Но по мере того как увеличилось количество армии, ухудшалось ее качество. Терялось сознание долга перед свободой и революцией, и она легко поддавалась агитации большевистских агентов. Но тогда при свободе слова и печати с этим легко было бороться, потому что это был уже не 1917 год большевистских обещаний мира, хлеба и свободы, а 1918-й, когда все и каждый увидели, что вместо мира большевики зажгли ужасную и все разрушающую Гражданскую войну, вместо хлеба каждый вкусил горький плод нищеты, вместо свободы каждый сделался жалким рабом. Малейшее напоминание этих фактов отрезвляло умы колеблющихся и толкало их на арену борьбы с насильниками.
В августе месяце 1918 года эти насильники получили неожиданную помощь.
Застывшие в своих иллюзиях наши левые цекисты, при отсутствии других членов ЦК, арестованных при разгоне в Москве всероссийской рабочей конференции, вынесли резолюцию, осуждавшую борьбу с большевиками, и призывали организованные слои рабочих влиться в ряды большевистских организаций, предполагая таким путем очистить эти помойные ямы. Это было для нас предательским ударом, ударом в спину демократическому пролетариату, боровшемуся с насильниками-большевиками за политические права рабочего класса и за свободу всего русского народа.
Большевики достойно оценили эту резолюцию. Они напечатали ее в миллионах летучек и разбрасывали их по всему фронту и в тылу. И надо сказать, что эти летучки не остались без влияния, как на фронте, так и в тылу. Да я сам, несмотря на то что так много перестрадал от большевиков, тоже был смущен в своих действиях. Не потому, конечно, что я боялся смерти или тех неслыханно диких пыток, которые применяли большевики к своим политическим противникам, и не потому, что я разубедился в справедливости моего отношения к большевикам как контрреволюционерам и стал считать их безумную политику преддверием к социализму. Нет! Я в этом был непоколебим, пока жил в дико каторжных условиях большевистской политики. Но когда я оказался за рубежом по ту сторону фронта, то, не имея прямых сведений из центра России, я допустил мысль, что, может быть, снизошел луч благоразумия на головы большевиков и они отказались от безумной политики коммунизма, раскрепостили своих политических противников, меньшевиков и эсеров, и создали один общий фронт на защиту свободы и революции от надвигающейся реакции справа. Я думал, что только в таком случае наш ЦК мог выпустить подобную резолюцию.
Для выяснения нашего отношения к этой резолюции был созван комитет боткинской партийной организации. Не имея, однако, официальных сведений из центра России о политической жизни рабочих, мы не могли прийти к определенному решению и решили ждать, как отнесется к этой резолюции Уральский областной комитет.
Ждать пришлось недолго. Подвергнув резолюцию всесторонней критике, Уральский областной комитет пришел к заключению, что подобного рода резолюции могут выносить только люди, соскользнувшие с рельсов русской действительности, оторвавшиеся от земли и от рабочих масс.
Уральский областной комитет решил продолжать борьбу с насилием, откуда и под каким бы флагом оно ни приходило. Такое отношение областного комитета к большевикам и к их политике снова ободрило меня и лишний раз напомнило мне, что не было еще в истории того, чтобы какая-нибудь деспотическая власть добровольно уступила свое место власти народной. Я понял, что я ошибся, допустив мысль, будто большевики могут раскрепостить своих политических противников и вместе с ними весь русский народ освободить из цепей насилия и произвола. После этого я снова отдал себя на служение рабочим, взявшимся за оружие в борьбе за политические права и за свободу русского народа.
Борьба была неравная и трудная. Как ни велик был героизм ижевских и боткинских рабочих, но одного героизма было недостаточно. Нужны были еще пушки и патроны, обмундирование и деньги. Все это приходилось брать у противника. Отнимая у него пушки, снаряды и патроны, они платили за это жизнью лучших и незаменимых людей. Они верили, что на место павших придут другие. Эта вера толкала все вперед и вперед. Эту веру не могли поколебать бесконечные жертвы, гибель сотен и тысяч людей от вражеских пуль, от болезней и морозов. Но эту веру поколебали вожди партии, призывавшие во имя социализма поддерживать палачей русской свободы и русского пролетариата. Шли вперед, но с раной в душе, чувствуя, что они в этой неравной борьбе одиноки, что одним им не выдержать…
Прошли два месяца упорной борьбы, август и сентябрь, наступила зима с уральскими морозами, напирали большевистские наемники. ЦК предавал анафеме всех активно борющихся с большевистской реакцией. Кольцо, в котором находилась горсточка борцов за свободу, в лице ижевских и боткинских рабочих, сжималось все теснее и теснее.
