял участие, начался период неудач. Заняв на севере Казань и Симбирск, а на юге Хвалынск, красные перешли за Волгу и своим движением на Николаевск и Самару обнаруживали стремление перерезать Самаро-Златоустовскую линию железной дороги, отрезав Самару. Одновременно красные двигались от Симбирска по правому берегу Волги, угрожая отрезать Сызрань, а с севера из Казанского района от Чистополя нажимали на ст. Нурлаты Бугульминской железной дороги.
Народная армия оказалась нестойкой, частью из-за плохого обмундирования и полного недостатка снаряжения, пополнявшегося исключительно отбиранием его от красных в бою, частью же благодаря неспайке фронтовых отрядов, формировавшихся по случайным признакам, с приемами времен Керенского, что, конечно, устойчивости и боеспособности не давало. Вследствие этого, несмотря на весьма низкое состояние тогда Красной армии, бывшей лишь в стадии формирования, все же преимущество оказалось на стороне последней.
Чехословацкий корпус, проявивший столько доблести в начале лета, к этому времени начал проявлять усталость; в существовавших у них при частях комитетах появилось разложение, начали учащаться случаи неподчинения боевым приказаниям, стали обнаруживаться разговоры об усталости, о нежелании воевать за Россию, что является обязанностью самих русских и т. д.
Колоссальную роль в этом отношении сыграла неустойчивая, колеблющаяся политика Антанты. С одной стороны, все говорило, что союзники решили поддержать антибольшевистское движение, как продолжение борьбы с Германией, и потому поддержка руководителей и лояльных элементов, не допускающих приятия позорного Брест-Литовского договора, казалась и естественной, и логичной. При этом такие факты, как работа французского консула (Гине) в Самаре, позиция англичан (сэра Элиота, Нокса) и японцев во Владивостоке и на Дальнем Востоке, высадка десанта на Мурмане, поддержка армии генерала Алексеева, говорили за желание союзников оказывать помощь в этой борьбе, и потому распространявшиеся по городу слухи, как, например, слух об ожидаемом на днях прибытии тяжелой артиллерии, снаряжения и т. д., вызывали вполне естественные надежды, создавая известные расчеты на эту, казалось, законную в общем деле поддержку.
Одновременно с этим явное покровительство и имеющиеся данные об активной роли Германии в лице графа Мирбаха, в связи с проявленным им весной отношением при разоружении чехов, определенно делило и идеологическую, и практическую сторону дела на две части: антибольшевистскую с союзниками, с одной стороны, и германо-большевистскую, с другой. Эта сторона дела очень важна, и можно видеть, как она проходит красной чертой во всем последующем периоде, вплоть до 1920 года.
До чего помощь Германии большевикам считалась бесспорным фактом, видно хотя бы из того, что момент происшедшей революции в Германии, в ноябре 1918 года, учитывался всеми деятелями Белого движения и печатью как скорый разгром Красной армии, остающейся без немецкой помощи. Однако проявленный уже тут явный разброд мысли и многогранная политика союзников, считавших себя окончательно застрахованными от немцев, привели к тому печальному положению, в котором оказалась Европа в период после Версальского договора, к гибели стольких русских людей и культурных сил, к обескровлению надолго России. Это положение всецело отразилось на чехословаках, уронило сперва их боеспособность и привело их затем в такое состояние, которое вызвало презрение и негодование среди русских в Сибири и Владивостоке. Между тем летом 1918 года отношение к ним было более чем восторженное и благодарное.
Что касается времени, о котором я говорю, то поколебавшаяся дисциплина среди чехов привела к преждевременному оставлению Ставропольского района (к северу от города Самары), что немедленно отразилось на общем положении фронта и, в частности, Самары. До чего дисциплина поколебалась и до какой степени разложение стало прогрессировать, видно из того факта, что полковник Швец, командир одной из чешских боевых групп, не перенес создавшегося положения и, незадолго до оставления Уфы, кончил самоубийством. Факт этот произошел в серьезный момент, когда приказание его не было исполнено подчиненной ему частью во время сражения, и он тут же, не выходя из вагона, где находился его штаб, пустил себе пулю в лоб. Швец считался одним из выдающихся и лучших чехословацких военачальников.
Говоря об общем положении дела на Волжском фронте, нужно указать, что, при занятии чехословаками Самары, бывшие в это время там члены Учредительного собрания Брушвит, Вольский, Фортунатов и другие взяли гражданскую власть в свои руки. В скором времени примкнули к ним и другие их товарищи, выделившие из себя Комитет, получивший сокращенное название «Комуч», члены которого и поделили между собой министерские портфели. Не останавливаясь на том, как у них шла работа по управлению области, могу лишь указать, что, например, министерством внутренних дел заведовал Климушкин, бывший в свое время волостным писарем и, конечно, оказавшийся совершенно неподготовленным ко взятым на себя обязанностям. Что это так, видно из того, что, несмотря на всю его развязность, ему пришлось обратиться к бывшему самарскому губернатору, проживавшему там (князю Голицыну), за частичными указаниями для дел, в которых Климушкин запутался.
