В еще более благоприятной стратегической обстановке находится наша 4-я армия, которая, отдав 11 июля Минск, в соответствии с цитированным приказом, отданным в тот же день, свертывается в походные колонны и полным ходом, без контакта с противником отступает на запад к своему участку германских окопов. А участок этот немалый! Для нашей самой многочисленной и наименее потрепанной в боях армии он как раз такой же, какова протяженность фронта двух северных дивизий, вступивших 11 июля в затяжные и упорные трехдневные бои за Вильно.
Чем дальше на юг, тем лучше живется войскам фронта ген. Шептицкого. Груз тактики уменьшается, а подарки стратегии возрастают. Самая южная полесская группа не является исключением. Насчитывающая в своем составе три дивизии, она имеет перед собой небольшой отряд противника, потому что так называемая в советских армиях Мозырская группа наступает в двух расходящихся направлениях. Ее добрая половина атакует нашу 14-ю дивизию, преследуя ее от Бобруйска к Слуцку севернее самого Полесья. А перед нашей полесской группой остается самый слабый противник. Мы имеем здесь огромное превосходство, какого за всю долгую войну не имели нигде и никогда. Поэтому поступавшие отсюда донесения всегда были триумфальными, наполненными ураганным огнем артиллерии, который – в этих донесениях – сплошной стеной вставал на полесских болотах с той и другой стороны.
Примерно то же самое происходит в армиях п. Тухачевского. 11 июля, когда войска северной 4-й армии начали топтаться на месте свенцянского «плацдарма», ожидая в одном месте подхода тяжелой артиллерии, а в другом пехоты и конницы, в это время две сжатые в кулак армии – 15-я и 3-я продвигаются почти без контакта с противником далеко от связанного боем п. Сергеева. Только в этот день вечером 15-я армия занимает Молодечно, находясь на расстоянии по крайней мере двух дневных переходов от германских окопов. И только ее северная 54-я дивизия на следующий день, 12 июля своими авангардами встретится с нашими 10-й и 17-й дивизиями. Рядом с ней идет тоже «таранная» 3-я армия. Как мы знаем, 6 июля она двинулась в почти южном направлении из района Докшиц в направлении Минска. Построенная массированным тараном, она шла так же медленно, как и 15-я армия. Когда же противник, то есть поляки, не дожидаясь удара и не стремясь ему противодействовать, отошли назад и отдали Минск, таран 3-й армии, не испробованный в деле, поворачивает (конечно, вновь с большой потерей времени) на северо-запад, на этот раз сближаясь с 15-й армией. 11 июля, как, впрочем, и в последующие дни, контакта с противником не имели. 16-я армия в этот день занимает Минск, везде натыкаясь лишь на дозоры арьергардов, оставленных не для боевых действий, а для ведения разведки.
Вероятно, ясно, что трехдневное сражение под Вильно было делом случая, а не результатом целенаправленного управления войной с обеих сторон. Тем не менее оно оказало на историю войны значительно большее влияние, чем тяжелые бои 4 и 5 июля. Во-первых, мы, поляки, с этого момента оказались перед лицом двух войн вместо одной. Как утверждают и п. Тухачевский, и п. Сергеев, Литва нарушила свой прежний нейтралитет и вступила в войну на стороне Советов. На весах истории, на весах более поздних военных событий, вплоть до окончания боевых действий, этот факт был дополнительным, часто очень тяжелым грузом, придавливающим вниз нашу польскую чашу. Этот груз часто давит на нее и сейчас. Само сражение особого интереса не представляло, но п. Сергеев характеризует его как упорное, потому что в момент, когда он сосредоточил в нескольких местах крупные силы для атаки, иллюзия «плацдармов» лопнула как мыльный пузырь, и редкие ряды защитников Вильно уже были не в состоянии удерживать линию. В свою очередь, контратаки с польской стороны, которые все-таки предпринимались и даже способствовали, как мы знаем, занятию Подбродья, тем не менее при таком построении войск, находящихся к тому же в меньшинстве, не могли принести какого-либо результата. Поэтому когда 14-го Вильно пало, мы немедленно ощутили влияние этого события на стратегическое построение и одной, и другой стороны с этого момента и до самой Варшавы в первом пункте польских приказов раз за разом будет повторяться сакраментальная фраза: «В связи с обходом противником нашего левого, северного фланга…» – остатки войск отступают на запад. Сразу же после взятия Вильно 14 июля отходят назад к Лиде ближайшие соседи – 10-я и 17-я дивизии, прикрытые раем проволочных заграждений и окопов. За ними, почти без боя в окопах начинают отход остальные силы 1-й армии, а еще дальше то же самое происходит с 4-й армией, которая покидает окопы только для того, чтобы перейти на новую линию, уже без проволочного рая, за рекой Шара…
Итак, все стратегические планы и замыслы в один момент лопнули из-за случайной битвы под Вильно. Стратегические подарки югу и тактические тяготы северу – вот обстановка, начало которой положил роковой приказ генерала Шептицкого от 5 июля и которая жестоко отомстила польской стороне.