В первых числах ноября 1918 года противник подошел на 4 версты к Воткинску, но дружным ударом рабочих был прогнан. Видя увеличившиеся силы противника с большим запасом пушек и снарядов, а позади себя начинающую замерзать реку Каму, не имея достаточного вооружения, воткинское и ижевское командование совместно с Советом рабочих депутатов решили оставить Воткинск и Ижевск и уйти за Каму. Задача предстояла трудная, противник имел в своих руках сильную флотилию и всех родов оружие; воткинцы имели только три парохода, отнятые у противника, и несколько баржей. На этих пароходах они и должны были перевезти 30-тысячную армию, военное снаряжение, около ста пушек, несколько сот снарядов и около 700 пулеметов. Благодаря энергии и умелому командованию, благодаря беспримерному мужеству рабочих и крестьян они справились с этой трудной задачей. Для того чтобы не прошла флотилия противника, они с обоих концов реки Камы затопили по нескольку баржей и таким образом заградили проход неприятелю. В свободном пролете из оставшихся баржей они навели плавучий мост, по которому провезли 20 тысяч беженцев, все военное снаряжение, фураж и довольствие и 30-тысячную армию.
Тяжело было ижевцам и воткинцам оставлять родной край на разграбление латышам и китайцам, а родные семьи на поругание, тяжело им было оставлять и могилы погибших борцов за свободу. Я, как ссыльный, не имел семьи в Воткинске, я ее оставил где-то далеко-далеко, и казалось, что для меня безразлична чужая сторона, но и я не без скорби душевной оставил Воткинск. И теперь, вспоминая все страдания ижевцев и воткинцев в борьбе за свободу, пережитые вместе с ними, тяжело слышать от святых отцов «Социалистического вестника» анафему по адресу ижевских и боткинских рабочих, отдавших жизнь свою за дело пролетариата и свободу народа.
Отступивших воткинцев и ижевцев закамское население встретило тепло и приветливо, стараясь по возможности облегчить им невероятные страдания. Но при таком огромном и внезапном наплыве множества людей население мало что могло для них сделать. Женщины с грудными детьми проводили ночи на земле под открытым небом при 8–10 градусах мороза. Через несколько дней в тесном единении с местным населением боткинским организациям удалось кое-как устроить в ближних деревнях беженцев и армию. Но и это благополучие продолжалось недолго. Через неделю после отступления Каму сковало льдом и большевики превосходными силами повели наступление. В небывало тяжелых условиях, разутые и раздетые, среди трескучих морозов, воткинцы и ижевцы отражали нападение, отправляясь в атаку при пяти патронах в сумке. Когда этих патронов было десять — воткинцы считали себя прекрасно вооруженными и разбивали противника, отнимая у него патроны и обмундирование. Но силы постепенно слабели. Трудно жить и сражаться только за счет военной добычи даже при вечном тепле, а тут морозы доходили до 35 градусов. Стало невыносимо тяжело.
Разлагало воспоминание о призыве нашего ЦК к сотрудничеству с большевиками. Мало-помалу разъедалась воля борцов. Стали роптать на Моисея, зачем он их вывел из царства Фараонова. Измученные души жаждали отдыха.
Ничего не оставалось делать, как коренным образом реорганизовать остатки армии. Был издан приказ, в котором объявлялось, что все измучившиеся и отчаявшиеся в борьбе за свободу могут уйти из рядов армии, сдав свои винтовки, а все оставшиеся должны знать, что впереди предстоят испытания еще более тяжкие, чем пережитые. В результате по разным направлениям Урала и Сибири стали расходиться люди, потерявшие силы и веру.
Но много осталось и стойких, решивших продолжать борьбу до конца. Отражая яростные атаки и даже беря пленных, воткинцы отступили в глубь Урала. Ижевцев почти уже не было. Осталось их после приказа всего до 8 тысяч человек, да и те ушли в тыл. Удары жестокого противника приходилось принимать на себя одним воткинцам, которые оставались в количестве 20 тысяч человек. Эта разница между ижевцами и воткинцами была не случайной. В то время как Воткинский завод, как машиностроительный, во время войны был мало разбавлен пришлым элементом и на нем работали старые квалифицированные рабочие, проникнутые классовым самосознанием и выдержкой, от которых отскакивали как агитация большевистских агентов, так и легкомысленные иллюзии нашего ЦК, Ижевский завод, как ружейный, более чем наполовину был разбавлен пришлым элементом, совершенно задавившим организованное и сознательное ядро завода. Это и сказалось в стойкости и преданности делу борьбы с насильниками воткинцев и в слабости и малодушии ижевцев. Ижевская армия исчезла с горизонта.
Песня воткинцев[125]
Мы знамя подняли восстанья,
Рабами мы жить не могли
И, в руки взяв крест испытанья,
Из края родного ушли.
Оставили села и нивы,
И храмы, и сладостный труд,
И, в скорби своей молчаливы,
С врагами мы вышли на суд…
Покинули в горькой разлуке
Детей, матерей и отцов
И, стиснувши зубы от муки,
Ушли под мечами врагов…
Мы долго боролись за счастье…