Само собой понятно, что направление Комуча было совершенно социалистическое, ибо почти все члены Учредительного собрания не большевики принадлежали к партии эсеров. Знаменательно при этом, что одновременно с Комучем существовал в городе Совет солдатских и рабочих депутатов.
Из состава учредильщиков главное участие принимали: Вольский (присяжный поверенный из Твери), Фортунатов и Климушкин от Самары (первый штабс-капитан), Авксентьев (от Пензы), Лебедев (бывший морской министр времен Керенского), Брушвит, Федорович и кое-кто другие, фамилии которых сейчас не помню. Лебедев больше разъезжал по фронту. Отличался еще некий Мейстрах, выступавший в Самаре по сбору денег на нужды антибольшевистской работы. Этот Мейстрах замечателен тем, что в течение следующего лета (1919 года) он уже при большевиках занимался усиленной критикой работы Комуча, писал ярые статьи в самарской красной печати в защиту советской власти, одним словом, продался ей совсем, принеся повинную за свою деятельность. Виктор Чернов появился только к концу августа и, конечно, был принят учредилкой нескончаемыми овациями, заняв место председателя. Общее число учредильщиков к этому времени, если не ошибаюсь, достигало 70.
Как велось дело, а также все тонкости, трения и отдельные эпизоды, довольно трудно теперь вспомнить. С тех пор прошло несколько лет, события же слишком быстро менялись, причем они развертывались около фронта, и потому уследить за всем было очень трудно. Однако как на характерный факт отношения гражданской власти к военной можно указать на то, что при начальнике штаба Народной армии полковнике Галкине был приставлен в качестве его помощника (по крайней мере, так говорили среди военных) некий поручик Взоров, партийный с.-р. (мало похожий с виду на офицера), на обязанности которого лежал надзор за работой Галкина и чинов его штаба и недопущение проявления контрреволюции в командовании. Он ни минуты не оставлял Галкина одного, и, даже при приемах посторонних, фигура Взорова неотступно следовала по пятам Галкина, обходившего приемную залу.
Насколько позиция учредильщиков сделалась среди военных непопулярной, видно из того, что многие из офицеров в прилегающих к Волге местностях (я слыхал это незадолго до бегства своего к чехам) предпочитали идти на юг в Добровольческую армию, несмотря на ее отдаленность, а не в Народную, в надежность которой не верили, усматривая в общем курсе политики определенное партийное течение.
Вначале, по освобождении Самары, как говорили, этого не было заметно, но чем дальше, тем нагляднее начала проскальзывать та тенденциозность, которую особенно ярко проводил председатель Комитета Учредительного собрания — Вольский в своих крикливых, полных демагогии воззваниях.
В конечном итоге крепкой армии создать не удалось, чехословакам сражаться надоело, и, вместо движения на Москву (на чем настаивали в своих сношениях агенты Антанты), начался общий отход, ряд неудач. Сперва пали Симбирск и Казань, немного погодя отдали Вольск и Хвалынск, затем стали очищать Сызранский район, а потом Самарскую и Уфимскую губернии. Так блистательно начатая операция, на которую возлагали надежды мыслящие остававшиеся в России круги, постепенно начала сходить на нет. Единственный отряд, крепко державшийся и отступавший шаг за шагом с боем, был отряд доблестного полковника Каппеля.
Справедливость требует, однако, сказать, что в течение лета как отряды чехов, так и Народной армии проявляли чудеса храбрости и самоотвержения. Но общая обстановка в связи с неоказанием помощи союзниками, неправильной позицией партийных руководителей, не сумевших поддержать главную опору армии — офицеров, и неполучением, с другой стороны, серьезной, длительной помощи и сочувствия у крестьянства дала возможность большевикам не только занять Приволжский район, но даже продвинуть свой фронт на 60 верст за Уфу.
Отношение населения к Белому движению я бы охарактеризовал так: наступающие, освободительные части встречались везде восторженно. Городское население — мещанская, чиновничья часть его, пригород чаяли получить усиленное продовольствие, свободную торговлю, известный порядок старого уклада, личную безопасность. Однако невозможность удовлетворить все эти чаяния и надежды делало городское население пассивным к борьбе.
