Приблизительно с восьмисот шагов противник открыл ружейный огонь, но пули свистели высоко над головой. Не знаю, по чьей команде, вернее — по инициативе рвущихся вперед коней, мы перешли в широкий намет.
На мгновение я оглянулся назад, и сердце мое переполнилось радостью: полусотня не шла, а летела, держа равнение, как на ученье, а оружие готовым к бою. В это время из леска начали строчить два пулемета, но лава неудержимо неслась на огонь противника, огонь начал слабеть и вдруг прекратился… «Красные бегут!» — услышал я над самым ухом возглас. Повернувшись, я увидел рядом со мной с шашкой в руке взводного урядника 2-го взвода Антонова («Лобановец», как он с гордостью себя величал по имени своей станицы — Лобановской). Высокий, стройный, с торчащим в пол-аршина чубом, всегда щегольски одетый, он напоминал нам всем Ермаковца-рубаку славных времен Саракамыша и Ардагана.
«Нажми, Антоныч!» — крикнул и я, и мы, повернувшись в седлах к лаве, издали казачий «гик», который подхватила лава, смыкаясь. Через несколько минут мы проскакали лесок, в котором, кроме стреляных гильз, никого и ничего не осталось.
Перед нами открылась проселочная дорога, уходящая в холмы, а по ней уносящиеся во весь опор несколько тачанок, очевидно — с пулеметами и защитниками рощи. Разомкнувшись, лавою продолжали движение, а урядник Антонов, взяв с собою лучших 5–6 наездников, понесся за тачанками. Но картина боя вскоре изменилась: красные открыли огонь по всему фронту лавы, а их артиллерия стала бить по резервным колоннам. Наше продвижение не остановилось, но замедлилось.
Вскоре перед фронтом 2-й сотни попался глубокий овраг, уходивший далеко за фланги лавы. Урядник Антонов ждал нас здесь. Тачанки ушли. Найдя овраг хорошим убежищем для коней, полусотня здесь спешилась и, выйдя на другую сторону оврага, залегла, растянувшись в стрелковую цепь.
Вскоре к нам прискакала вьючная пулеметная команда есаула Рассохина, который славился молниеносным развьючиванием и открытием огня при всякой обстановке. Действительно, через каких-нибудь 5–6 минут его пулеметы застрочили по красным. Это была первая стрельба по противнику с нашей стороны. Цепь тоже открыла редкий огонь. Чувствуя огневую поддержку, мы без особого усилия поднялись и двинулись вперед. Нам было видно, что соседние полусотни спешились и тоже шли цепями.
Огонь противника становился все более и более действительным. Пули ложились то перед цепью, то свистели мимо ушей. До позиции красных оставалось 1000–1200 шагов, и, дабы избежать потерь, я решил продвигаться перебежками, к чему казаки были мало тренированы, но зато имели хорошую сообразительность, как применяться к местности. Цепь залегла, и первые звенья обоих взводов, со взводными заместителями, перебежали на новую позицию, на 100–120 шагов вперед. Не успели подняться вторые звенья, как прискакал помощник командира полка, есаул Глебов. Соскочив с своего кровного скакуна, при сверкающих погонах и в серебре шашки, он открыто подошел к цепи, не обращая внимания на свистящие пули. «Ну, что тут у вас?» — спросил он, обращаясь ко всей цепи. Я, стоя на одном колене за серединой рассыпного строя, объяснил ему обстановку и начатые перебежки. Противник, заметив «группу начальников» (с есаулом были один офицер и ординарцы), усилил пулеметную стрельбу.
«Ну, продолжай! Вторая ваша полусотня войдет в цепь тоже», — сказал он и пошел медленно вдоль фронта на правый фланг. Это было первое высокое начальство в передней линии с начала боя. Казаки улыбались на его шутки, поворачивая головы.
Я собирался с предпоследней сменой на новую позицию, когда появился есаул Киселев. «Как, жарко здесь у тебя?» — спросил он. Я объяснил ему то же, что и помощнику командира полка. Подошедшая вторая полусотня залегла рядом и в интервалах остатков первой. Забрав остатки своей цепи, я начал двигаться на новую позицию, обещав дать место слева для 2-й полусотни.
Нашей артиллерии до сих пор не было слышно. Говорили, что она заблудилась или застряла. Мы открыли огонь с новой позиции, что называется «по закрытым целям», с прицелом 100 шагов.
Идти в наступление по открытой местности на занятые противником возвышенности без поддержки артиллерии значило обречь себя заранее на неудачу и напрасные потери. Маневра со стороны высшего начальства как будто бы не предвиделось. С другой стороны, и красные, видя такое решительное наступление казаков в первый раз после боев на Волге, собрали все свои заставы на укрепленную, как нам казалось, позицию и не показывались, а вели усиленную стрельбу.
Было уже около 11 часов утра, когда все наши взводы собрались на новой позиции и готовились перейти опять в наступление, как из тыла появились настоящие пехотные цепи, бодро шедшие к нам. По-видимому, это была все та же Уфимская стрелковая бригада, ободренная нашим решительным наступлением. Теперь она спешила к нам на поддержку. Но нам уже передали, чтобы казаки готовились к «посадке», так как подадут коней.