Наряду с новой войной и изменением стратегической обстановки у нас к тому же произошло резкое падение морального духа войск, полководцев и всего народа. То, чего не сделал «извилистый ручеек» Аута, завершила Вилия – «наших рек родительница». Характерным свидетельством этого стали события последующих дней под Лидой: впервые за все время с 4 июля здесь формируется что-то более или менее похожее на сильную группировку польских войск. Сюда с разных сторон стекаются, как будто для крупной операции, несколько дивизий. Происходит то, что еще несколько дней назад могло решить исход битвы под Вильно в нашу пользу. Однако все это делается под давлением неприятеля, с целью, отнюдь не ведущей к победе, – для почти панического бегства. С победой в этом сражении кончается такое частое до сих пор топтание на месте советских войск, которые, робея перед прошлыми победами своего противника, не были уверены в своих победах. В принципе незначительное с точки зрения количества участвующих войск столкновение стало событием огромной важности, перевернувшим тактику театра войны.
Во всем предыдущем анализе военной обстановки, который я завершил нашим поражением под Вильно, я ни разу не упомянул о роли нашего Верховного главнокомандующего. Я оставил его с почти готовым решением, принятым еще перед боем 4 июля, когда он пришел к выводу, что должен изменить свой прежний взгляд на стратегическую обстановку, сложившуюся под влиянием успехов конницы Буденного на юге. Размышляя над проблемой, как увеличить в нашей армии количество конницы, в отношении Северного фронта у меня тогда же сформировалось мнение, что лучше всего будет отвести весь фронт самостоятельно, без давления противника на запад и, опершись центром на линию германских окопов, сформировать где-нибудь в районе настоящего плацдарма – Вильно, сильную маневренную группировку, пригодную для проведения операции, но не в растянутой и слабой линии. Крупные силы на Полесье могли бы стать резервом, потому что расположенный там фронт после отступления за реку Птичь сузился так непомерно, что для развертывания еще более крупных сил там просто не было места. Но до этого, однако, не дошло.
