я исполнения, и которую я только сейчас увидел впервые, предписывает устройство фортификационных сооружений на глубину примерно 50 километров!!! Множество больших и малых звезд и звездочек, обозначающих, видимо, узлы обороны, украшают план генерала Шептицкого, и все они соединены между собой непрерывной линией окопов. И это должно быть исполнено! И над этим должны ломать голову командиры и солдаты, когда – как мы видели – плотность пехоты для занятия линии мала, артиллерии недостаточно, заграждений – колючей проволоки – не хватает даже для одного ряда на первой линии. Но исторически этот проект существовал и, по мнению командующего фронтом, только его невыполнение привело к разгрому и к невозможности сдержать в дальнейшем «стихийный атакующий вал» другими методами.
Не буду цитировать другие документы, свидетельствующие о преклонении перед догмами окопной войны, распространившимися в то время на нашем Северном фронте. Остановлюсь только на одном из них, касающемся действий артиллерии, «автоматизированной», в соответствии с приказом, для взаимодействия с пехотой. Передо мной лежит схема такого взаимодействия, разработанная для III дивизиона 1-го полка полевой артиллерии литовско-белорусской дивизии. Множество воспоминаний навеивает эта схема! Шел 1916 год во всей своей красе! Сколько таких схем должен был просмотреть в то время каждый командир! Сколько офицеров в штабах было занято их составлением, оформлением, проверкой и исправлением! На лежащей передо мной схеме есть почти все, чего требует рай окопной войны. Цифры, буквы, разноцветные длинные стрелки, обозначающие направление огня, и, наконец, такой характерный план заградительного огня с пометкой о заранее определенном расходе боеприпасов. Указано все: и сколько минут должен продолжаться огонь, и темп стрельбы. При этом видна забота об экономии боеприпасов, потому что, например, 7-й батарее предписывается вести огонь в темпе 3 выстрела в минуту на каждое орудие. Таким образом, в сумме при ведении огня, который должен задержать дивизию противника, 7-я батарея должна произвести целых 24 выстрела!!! Курам на смех такой заградительный огонь!!! А если добавлю, что несчастные 12 орудий дивизиона должны прикрыть заградительным огнем 9 километров подступов к переднему краю, в то время как «по опыту мировой войны» здесь должно быть минимум 120 легких орудий и соответствующее число средних, которых на этом участке фронта не было ни одного, не говоря уж о тяжелых орудиях, – тогда читатель, наверное, простит мне мою невеселую иронию. А когда вспомню солдата, который под ураганом металла, изрыгаемого на него сотнями и сотнями орудийных пастей, шел в предсмертном страхе на неприятельский окоп в настоящей окопной войне, когда вспомню серые, землистые лица своих солдат, которые не две минуты – днями сидели в окопах в пекле настоящего огня, у меня в душе поднимается горечь от такого издевательства над солдатами и офицерами, которым больше нечего делать, как только тупо подражать той глупой лягушке, протягивающей лапку, чтобы ее подковали огромной подковой. Ах, окоп, окоп! Великий фетиш, побеждавший крупнейшие умы и железные характеры, берегись своих малых друзей, ибо они, по пословице, погубят тебя и насмеются над тобой!!!
Поэтому из всех документов, которые я изучил, мне больше всех понравилось донесение генерала Енджеевского, который, жалуясь на «извилистый ручеек» – Ауту, на фортификационную слабость позиции и на недостаток колючей проволоки, отмечает, что «следовало заранее разработать подробный план отступления и не подвергать войска ненужным потерям, дать возможность померяться силой с противником на выгодных для нас позициях, а не вынуждать наши части драться на первой линии, напрасно растрачивая живую силу без надежды на успех». А рай окопов все же существовал! Где-то в тылу брезжила «немецкая оборонительная линия времен мировой войны, линия, представляющая собой отличную позицию с густой сетью проволочных заграждений», из которых даже днем трудно выбраться. Ну чем не рай! Даже при ясном солнышке можно заблудиться в колючей проволоке!
Эта странная, непонятная мне тоска наших командующих по окопной войне должна была иметь и другие опасные последствия. Окоп, победоносно врываясь в стратегию, должен был стать собственностью, если так можно выразиться, тех командующих, чьей служебной привилегией была стратегическая работа, работа высшего управления. А тактика театра войны, как некоторые называют стратегию, ревниво охраняет свои привилегии, не допуская к объектам своего внимания тактику низшую, тактику поля боя. Из этого следует, что использование окопа, определение его силы, направления, количества затраченного на него труда в большей степени будет зависеть от высших командиров, чем от низших и от солдат. Чем больше лопата становится стратегическим оружием, тем меньше употребит ее без приказа солдат или младший офицер. В наших же условиях, когда и речи не могло быть о развитии окопной войны как тактики театра войны, любая попытка высших командиров распорядиться лопаткой нашего солдата неизбежно сделала бы его слабым и плохо вооруженным.