Крестьянское население в своей массе относилось с места более инертно, как вообще более недоверчивое, менее к тому времени пострадавшее от красного режима, чем городское, и, кроме того, боявшееся до известной степени ответственности за учиненные им грабежи и самовольство. Немалую роль, конечно, играли и репрессии, производимые красными в случае их успеха. Кроме того, в самарских степях большевики к тому времени своей власти вполне проявить еще не успели, а степное население, как я буду иметь еще случай указать впоследствии, до известной степени всегда было склонно к анархии или, вернее, нежеланию подчиняться властям.
Если меня спросили бы, в чем разница между Народной и Красной армиями и почему в то время, в первый период борьбы, преимущество оказалось у красных, я, кроме вышеуказанных причин, указал бы на следующее: преимущество Красной армии заключалось в том, что она опиралась, как-никак, на некоторые организованные части (например, латышские, красногвардейские, матросские и другие), либо не потерявшие офицерский кадр, либо уже испытанные, спевшиеся в своих делах, состоявшие из фанатичных, искренно увлекающихся, распропагандированных людей, оказывающих потому огромное сопротивление. Кроме того, эти части, как-никак, были хорошо снабжены и экипированы.
Народная армия этих свойств не имела. Достаточно указать на различную идеологию ее элементов, не понимавших военного духа, не дававших возможности спаяться, а затем и на отсутствие как административного аппарата, так и воинского снаряжения, в особенности винтовок. Кроме того, большевики принуждали выполнять намеченное, не стесняясь средствами, здесь же думали о правах, демократических требованиях, искали поддержки у людей мягких по своему существу. Последнее относится ко всему Белому движению, за весь период этих двух лет.
Народная армия держалась, пока были чехословаки, служившие известной канвой, но как только сдали они, то все остальное, руководимое партийностью, неопытными людьми, начало распадаться. А условия начала борьбы, в первой ее стадии, были во всех отношениях весьма благоприятны. При всем этом среди руководителей и в управлении белых было много авантюристов, а также людей, стремящихся вводить немедленно порядки и нормы правового уклада, что, конечно, после пережитого было невозможно.
В лучшем положении была Сибирская армия, заслоненная от Москвы Волжским фронтом; она вела у себя борьбу не всеми кадрами сразу, почему смогла сорганизовать ядро, удержавшее в итоге красных на Урале, и даже взять к весне 1919 года инициативу в свои руки. Разложилась она лишь после затяжки Гражданской войны, вследствие атаманческих тенденций, руководящихся лишь местными целями, а также эсеровской большевистской разрушительной работы в тылу, по всей необъятной Сибири. Казачьи войска, как более однородные, оказались более способными для борьбы, и город Уральск, например, гордился, что он не знал большевистского режима и системы вплоть до весны 1919 года, то есть 1½ года после 25 октября. Но отсутствие снаряжения погубило и его.
Вернемся, однако, к описываемому мною времени. Дела Волжского фронта, как я упоминал, стали к этому времени все ухудшаться. В последних числах сентября по новому стилю пала Сызрань и, несмотря на уничтожение одного из пролетов Александровского железнодорожного моста, наступление большевиков развивалось, в результате чего, в первых числах октября, решено было оставить Самару.
Я был по эвакуации штаба речной флотилии оставлен для связи штаба армии с пароходами, державшими линию фронта вверх и вниз по Волге. В городе в это время уже чувствовалось нервное напряжение, появились кучки шушукающихся, ночью раздавались по улицам выстрелы, а затем уже начались грабежи складов пристаней на Волге, оставшихся к этому времени без хозяев.
6 октября, в воскресенье, остатки войск двинулись по направлению ст. Кинель, находящейся в 40 верстах к востоку от Самары. К вечеру сложился и штаб Народной армии, передав защиту города полковнику Махину, только что вернувшемуся с южной линии фронта. Грохот орудий в этот великолепный летний день, отдельные части с обозами, тянувшиеся по улицам города, которые были полны народа, усиливали напряженность момента. Но радости на лицах я не видал. Чувствовалась у большинства тревога как от неизвестности, так и от связанных с переменой хозяев неизбежных репрессий.
Придя на вокзал, откуда должен был отправляться штаб армии, я увидел полную невозможность эвакуироваться с ним. Тогда я решил уговорить несколько офицеров, не попадавших тоже на поезд, идти самостоятельно по большой дороге догонять свои части. Мне, прошедшему перед этим почти что 400 верст, это путешествие казалось пустяшным, тем более что дивная погода способствовала этой прогулке.
Взяв винтовку и мешок со сменой белья за плечи, мы двинулись в путь. Настроение было хорошее, верилось в правоту дела, рисовалось, что все происходящее плод какого-то недоразумения, и лишь тревожила оттяжка освобождения России, где томились несчастные оставшиеся под игом негодяев и грабителей, калечивших страну во имя своих интернациональных экспериментов. Пройдя Бугурусланским трактом верст 15, мы подошли к полотну Самаро-Златоустовской железной дороги, по которой проходили каждые полчаса эшелоны из Самары.