Когда в конце июня я вызвал в Варшаву генерала Шептицкого, чтобы обсудить все эти вопросы, то нашел его сильно упавшим духом. На совещании с несколькими генералами у меня в Бельведере он мне заявил, что война, по сути дела, проиграна и что, по его мнению, следует пойти на заключение мира любой ценой. Мотивы, которые он приводил, заключались в следующем: успехи конной армии на юге настолько сильно деморализуют войска на всем театре войны, что эта деморализация распространяется на всю страну, и противодействовать этому не представляется возможным. Поэтому вскоре можно ожидать появления конницы Буденного и в его, генерала Шептицкого, глубоком тылу, в Бресте, что не позволит ему далее стоять фронтом, а отступление неизбежно превратится в беспорядочное, паническое бегство. На севере, имея под своим командованием лучшие части нашей армии, он может удержать свой фронт, хоть против него и сосредоточивается все более крупная группировка войск противника, имеющая целью взятие Минска. Но наиболее опасным ему представляется сильный рост национального патриотизма в армии противника, вызванный занятием нами Киева. Это способствовало добровольному вступлению в Красную Армию большого количества офицеров из только что разбитой Советами армии Деникина, которые как специалисты смогли внести в советский хаос некоторый порядок и строгую дисциплину. То есть тогда, когда у нас нарастает неразбериха, у противника происходит все наоборот, и не исключено, что ввиду неудач на юге у нас могут вспыхнуть революционные беспорядки, для подавления которых потребуется вмешательство армии; а для этого годятся лишь наиболее надежные войска, находящиеся под его, генерала Шептицкого, командованием.
Эти мотивы меня совсем не убедили, а предложение любой ценой заключить мир я сразу же отверг. В свою очередь, я высказал свое мнение относительно сложившейся обстановки, выразил надежду на то, что удастся задержать продвижение Буденного на юге, а также обосновал свое предложение отвести для выигрыша времени весь Северный фронт назад в вышеупомянутой группировке. Генерал Шептицкий, однако, считал, что лучше принять бой на якобы подготовленных позициях, где стояли войска. На них он чувствовал себя более уверенно, чем при выполнении предложенного мной маневра.
Предо мной встала проблема выбора: или заменить генерала Шептицкого на посту командующего фронтом, или принять его предложение о бое на уже подготовленных позициях. Я лично всегда предпочитаю иметь худшее решение, но зато уверенного в себе командующего. Поэтому после недолгих колебаний я остановился на втором варианте, настояв, однако, на том, чтобы в случае отступления армия имела стратегическое построение, соответствующее моим указаниям. День 4 июля оказался для нас неудачным, и уже 6-го я отправил из Варшавы приказ, напоминающий генералу Шептицкому о необходимости создать стратегическую группировку в соответствии с моими взглядами. Эти взгляды вытекали не только из большого стратегического и политического значения Вильно, как крупного административного центра и важного угла коммуникаций, но и из простых расчетов, которые показывали, что мы не имеем возможности растянуть фронт вдоль всей линии германских окопов, тянущихся вплоть до Динебурга. Значит, на северном фланге наших армий, где-то в районе Вильно, останется группа наших войск, для которой мы не найдем окопов и проволочного прикрытия. В случае наступления противника эта группа должна была прикрыть и сам город Вильно. В то время в разговорах и дискуссиях, а также в приказах, отдаваемых из Варшавы, самым частым словом, употреблявшимся в отношении этой группы, было прилагательное «сильная». Поэтому большой неожиданностью, притом весьма неприятной, был приказ генерала Шептицкого от 5 июля, прямо противоположный этой основной мысли. До 11 июля все попытки заставить генерала Шептицкого выполнить мои приказы и изменить стратегическое построение войск были безрезультатны. Здесь я хочу еще раз подчеркнуть, что, как Верховный главнокомандующий, я несу свою долю ответственности. Как я выразился в одном документе, написанном под мою диктовку и хранящемся в нашем военно-историческом отделе, в данном случае моя доля ответственности состоит в том, что я оставил на посту командующего фронтом генерала Шептицкого, по своему морально-психологическому состоянию совсем непригодного для такой работы. При этом не могу не заметить, что хотя я и отношусь очень строго к той ответственности, которая по праву или не по праву возлагается на Верховных главнокомандующих, тем не менее я не могу отвечать за все стратегические фокусы, которые вытворял генерал Шептицкий во время отступления после сражения 4 и 5 июля. Быть всегда сильным там, где нет боя, и слабым, где в сражении решается судьба войны, не стремиться к изменению явно неудачного стратегического построения войск – это значит, выражаясь словами Наполеона, идти вопреки здравому смыслу войны и покорно исполнять волю противостоящего полководца.