[121]. Кроме того, стоит отметить, что о советской «оккупации» стран Прибалтики местные националисты заговорили только после провозглашения там Советской власти 21 июля 1940 г.
Что касается вопроса об «аннексии», то так называется «насильственное присоединение (захват) одним государством всей или части территории другого государства». Собственно, вся история международных отношений полна различными примерами аннексий, являвшихся результатом многочисленных войн. Однако после Первой мировой войны термин «аннексия» стал постепенно приобретать негативный оттенок, и в международное право стали вноситься различные ограничения на подобные действия. «До Второй мировой войны недействительной считалась аннексия, явившаяся результатом агрессивной войны или же договора, заключенного под принуждением». Поскольку вступление стран Прибалтики в состав Советского Союза «не было результатом ни агрессивной войны, ни договора, навязанного силой», то оно не может считаться аннексией и «не противоречило действовавшему в 1940 году общему международному праву»[122]. Пытаясь поддержать мнение прибалтийских авторов, А.Г. Ложкин указывает, что «всякой аннексии должна предшествовать хотя бы кратковременная оккупации территории державой, ее аннексирующей, иначе об аннексии, т. е. незаконном присоединении, речи быть не может»[123]. Однако, исходя из логики этой фразы, очевидно, что поскольку Советский Союз не оккупировал Прибалтику, то и о ее аннексии Москвой не может быть и речи.
Таким образом, осенью 1939 – летом 1940 г. в состав СССР вошли Западная Украина, Западная Белоруссия, Карельский перешеек, Приладожская Карелия, Прибалтика, Бессарабия и Северная Буковина, общей площадью около 452,5 тыс. кв. км[124] и населением в 23 млн человек. Успешно лавируя между двумя воюющими блоками, советское руководство смогло значительно расширить территорию Советского Союза, вернув контроль над стратегически важными регионами, большая часть которых ранее входила в состав Российской империи и была утрачена в годы Гражданской войны в результате внешней агрессии. Поэтому события 1939–1940 гг. были в определенном смысле советским реваншем за поражения времен Гражданской войны. Как справедливо отметил А. Тэйлор, «права России на балтийские государства и восточную часть Польши (а тем более Бессарабию. – М.М.) были гораздо более обоснованными по сравнению с правами Соединенных Штатов на Нью-Мексико»[125]. В этом смысле невозможно не присоединиться к мнению Н.М. Карамзина: «Пусть иноземцы осуждают раздел Польши: мы взяли свое»[126]. В результате западные границы были отодвинуты от жизненно важных центров страны и были созданы новые возможности для развертывания советских вооруженных сил. Это значительно улучшило стратегические позиции и укрепило обороноспособность СССР. В итоге Советскому Союзу вновь удалось совместить политическую и геополитическую границы между «Западной» и «Российской» цивилизациями, как это уже имело место в конце XVIII века[127]. Кроме того, эти присоединения стали прецедентом, на который советское руководство могло ссылаться при решении проблемы послевоенного устройства Европы. В международно-правовом плане все эти территории были закреплены в составе СССР договорами 1945–1947 гг.[128]
Советское руководство, как и руководство остальных великих держав, стремилось достичь своих собственных целей, рассматривая Вторую мировую войну как уникальный шанс для реализации идей «мировой революции». Не случайно еще 1 октября 1938 г. на совещании пропагандистов Москвы и Ленинграда И.В. Сталин объяснял, что «бывают случаи, когда большевики сами будут нападать, если война справедливая, если обстановка подходящая, если условия благоприятствуют, сами начнут нападать. Они вовсе не против наступления, не против всякой войны. То, что мы кричим об обороне – это вуаль, вуаль. Все государства маскируются»[129].
Интересные оценки событий 1939–1941 гг. содержатся в ставшем лишь недавно доступным исследователям дневнике писателя В.В. Вишневского, хотя и не причастного к выработке важнейших военно-политических решений, но тем не менее в силу своих должностных обязанностей и политических функций хорошо осведомленного о настроениях «наверху», имевшего возможность получать достоверную, широкую и разнообразную информацию о деятельности советского руководства, о подготовке к войне. Оценивая советско-германский договор о ненападении, писатель 1 сентября 1939 г. заносит в дневник: «СССР выиграл свободу рук, время. […] Ныне мы берем инициативу, не отступаем, а наступаем… Дипломатия с Берлином ясна: они хотят нашего нейтралитета и потом расправы с СССР; мы хотим их увязания в войне и затем расправы с ними». Передавая распространенные настроения: «Мы через год будем бить Гитлера», Вишневский отмечает, что «это наиболее вероятный вариант. […] Для СССР пришла пора внешних мировых выступлений. […] Гадать, как сложится игра, трудно. Но ясно одно: мир будет вновь перекроен. В данной войне мы постараемся сохранить до конца свои выигрышные позиции. Привлечь к себе ряд стран. Исподволь, где лаской, где силой. Это новая глава в истории партии и страны. СССР начал активную мировую внешнюю политику»[130].
