ко потому, что мой сожитель уложил его пулей наповал из своего револьвера еще до того, как Протопопов спустил курок. На второй день после этого он был арестован и посажен в эту арестантскую. «Большевики хотели меня расстрелять, — рассказывал он мне. — Но организация максималистов заявила, что они сами будут судить меня, как своего члена, и если найдут меня виновным, то они сами и расстреляют меня». Чем кончилась его история — не знаю.
На второй день моего пребывания в арестантской туда еще привели 5 человек крестьян из окрестных деревень. Арестовали их за неплатеж наложенной на них контрибуции. Завязав с ними разговор, я спросил их: как же это так, что вы не можете платить контрибуции; ведь чем-нибудь руководствовались власти, когда накладывали на вас эту контрибуцию.
— Да чем, батюшка, руководствовались? — сказал один из них. — Вот у нас в деревне есть 10 человек коммунистов, которые никогда не работали, а всегда занимались воровством да пьянством, а теперь они в комитете бедноты, и они сказали исполкому, что мы вот с этим буржуи, — показал он на сидящего с ним рядом крестьянина. — Ну и наложили на нас контрибуцию, на меня 800, а на него 500 рублей. А какие мы буржуи? У меня две лошади и корова, да 5 человек детей, которым бы еще по улице бегать. А они все помогают мне работать. И так я кое-как сводил концы с концами, по миру детей не пускал, а денег не имею ни гроша. Чтобы уплатить контрибуцию 800 рублей, я должен продать лошадей и корову, ну а дальше что я буду делать? Этот не лучше меня, — показал он на своего сотоварища, — да и все мы такие буржуи, — закончил он.
Так провел я два дня моего ареста в Воткинске. На третий день ко мне на свидание пришел один товарищ, который сообщил мне, что восстание ижевских рабочих разрастается. Воткинский исполком мобилизовал всех коммунистов и сегодня же отправляет их на Ижевский фронт. В связи с разыгрывавшимися событиями и продвижением ижевцев к Воткинску мой товарищ опасался за мою жизнь и предлагал мне свои услуги для устройства побега, но я на это не согласился.
В 4 часа того же дня я услышал со стороны недалеко находящейся станции крики прокатившегося «Ура!» и свисток паровоза. Это отходил поезд с мобилизованными коммунистами. Через несколько минут этот поезд, украшенный красными флагами, показался перед окнами арестантской. Видя всю эту беснующуюся мразь, я был уверен, что она разлетится как пыль от первого удара ижевских рабочих. Я был уверен, что Воткинские рабочие разобьют гидру большевистского произвола и насилия и разорвутся цепи политического рабства. Но вместе с тем невольно думалось: переживу ли я это короткое время? Рождалось предчувствие, что большевистские палачи перед концом жизни своей помажутся кровью моей.
Так стоял я у окна и думал, глядя на уходивший поезд. Неожиданно ко мне приблизился стоявший на посту часовой и произнес:
— Поехали, товарищ!
— Кто поехал и куда поехал? — спросил я его.
— Воткинские поехали убивать ижевских, — ответил он и, помолчав, прибавил: — Многие из нас выпили ослиную дозу большевистской отравы. До сих пор не могут прийти в себя. А мы не понимаем, что творится вокруг, и слепо подчиняемся приказам всякого рода проходимцев, укрывающихся именем крестьян и рабочих. Вот эти проходимцы, — продолжал он, — руками мадьяр, латышей и китайцев расстреливают крестьян и рабочих. Пользуясь этой грубой силой, они и нас гоняли на эту бойню. Ты не знаешь меня, товарищ У повалов, поэтому ты можешь думать, что я завязал с тобой разговор, чтоб вытянуть от тебя что-нибудь для Чрезвычайки. Так нет, товарищ, я говорю с тобой как с рабочим, стоящим на страже интересов рабочего класса, и мне совестно стоять пред тобой с этой несчастной винтовкой. Но я вынужден это делать. Я коммунист с апреля месяца 1917 года, — продолжал он, — записался я в эту партию по глупости, так же как и многие другие. Все мы, не умеющие разбираться, не могли устоять пред теми обещаниями, которыми осыпали нас большевики, пока они не были у власти. А когда власть взяли и повели разбойническую политику, стали разгонять Советы рабочих депутатов и безжалостно душить свободу, тогда я увидел, что я грубо ошибся, затесавшись в эту партию, и поспешил выбраться из нее. Вот уже больше полугода, как я заявил, что ухожу из партии, отдал членский билет и не платил членский взнос. Но несмотря на все это, неделю тому назад вызвали меня в исполком, где мне заявили, что я коммунист и должен записаться в Красную армию, в противном случае пригрозили мне расчетом из завода и обещали считать меня как дезертира, а дезертиров они расстреливают…
Что я ему мог сказать? Подчиниться власти и идти на фронт? Там его могут убить, но может и уцелеть. Не подчиняться власти и не ходить в Красную армию? Это значит определенно быть расстрелянным. Не подчиняться власти и убежать из Воткинска? Но это значило подвести под расстрел семью. Я посоветовал ему подчиниться власти и идти в Красную армию.