Окопную психологию наглядно иллюстрирует случай с нашей 17-й дивизией, которая, как известно, находилась в резерве в распоряжении командующего фронтом и не вступала в автоматическое взаимодействие ни с артиллерией, ни с пехотой. С первых минут боя, когда в Вилейку, а затем и в Минск, где находился командующий фронтом, пришли известия об отходе нашей 11-й дивизии, между двумя высшими командованиями велись переговоры по поводу боевого применения этой дивизии.
Переговоры продолжались некоторое время, потому что всегда существуют различия во мнениях, которые надо устранить. Но речь шла не о самом принципе, не о времени, а о методах и способах ввода в бой 17-й дивизии. Тем временем боевая обстановка менялась, и полководцы постепенно начали ее осознавать. Генерал Енджеевский оказался в значительно более тяжелом положении, чем даже 11-я дивизия, которая после первого отхода удержалась, не побежала. И вновь совещания, и вновь споры, и вновь о способах использования резерва. Наконец, командующий фронтом отдает дивизию, но с тем условием, что она будет применена в полном составе, сосредоточится в районе Мазнево и Коляно и будет атаковать в северном направлении. Известно, что подобный способ управления войсками в виде переговоров по прямому проводу между Минском и Вилейкой уже давно отвергнут даже обычным военным искусством. Нельзя управлять мельчайшими эпизодами боя, находясь за сотни километров от того места, где скрестились боевые шпаги. Но это вполне допустимо и естественно при ведении окопной войны. Там широко развитая сеть телефонов и коммуникаций, сеть, в которую вложена масса материалов и человеческого труда, создает условия, в которых имеется непрерывное соприкосновение командира с мельчайшими подробностями боя. Зачастую такое дирижирование там даже необходимо, потому что всегда существует опасение, что монотонность и вызванный необходимостью автоматизм боевой деятельности войск могут быть нарушены, что может привести к нежелательным последствиям, которые уже нельзя будет исправить. Но здесь, где полководцы с трудом проталкивают несколько вагонов колючей проволоки, здесь, где известия с поля битвы доходят лишь в наиболее общей, часто загадочной и труднопроверяемой форме, управление батальонами с расстояния в сотни километров – это явное злоупотребление тактикой театра войны за счет тактики поля боя. 17-я дивизия, как подчеркивает генерал Енджеевский, вступила в бой только пополудни, с опозданием на 5–8 часов. Но зато район сосредоточения этой дивизии, Мазнево – Коляно, был по фронту как раз 4 километра, что «по опыту мировой войны» соответствует надлежащему участку дивизии на «угрожаемом» фронте!
Если я слишком долго остановился на размышлениях, связанных с окопной войной и ее системой, то только потому, что это, пожалуй, наша единственная за всю прошлую войну попытка, вопреки моим – Верховного главнокомандующего – взглядам, вкусить якобы настоящей, европейской войны. Попытка не удалась. В первые дни июля она была скомпрометирована. Но из-за нее тактическая, легко переносимая неудача превратилась в стратегическое поражение с далеко идущими последствиями. И это не пустые слова. Та же 1-я армия еще совсем недавно, в мае, легко отступила перед превосходящими силами противника, а когда подошли крупные, не за 5–6 километров расположенные резервы, как с гордостью говорил генерал Зыгадлович, она так же легко перешла с ними в контрнаступление, и не видно было на ней ни следа поражения, ни следа бессилия; сейчас же ради фантомов окопной войны, не имея никаких средств для ее ведения, все силы были брошены в бой с поистине окопной целью – «восстановить прежнее положение», как единственной цели, достойной солдатского труда. Под таким командованием солдат должен был заслужить шпоры рыцаря европейского масштаба, а не польского оборванца, не ведающего, что он делает. Ведь он копал окопы по схемам высших полководцев, и наверняка до его ушей доходили споры о том, где, собственно, первая линия второй позиции, а где вторая – первой. Где отсечные позиции, а где основные линии. Бедному солдату было тем более трудно понять это великое окопное искусство, что все узлы обороны, отсечные позиции и пронумерованные линии были чаще всего, как близнецы, похожи друг на друга, то есть существовали только на бумаге или были обозначены на местности какой-нибудь невзрачной, полузасыпанной траншеей. Когда же настала пора прекратить все эти чудачества, когда пропали впустую все труды солдата ради восстановления прежнего положения, наверное, чрезвычайно важные для высшего командования, – солдат, как обычно бывает в таких случаях, встал перед альтернативой: либо он со всеми своими усилиями просто неспособный и бессильный, и тогда европейские шпоры не для него, либо его командиры сами не ведают, что творят. Это было для солдата моральным потрясением, от которого трудно было оправиться, и отсюда вытекает то, бесспорно, большое влияние боя на «извилистом ручейке» – Ауте, который, будучи, по мнению противника, лишь его полупобедой, оказался для нас не тактической неудачей, а крупным стратегическим поражением.