Напряженное состояние людей сразу разрядилось шутками, смехом и бравированием под огнем. Действительно, как только пехота, пройдя в наши интервалы, залегла впереди, к нам отдельными группами стали подскакивать коноводы. Казаки быстро очутились в седлах. Здесь, во время посадки, у командира сотни был ранен в голову конь, и он взял строевого казачьего коня. Говорили, что были раненые казаки в других сотнях, но во 2-й, насколько я помню, не было.
Выровняв лаву, мы стали маневрировать, наблюдая за противником. Вскоре меня со 2-м взводом отправили для наблюдения за тылом, на случай обхода красных. Расположив по холмам отдельные группы всадников, я с главным ядром наблюдал за стыком флангов 1-го и 2-го полков. Станция Чишма была позади и влево от меня, верстах в 2–3, и нам видно было, как там дымился паровоз. Посланный мною для ознакомления с обстановкой казак доложил, что там стоит броневик для прикрытия наших войск.
В дальнейшем нам пришлось наблюдать конную атаку 2-го Сибирского казачьего полка на лаву красных казаков-оренбуржцев, ушедших, как нам известно, к большевикам за есаулом Кашириным. Они наметили атаковать правый фланг Ермаковцев, на стыке со 2-м полком, но резервные сотни 2-го полка выскочили из-за холма и, в сомкнутом строю, ударили по красной кавалерии, которая, не приняв удара, пошла наутек. Сибирцам досталась как трофей походная кухня с горячим обедом, которая шла, видимо, питать красных казаков. Атакующие сотни, увлекшись преследованием, подскакали близко к позициям пехоты, которая встретила их огнем.
Мы видели еще два раза красную кавалерию, маячившую на горизонте, но близко она не подходила. Между тем нашу лаву начали усиленно обстреливать шрапнелью и гранатами. Мы встретили наших раненых, отправляемых на Чишму.
Около 2 часов дня показались отступающие цепи нашей пехоты. Разговорившись с одним из офицеров, я узнал, что красные безнаказанно выкатили артиллерию на передовую позицию и ведут меткий огонь, а с нашей стороны нет ни одного снаряда. Казачья лава тоже начала медленно отходить назад. Часам к 5 вечера полк подошел к станции Чишма, где я присоединился к своей сотне. Так закончился первый бой ермаковцев, после чего началось отступление на город Уфу.
Раздел 3
Б. Апрелев[91]Ижевцы и воткинцы[92]
Еще не настало время для историка, спокойного, беспристрастного, который написал бы полную картину страданий русского народа с момента падения исторической государственной власти в 1917 году. Однако записки современников, хоты бы и не личные, лишь бы они были правдивы и точны, дадут в будущем лучший материал для составления истории. Наша задача в данное время — сберечь и собрать этот материал и передать его «нашей смене».
Эпизоды героической борьбы рабочих Ижевского и Воткинского заводов мало кому известны, и о них необходимо напомнить. Это необходимо еще и потому, что на русского рабочего наклеена вывеска как на предателя своей Родины, как на главного губителя и мучителя русской культуры.
Напомним, что рабочий класс в прежней России был ничтожным. Почти каждый рабочий был одновременно и крестьянином. Только очень немногие, так называемые «цеховые» рабочие, то есть, вернее, мастеровые были подлинными, настоящими рабочими, не имевшими иного заработка, как только за свой труд на заводе. Таковыми были ижевские рабочие и рабочие Воткинского завода.
Естественно, что палачи нашей Родины — партии социалистов-революционеров и социал-демократов — видели в них свой оплот и считали себя выразителями их воли и их мнений.
В мирное время Ижевский оружейный и сталелитейный завод был гордостью России. До 50 тысяч рабочих, разбитых на многочисленные цехи. Перечислю лишь часть из них: два механических (оружейный и сталелитейный), ствольный, ложечный, приборочный, литейный чугунный и литейный стальной, молотовой, прокатный, кирпичный и другие.
Основанный при Екатерине Великой на реке Иже, завод был организован генералом Дерябиным. К нашему времени он разросся чрезвычайно. Завод лежал примерно в 400 верстах от Уфы, в стольких же от Перми и приблизительно в 350 верстах от Казани. Воткинский механический и судостроительный завод находился в 60 верстах от Ижевского завода на реке Каме.
Характерной особенностью ижевских рабочих было то, что они были, так сказать, потомственные рабочие. Ремесло отца переходило к сыну. Завод был для них не случайным, не чуждым, а родной стихией. Редкие по качеству ружейники, замочники, ствольники были среди них, и они гордились качеством своей работы. В награду за хорошую работу они получали особые, обшитые позументом почетные кафтаны, денежные награды, медали и, наконец, пожизненную пенсию.
Все эти особенности чисто русского быта и организации завода были, конечно, бельмом на глазу интернациональной шайки, питающейся кровью России.
В конце лета 1918 года Ижевский и Воткинский заводы восстали против власти советов. Печать замолчала, как могла, это событие. Подумать только: рабочие восстали против рабоче-крестьянской власти! Против их власти! Против власти, давшей им все, сделавшей их хозяевами и диктаторами!