Так «рабоче-крестьянское правительство» расправилось с рабочими и крестьянами, посмевшими восстать против его тирании. (Ижевскому заводу пришлось впоследствии, уже в 1919 году, вновь пережить радость освобождения от большевиков, а к концу того же года — новые ужасы их возвращения.)
Автору этих строк пришлось наблюдать зарождение Ижевской и Воткинской армий, пришлось пережить вместе с ней и первые недели великой радости и подъема, как и последние страшные дни оставления Сарапула. Никогда из его памяти не изгладятся светлые воспоминания о русских людях Сарапульского уезда, отдавших себя служению родной стране. Незабываема храбрость рабочих, учащейся молодежи и интеллигенции, с которой эти люди, с глубокой верой в правоту своего дела, жертвовали собой, во имя освобождения России.
На первом этапе своего невольного странствования из Москвы, в Ижевске, Воткинске, в деревне Костоватой, где автор почти месяц укрывался от красных, как и в других деревнях и селах Сарапульского уезда, ему представилась возможность убедиться, какие огромные потенциальные силы заложены в русском народе, как легко было в нем вызвать здоровые патриотические и национальные чувства, как легко было его двинуть на великое дело спасения государства.
Во время атаки красных на пристань Галево, в августе месяце, крестьяне близлежащих деревень, опасаясь расстрелов и грабежей, спасались бегством. Нужно было видеть эту потрясающую картину. Крестьяне маленькой деревушки зарывали свой скромный скарб в землю; обитатели хижин, хлеборобы, кормящиеся своим тяжелым трудом, спасались от правительства, объявившего «войну дворцам и мир хижинам». Тогда казалось, что наше крестьянство со своим здоровым инстинктом собственника не переварит в своем организме чужеродное тело коммунизма и свергнет его идеологов. Дело было только за вождями. Но к великому несчастью, у Ижевского восстания, так блестяще начавшегося, вождей не оказалось. Социалистическая зараза, сделав свое злое дело в столицах и крупных городах России, перешла на Каму. Вновь к власти пришли случайные, слабые и бесхарактерные люди, проникнутые насквозь узкой партийностью. Пришли эсеры, на сей раз третьестепенные, и померк огонь энтузиазма борьбы за Россию. Началась обычная демагогия. Народ звали не к спасению государства, а к спасению завоеваний Февральской революции. Но все это было так чуждо сердцу народа!
Уфимская власть вместо помощи людьми и оружием прислала агитаторов и литературу. Болтали в Самаре и Уфе, болтали и в Ижевске, пока не пришли красные и не разгромили всё и всех.
«Мы предпочитаем лучше большевиков, чем погоны и порядки царской армии, которые нам навязывают из Сибири», — сказал автору этих строк уполномоченный прикамского Комуча, эсер Михайлов, накануне падения Сарапула. «Мы лучше примиримся с большевизмом, чем с реакцией». А в кадры «реакции», как и во времена Керенского, были зачислены все те, которые считали, что спасение России в сильной власти.
В 20 тысячной ижевской армии весьма незначительный процент, может быть 100–150 человек, принадлежало к социалистическим партиям. Остальной состав армии — простые рабочие и крестьяне, мало разбиравшиеся в социалистических программах, — поняли своим здравым умом, что советское правительство ведет русский народ к гибели, и стремились во что бы то ни стало свергнуть советскую власть. И они пошли исполнять свой долг и умирать, как умеют умирать простые русские люди. Сотнями, тысячами они гибли, — гибли их семьи, гибло их достояние.
Ижевцам и воткинцам суждено было впоследствии сыграть исключительную роль в борьбе армии адмирала Колчака. Они и в Сибири оказались самыми стойкими борцами за русскую государственность. Они совершили в отряде генерала Каппеля героический Ледяной поход через Байкал.
И. Уповалов[123]Рабочее восстание против советской власти[124]
17 июля 1918 года я пришел в Воткинск. Здесь я от председателя комитета с.-д. меньшевиков узнал, что боткинский Совет рабочих депутатов разогнан большевиками. Организации меньшевиков и эсеры оставались еще на легальном положении, но партийная работа шла плохо, чувствовалась подавленность и боязнь всемогущей Чрезвычайки. Просили меня сделать доклад на собрании нашего комитета, но пришлось его отложить, так как мне по партийным делам необходимо было выехать в Ижевск, в 60 верстах от Воткинска.
Прибыв в Ижевск, я сейчас же направился к зданию местного Совета. Однако вместо Совета я напоролся на вооруженный отряд красноармейцев. На мой вопрос, где Совет рабочих депутатов, я получил в ответ:
— А ты кто такой? Обыскать его!
Обыск был тут же произведен с ловкостью опытных царских жандармов. Однако, кроме документа от биржи труда, которым я запасся для поступления на работу, ищейкам ничего найти не удалось. Этот документ и спас меня на этот раз от ареста. Оказалось, что и ижевский Совет рабочих депутатов разогнан большевиками, и многие его члены арестованы.
