Сначала — волна неприятного холода, горечи, возмущения… Как? В договоре ясно написано, что в случае неприятия пьесы я возвращаю только половину. Что еще за аргументы будут они выкладывать на суде?
Но потом — прогулка по солнечному снегу, тишина замерших деревьев, синее с розовым небо, все так прекрасно и покойно, что успокоение пришло раньше обычного. Ты сердишься? Это в тебе от прошлого. Это новая маленькая проверка, насколько ты стал другим. А впереди еще очень большие проверки. Ну-ка изволь измениться, немедленно. Ну, хорошо. Допустим, тебе придется отдать даже все десять тысяч, хотя, наверное, ты отдашь только пять. Но даже если все деньги… Трудно? Кто говорит, конечно, не легко.
Но разве ты такие трудности пережил? Разве может волновать тебя какая бы то ни было сумма? Да если тебе сегодня скажут, чтобы завтра ты уезжал с дачи, ты уедешь и тоже не падешь духом. Ведь это все — дача, деньги, это и есть [то], что еще привязывало тебя к удобствам жизни… Теперь этих удобств не станет, так что же? Остается ведь сама жизнь, великолепная, полноводная жизнь в нашей стране, в наших условиях, тебе еще столько предстоит увидеть интересного и замечательного, а ты расстраиваешься из-за денег. Нет, уж если и есть из-за чего расстраиваться тебе, так только из-за своей слабости, в тебе еще очень мало нового, ой, сколько еще работы над собой предстоит тебе…
И в самом деле, после получасовой прогулки вот с такими мыслями я загрустил уже не от предстоящего суда, а оттого, что слишком мало изменился во мне взгляд на вещи и их смысл. Потом и на это я начал искать оправдания. Да, конечно, ты еще в самом начале пути. Но во-первых, всякое начало, если оно продолжено, — уже есть движение, а во-вторых, не забудь, какое лето ты пережил. Загляни в записки, проверь себя, нет, нет, ты все же движешься вперед и не так плохо.
Это меня совсем успокоило и развеселило, я вернулся домой простым и радостным…
24/XI
Сегодня день рождения Дженни. Тридцать три года. Прошлый год в этот день состоялась премьера “Салюта”. До сих пор еще живы в памяти слезы триумфального успеха спектакля.
Вчера ездили в Москву, купили сладкого, чтобы сегодня выпить чаю и устроить парадный обед для самих себя. Никого не ждем в гости, кроме Пастернаков. Год прошел со времени премьеры “Салюта”, со времени последнего дня рождения Дженни, когда мы были совсем другими, и ничего не знали.
Теперь все изменилось. И как это хорошо! Как легко и свободно дышится сейчас, как прекрасен процесс внутреннего очищения и ломки!
И вот — выброшен на песок. И тем самым — спасен. И уже теснятся в голове мысли, образы, уже не терпится сесть к столу, раскрыть тетрадь, забыть обо всем окончательно и начать, начать…
Но рано, рано, впереди еще долгий путь ломки и выхода на другую дорогу — не раньше, чем начнет формироваться во мне то новое, что сейчас еще бесформенно и хаотично. Сейчас я даже ни с кем говорить не могу — слова получаются нелепые, будничные, когда я заговариваю о себе и своем состоянии. Правда, даже в этой своей форме они вызывают у людей почтительное ко мне удивление: “Вот, дескать, как мужественно перенес все”. Но это и в десятой части не отражает истинного размаха, которым я захвачен. Нет, все гораздо глубже, лучше, полней.
Вчера услыхал, что Безыменского и Либединского восстановили в партии. Что ж, значит, и мне можно пробовать. Мне надо начинать теперь, для этого-то я уже готов, я в силах спокойно и просто разъяснить все, со мною случившееся.