Так в беседе и размышлении о развертывающихся событиях прошел третий день моей арестантской жизни в Воткинске. Утром на четвертый день моего ареста ко мне на свидание пришел товарищ и сообщил, что накануне отправлявшийся из Воткинска поезд с мобилизованными коммунистами попал под перекрестный огонь ижевских рабочих и был вдребезги разбит; из 250 коммунистов вернулись в Воткинск только 35. По мере того как ижевские рабочие наносили удар за ударом Красной армии и продвигались к Воткинску, мои друзья все больше и больше беспокоились за мою жизнь. Они были уверены, что если большевикам придется уйти из Воткинска, то они меня живым не оставят.
Так это и было бы, если бы случайность не спасла меня. На пятый день моего пребывания в арестантской, в 2 часа ночи, пришли восемь коммунистов, которые потребовали от часового выдать меня на расстрел. Я в это время спал, но сидевшие со мной крестьяне, не привыкшие к тюремной жизни и встревоженные происходящими событиями, не спали подряд ночами. Они первые услышали это, подошли ко мне, разбудили и сказали:
— Прощай, друг, тебя требуют на расстрел…
Легко себе представить, как скоро я встал с постели. Подойдя к окну, я услышал первые слова часового:
— Дайте документ на расстрел Уповалова.
Раздался ответ часовому:
— Ты знаешь, кто мы такие, и не должен спрашивать документ, а должен выдать нам Уповалова.
Часовой оказался тот, который накануне беседовал со мной. Он сказал им, что ему нет надобности знать, кто они такие, а ему нужен документ, без которого он категорически отказался выдать меня и заявил им, что если они захотят взять меня без документа, то они это сделают только перешагнув через его труп.
Этот категорический ответ часового и случайное появление во дворе двух воткинцев, которые жили рядом с арестантским помещением, поколебали этих хулиганов, и они не решились напасть на часового.
Так в ту кошмарную ночь была спасена моя жизнь.
Утром узнали обо всем этом воткинские рабочие. Они энергично запротестовали и потребовали моего освобождения. Видя революционную бурю, надвигавшуюся со стороны Ижевска, боткинский исполком удовлетворил требование рабочих и освободил меня, обязав выехать из Воткинска в Пермь. Будучи уверен в том, что конец большевистского владычества в Воткинске — вопрос нескольких дней, я и мои друзья колебались: ехать ли в Пермь или оставаться в Воткинске. При всестороннем обсуждении этого вопроса мы решили, что ехать в Пермь я не должен, но рискованно и опасно оставаться в Воткинске.
Решили отправить меня в деревню, расположенную в 85 верстах от Воткинска, и так и сделали. Один из друзей ночью запряг лошадь и отвез меня в деревню к своему родственнику, у которого я и остался жить в ожидании известия о совершившемся перевороте в Воткинске.
Я отсиживался в деревне, куда меня сплавили товарищи после попытки большевиков расстрелять меня, окончившейся ничем благодаря мужеству охранявшего меня в тюрьме часового. В ожидании известия о совершившемся в Воткинске перевороте я решил, чтобы не навлечь на себя подозрение, заняться крестьянской работой. Я целиком вошел в эту работу, справляя все, что полагается в крестьянском хозяйстве.
Спустя несколько дней я стоял в поле и жал полосу ржи. Смотрю — едет вооруженный всадник, направляясь ко мне. Подъехал, спросил, кто и откуда, и, получив удовлетворивший его ответ, подал мне письмо.
Свершилось! После ижевских рабочих свергли у себя ненавистную большевистскую власть и Воткинские товарищи. Меня требовали немедленно в Воткинск. На следующий день, отмахав 85 верст, я был среди восставших воткинцев.
Воткинск был неузнаваем. Это был уже не завод, а сплошной военный лагерь. В 10 или 15 верстах от Воткинска шла упорная борьба безоружных рабочих с вооруженными до зубов мадьярами, латышами и китайцами, а внутри Воткинска шла организационная работа Совета рабочих депутатов, местного самоуправления и военного штаба. Задача стояла довольно трудная. Нужно было организовать армию из восставших рабочих и крестьян, нужно было наладить продовольственный аппарат для снабжения этой армии и гражданского населения, нужно было вооружить армию хотя бы винтовками, о пушках и думать не приходилось. Только благодаря крепкой вере в правое дело, при общем и тесном единении организаций и всего населения, эти трудности были преодолены. Работающее в заводе офицерство было призвано организовать армию из восставших рабочих и крестьян. Крестьяне дали хлеб и обмундирование, ижевские рабочие день и ночь не отходили от станков, изготовляли винтовки и пулеметы, патроны и снаряды. Были моменты, когда большевистские латыши и китайцы подходили к Ижевску на 2 или 3 версты. Тогда станки останавливались, рабочие брали винтовки и уходили на фронт, разбивали противника и опять становились к станкам.
Все рабочие и крестьяне, взявшиеся за оружие, жили одной мыслью, у всех было одно желание — победить насильников и спасти хоть минимум завоеваний мартовской революции. Только с этой мыслью под лозунгом Учредительного собрания и под верховной властью членов Комитета Учредительного собрания они несли свои жизни на поле брани, где как львы сражались, не имея пушек, вооруженные одними винтовками, при недостаточном количестве патронов, с противником, до зубов вооруженным и в 10 раз превосходившим их. Они побеждали и отнимали у противника пушки и пулеметы. Через месяц упорной борьбы Ижевская и Воткинская армии с 10 000 восставших рабочих увеличилась до 75 000 штыков. У них уже было более 100 пушек и 700 пулеметов, все взятые у противника.