Целый день до позднего вечера я бродил по Ижевску, осторожно расспрашивая рабочих, не знают ли они кого-нибудь из меньшевиков или эсеров — членов Совета депутатов. На меня смотрели как на шпиона и отвечали, что не знают.
Только в 11 часов ночи я встретил одного рабочего, который в разговоре со мной нашел в себе мужество рассказать, что он эсер, знает квартиру одного меньшевика, который был товарищем председателя Совета рабочих депутатов, и согласен свести меня к нему. Попав в квартиру товарица председателя, я объяснил ему цель моего прихода. Оказалось, что он с часу на час ждет своего ареста. Я изумился: какой смысл дожидаться ареста? не лучше ли уйти? Он объяснил мне, что уйти от ареста не может, потому что из-за него будут беспокоить его мать и жену, и поэтому он решил отдать себя в руки насильников. Из-за этого он не может просить меня ночевать у него; посоветовал мне провести ночь у другого товарища, который не был членом Совета.
Утром я двинулся обратно в Воткинск. По настоянию местной социал-демократической организации, с которой я поделился впечатлениями и фактами из жизни сормовских рабочих, я решил остаться в Воткинске. Это было 18 июля 1918 года, а 25 июля я, как литейщик, поступил на работу в завод в сталелитейный цех. Рабочие этого цеха настолько почему-то преисполнились доверием ко мне, что уже на второй день выбрали меня делегатом на делегатское собрание профессионального союза.
Этому делегатскому собранию предстояло заслушать и принять резолюцию ЦК компартии, в которой говорилось, что членами профессионального союза могут быть только рабочие, стоящие на платформе советской власти. Попутно указывалось, что только члены профессионального союза имеют право на работу. Вывод был ясный: прежде чем быть членом профессионального союза, нужно быть коммунистом. Так коммунизировались и превращались в правительственные учреждения профессиональные союзы и так сходили они со сцены как защитники интересов рабочего класса.
Выслушав эту резолюцию, я не мог воздержаться от критики. Я сказал, что профессиональные союзы не дар с неба и не дар от власти, а плод продолжительной борьбы рабочего класса с царским режимом. Но при условиях, господствовавших в царской России, движение не могло серьезно развиваться. Однако самое худшее царское правительство и самый грубый царский жандарм не доходили до такой смелости, чтобы над профессиональным союзом рабочих вывесить правительственную вывеску, а союз превратить в правительственное учреждение, как хотят это сделать большевики согласно резолюции ЦК компартии. Но, сказал я рабочим делегатам, если наши предшественники боролись долгие годы с произволом царского самодержавия за свободу и независимость профессионального движения, то я думаю, что мы будем не хуже их. Мы не допустим такого гнусного посягательства на профессиональное движение со стороны диктаторов, напяливших на себя маску рабоче-крестьянской власти, с презрением отвергнем резолюцию компартии и будем хранить свободу и независимость профессионального движения. После этого резолюция была поставлена на голосование и провалена 26 голосами против 10. Большевики подняли скандал и грозили мне арестом, но пока не арестовывали.
На следующий день из Ижевска пришло известие, что ижевские рабочие восстали против большевистского насилия и свергли их власть. Немедленно Воткинские большевики собрали в заводе общее собрание, на котором предлагали рабочим записываться в Красную армию и идти против восставших ижевских рабочих. Я видел, что готовится безумное братоубийство, что нас хотят сделать палачами наших отцов, братьев, жен и детей. Я все это тут же во дворе сказал рабочим. Я сказал, что мы не станем на сторону палачей и всеми средствами будем бороться против ведения братоубийственной войны. Если же суждено нам в этой борьбе погибнуть, то мы погибнем, но не будем проливать братскую кровь и не пойдем против ижевских рабочих, которые подняли оружие на защиту своих прав.
Меня после этой речи арестовали и посадили в арестантскую. Здесь сидел один боткинский рабочий, который в разговоре со мной назвал себя максималистом. Из беседы с ним вырисовалась трагическая история. За две недели до моего ареста он с несколькими коммунистами вернулись с Чехословацкого фронта, где чехи разбили их наголову. Только немногим удалось спастись бегством. Когда они пришли в Воткинск, боткинский исполком отпустил им несколько ведер пива из имевшегося в Воткинске казенного склада, и они компанией в 6 человек устроили попойку. Напились допьяна, и один из компании — некий Протопопов — стал хвастать, как он расстреливал в Воткинске меньшевиков и эсеров. Товарищ мой по аресту на это заметил, что безоружных даже меньшевиков и эсеров расстреливать храбрости много не требуется. Другое дело воевать с чехословаками. «Там я нашел тебя, как жалкого труса, спрятавшимся в канаве», — сказал он Протопопову. Тогда Протопопов выхватил из кармана револьвер и хотел выстрелить. Не успел он этого сделать толь