Я порадовался за них, искренне, и вновь, уже в который раз, ни тени зависти к ним, хотя они уже снова в партии, а мне только еще начинать трудную работу по восстановлению доверия партии ко мне. Но этого я не пугаюсь, все равно я приду в партию, если сейчас не поверят моим словам, поверят новой пьесе, роману, всему, что я буду делать для партии. И особенно тому, что я действительно стал совсем иным, и от жизни прошлой во мне осталась только горка перегоревшей золы, не больше…
25/XI
Сегодня в поисках договора со МХАТом (к процессу 27-го) наткнулся на стенограмму своей речи, последней речи, своей исповеди, непонятой и жестоко оплеванной. Я получил стенограмму и не правил ее, я не перечитывал ни разу того, что сказал, было страшно и как-то даже неловко опять заглядывать к себе в душу, до самого дна… Сегодня решился, перечитал все — и вот опять доказательство тех капель, что прибавляют мне нового в жизнь. Я прочел мою речь глазами постороннего, совершенно покойно, как читаю я теперь старые вырезки о себе или недавнюю статью в “Советском искусстве”, где Гурвич “упомянул” мое имя. Я прочел эту речь, что ж местами сгущены краски, местами (например, об Авербахе и Горьком) больше интуитивных догадок, пришедших позднее, чем реальных воспоминаний о виденном. Но все же это хорошая, честная речь. Нет, я напрасно стыдился, пусть меня оплевали, я сказал действительно все, что думал… И маленькая записочка Глебова о том, что эта речь хорошая, до сих пор греет меня. Когда-нибудь, когда мои слова будут иметь для него большую ценность, чем сейчас, я скажу ему о том, какая это была для меня поддержка — получить вот такую записочку тогда!
Ваг мысль — под Новый год я напишу письма. Тем, кто сейчас боится встреч со мной, я напишу им, чтобы они не думали, будто я обиделся на них за это, что они правы и что я желаю им счастья.
И первому — Глебову…
7/XII
Был в Москве — в метель и обледенение. Забыл портфель для суда. Суд опять отложили, судья явно настроен в мою пользу — велел привезти расписку в том, что пьеса принята, и тогда решат дело, несмотря на то что юрисконсульт МХАТа не придет, ему надо в другое место, да он и сознался почти, что пьесу-то я сдал, так что вопрос в формальном документе.
Выхожу из суда — у моей машины пропорото крыло, народ, сочувствие, милиционер… Шофер выезжал из двора задом, в это время шла машина, он испугался, вертанул левее и попал в крыло моей машины. Можно было с ним судиться, требовать… но что тут потребуешь! Поехал дальше, грустно поглядывая на безобразную дырку в крыле…
9/XII
Поехал в город. Там суд со МХАТом. Так как мое дело первое, никого в зале не было, суд вышел, я встал один. Судья простужен, повязан шарфом, двое заседателей, рабочие парни, простые, доверчивые лица. Вопросы, ответы, истец не явился, суд слушает дело в отсутствии истца. Пять минут — потом на совещание, там они сидят 15 минут. И внезапная мысль — а что, если несмотря на очевидность, все-таки меня заставят платить 10 тысяч? И сейчас же ответ: пускай! Это все именно те самые мелочи, поддаваться которым я не стану…
Но суд вышел, произнес приговор — 5 тысяч и 300 рублей расходов. Хорошо. Поехал в партком, там тоже удача, застал секретаря, говорил о своем восстановлении, скоро вместе поедем в райком, там уже спрашивали обо мне. Что? Не знаю. Конечно, почти невозможно, что меня восстановят сразу, в первой инстанции, но то, что обо мне спрашивали, меня искали — уже хороший знак партийного внимания ко мне, отверженному, изгнанному.
Потом ездил по разным местам и покупкам, везде все удавалось, так что вернулся домой вечером в хорошем самочувствии чего-то реально сделанного, несмотря на то, что делал-то я мелочи, с точки зрения жизни и задач ее… Но хорошо сделанная мелочь радует, особенно когда их сделано много, не надо только давать им главенствовать…
26/XII
Ездили в Москву, как всегда вернулись поздно. Был в парткоме, там встретил знакомых по МХАТу, говорили обо всем, обо мне тоже. Отношение ко мне исключительно теплое, все надеются на восстановление, секретарь парткома говорит, что он уже беседовал в райкоме, и мое дело на очереди, меня скоро вызовут.
Опять волной поднялись надежды! И хоть я умышленно глушу их в себе, не даю очень разыграться впечатлениям, не смог отказать себе в удовольствии помечтать о возможности скорого восстановления, гораздо более скорого, чем это, наверное, будет в действительности. Но надо же дать отдых вечно напряженной голове. И так уже вчера приснился сон, что я сошел с ума, сижу в вагоне, меня куда-то везут, а я кричу что-то и рву на себе волосы и бросаю их за окно, и все кругом вертится бессмысленно и дико. Проснулся от испуга, везде тишина, только потрескивают доски дома на морозе… Зажег лампу, стал читать Тургенева, успокоился, не давая себе ни минуты времени возвратиться к этой для меня мысли… Вот, черт возьми, подхватил манию! И почему? Никаких симптомов, а просто щемящий страх — потерять сознание мира, выключиться из жизни и жить жизнью безумного, может быть, даже довольного собой! Вот ведь в чем трагедия! И знать не буду, что с ума сошел…