Оценивая начавшуюся войну в Европе, И.В. Сталин в беседе с руководством Коминтерна 7 сентября 1939 г. заявил, что «война идет между двумя группами капиталистических стран (бедные и богатые в отношении колоний, сырья и т. д.) за передел мира, за господство над миром! Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если руками Германии будет расшатано положение богатейших капиталистических стран (в особенности Англии). Гитлер, сам этого не понимая и не желая, расстраивает, подрывает капиталистическую систему… Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались. Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии. Следующий момент – подталкивать другую сторону»[131]. Это сталинское высказывание не осталось в тайне, и 10 ноября 1939 г. начальник Политуправления РККА армейский комиссар 1-го ранга Л.З. Мехлис на совещании с писателями заявил, что «Германия делает в общем полезное дело, расшатывая британскую империю. Разрушение ее поведет к общему краху капитализма – это ясно»[132].
Схожие идеи были высказаны в беседе Председателя СНК и наркома иностранных дел СССР В.М. Молотова с заместителем премьер-министра и министром иностранных дел Литвы В. Креве-Мицкявичусом в ночь на 3 июля 1940 г. в Москве. «Сейчас, – сказал Молотов своему собеседнику, – мы убеждены более чем когда-либо еще, что гениальный Ленин не ошибался, уверяя нас, что вторая мировая война позволит нам завоевать власть во всей Европе, как первая мировая война позволила захватить власть в России. Сегодня мы поддерживаем Германию, однако ровно настолько, чтобы удержать её от принятия предложений о мире до тех пор, пока голодающие массы воюющих наций не расстанутся с иллюзиями и не поднимутся против своих руководителей. Тогда германская буржуазия договорится со своим врагом, буржуазией союзных государств, с тем, чтобы объединенными усилиями подавить восставший пролетариат. Но в этот момент мы придем к нему на помощь, мы придем со свежими силами, хорошо подготовленные, и на территории Западной Европы… произойдет решающая битва между пролетариатом и загнивающей буржуазией, которая и решит навсегда судьбу Европы»[133].
10 февраля 1941 г. эта идея в несколько иной формулировке попала и в дневник В.В. Вишневского: «Мы пользуемся старым методом „разделяй и властвуй“. Мы вне войны, кое-что платим за это, многое получаем. Ведем торговые сношения с различными странами, пользуемся их техникой, кое-что полезное приобретаем и для армии, и для флота и пр. Помогаем вести войну той же Германии, питая ее по „порциям“, на минимуме. Не мешаем империалистам вести войну еще год, два […]. Выжидаем их ослабления. Затем – выступаем в роли суперарбитра, „маклера“ и т. п.»[134].
С весны 1940 г. пока еще в узких, но довольно высокопоставленных аудиториях стали все громче раздаваться голоса о необходимости более активной политики. Тон этим высказываниям задал сам И.В. Сталин. Выступая на заседании комиссии ГВС Красной армии 21 апреля, он предложил «коренным образом переделать нашу военную идеологию. […] Мы должны воспитывать свой комсостав в духе активной обороны, включающей в себя и наступление. Надо эти идеи популяризировать под лозунгами безопасности, защиты нашего отечества, наших границ»[135].
На заседании комиссии ГВС по вопросам военной идеологии 10 мая с основным докладом выступил начальник Политуправления РККА армейский комиссар 1-го ранга Л.З. Мехлис, который утверждал, что «Красная Армия, как и всякая армия, есть инструмент войны. Весь личный состав Красной Армии должен воспитываться в мирное время, исходя из общей цели – подготовки к войне. Наша война с капиталистическим миром будет войной справедливой, прогрессивной. Красная Армия будет действовать активно, добиваясь полного сокрушения и разгрома врага, перенося боевых действий на территорию противника… Речь идет об активном действии победившего пролетариата и трудящихся капиталистических стран против буржуазии, о таком активном действии, когда инициатором справедливой войны выступит наше государство и его Рабоче-Крестьянская Красная Армия». На пленарном заседании комиссии 13–14 мая схожие идеи высказывали и другие участники. В частности, командующий Ленинградским военным округом командарм 2-го ранга К.А. Мерецков заявил, что «наша армия готовится к нападению и это нападение нам нужно для обороны. Это совершенно правильно… Мы должны обеспечить нашу страну не обороной, а наступлением… Наша армия существует для обеспечения нашего государства, нашей страны, а для того, чтобы обеспечить это, надо разгромить, разбить врага, а для этого надо наступать»