Железнодорожное сообщение было, как я указывал выше, в руках чехов, и потому, естественно, они заботились сперва об эвакуации своих, отстраняя и мало интересуясь нуждами русских. В особенности трудно было жителям, стремящимся к выезду и не могущим получить места в поездах и потому принужденным выбираться из Самары самыми разнообразными способами. Но интересно было то, что настроение беженцев было такое, что будто они оставляют насиженные места на 2–3 недели, и потому большинство ехало налегке. Я знаю людей, зимовавших затем в Сибири, оставивших даже теплую одежду дома и бедствовавших потом от холода.
Но сравнительно жители Самары и Сызрани все же эвакуировались с большим удобством, чем, например, жители Казани, которым пришлось бросить город неожиданно в течение 2 часов и бежать пешком, ибо другого сообщения ни водой, ни железной дорогой не было. Одних беженцев из Казани, по большевистским сведениям, насчитывалось 78 тысяч. Путь, как говорят, между Казанью и Лаишевым (на Каме) представлял из себя черную ленту от массы людей, тянувшихся по дороге. Бедствовали эти люди ужасно, ибо хлеба или вообще питания получить в селах почти было нельзя. От Лаишева их везли на баржах до Уфы, что также принесло много горя, но страх перед властью красных, уже раз пережитой, гнал этих несчастных хоть на край света.
Добравшись 7-го до Кинели, я разыскал эшелон Волжской флотилии и кое-как пристроился к нему. Движение по железной дороге было трудное; недоставало паровозов, и потому всякий эшелон, заполучивший таковой, тут же и ставил на него часовых с винтовками, дабы не завладел им кто-либо другой.
Эвакуация вообще дело трудное, а тут при плохо функционирующем аппарате, массе хозяев, недостатке всего дело шло из рук вон плохо и, кроме того, каждая часть стремилась захватить как можно более вагонов, стараясь вместе с тем не принимать к себе посторонних. В вагонах можно было, например, видеть железнодорожных служащих, вывезших из Сызрани все свое имущество, вплоть до рогатого скота, рядом же военные части оставались без места.
Чехи в этом отношении побили рекорд. Они захватили подвижной состав, расположились жить в нем с большим комфортом, поставили кровати с пружинными матрацами и так прочно засели в них, что и в следующий период не оставили вагонов, загромоздив, в особенности в течение следующей зимы, все станции Сибирской железной дороги своими эшелонами и не уступая недостающего для транспорта подвижного состава. Их эшелоны можно было узнать по различным украшениям и эмблемам, вывешенным на дверях теплушек. Вели они себя, конечно, полными хозяевами.
Эшелон флотилии, в который я попал, двигался с трудом. На всех станциях были постоянные задержки. То пропускали какой-либо специальный поезд, то еще что-либо мешало. В итоге с большим трудом добрались мы на 12-й день до Челябинска. Тут начались хлопоты о пропуске эшелона в другое царство, в Сибирь. Что это совсем другой район, что это чужое владение, не входящее в состав Самарской области, говорило все. Офицерство на станциях и в эшелонах мечтало уехать в Западную Сибирь, где, как им казалось, нет партийного начала, где крепка работа практического Сибирского правительства. Поднимало дух в среде моряков, в которой я был, сведение о приезде с Дальнего Востока в Омск адмирала Колчака.
Но общий вывод был тот, что самарские неудачи надо приписывать исключительно тенденциозному ведению дел и партийному составу с.-р. правительства, решившему скорее предать дело, чем отступить от своих социалистических идеалов.
Всей подоплеки, конечно, никто не знал, и общая обстановка была неясна, в особенности нашему брату, жившему и питавшемуся слухами, а не подлинными данными, но всем военным казалось, что давно желаемому и требуемому природой вещей — установлению твердой власти — сознательно мешает курс партии Чернова, предавшей в свое время и Корнилова, и всю Россию. Пусть это был психоз, несоответствие действительности, но оно характерно с той точки зрения, что ведь одни военные кадры могли противостоять красным: они являлись реальной силой, и неумение на них опереться лежит на ответственности Комуча. Одним словом, у всех была вера в Сибирь и стремление попасть в те ряды, где рисовалось нечто другое, сильное, могучее, идущее по пути спасения родины. В это время Сибирская армия не только не сдала, как Народная, а наоборот, вела бои с успехом, да и вид ее частей, формировавшихся и обучавшихся повсеместно, начиная с Челябинска, невольно бодрил, говоря об успехе и правильности взятой линии.