Он знал, конечно, что в органах осталось еще изрядное количество таких вот… человекоподобных тварей, которые пролезли, просочились туда еще во времена Гражданской войны и «диктатуры пролетариата», когда отнюдь не все и далеко не всякие жизни имели значение. Время тогда было особое, ВЧК была карающим мечом революции, имела абсолютную власть и была неподконтрольна никаким органам надзора, следствия или суда, вот и лезли за этой властью всякие мерзавцы, как мухи на… гумно. И потом, опьяненные этой абсолютной властью, неподсудностью и безнаказанностью, окончательно теряли человеческий облик, превращаясь в безумных садистов, творивших все более и более страшные злодеяния под лозунгами борьбы с врагами народа, тем самым позоря и пороча многие тысячи честных, порядочных, достойных сотрудников ВЧК.
Потом, позднее, уже после IX Всероссийского съезда Советов, когда многие в руководстве партии и страны отчетливо поняли, какого кровавого монстра они взрастили собственными руками, начался процесс реорганизации ВЧК, направленный, прежде всего, на восстановление контроля за ее деятельностью и очистку ее рядов от безумных кровавых садистов. Но этому процессу, естественно, активно противодействовали как сами кровавые садисты, так и очень многие в руководстве, ведь давно известно, что натворить порой бывает гораздо легче и проще, чем потом избавляться от последствий натворенного…
Вот и получилось, что сладостный привкус власти, широких полномочий и все еще определенной безнаказанности, неподсудности и неподчиненности общим принципам социалистической законности продолжал привлекать в органы всяких подонков и моральных уродов, распознать которых до того, как им в руки давалась власть, было очень сложно.
Сам Трофимов, будучи человеком честным и порядочным, пришедшим в «органы» не за властью и привилегиями, а по зову сердца, чтобы бороться с врагами, а не мучить невинных, за время своей долгой службы повидал всякое и всяких, опыт имел разный и прекрасно понимал, что бывают моменты, когда одними лишь словами от сильного, убежденного врага ничего не добьешься.
Но он также прекрасно понимал – повезло, научили старшие и достойные товарищи, что оскотиниться, перейти черту и покатиться в бездну человеческих пороков можно в любой момент, и сделать это очень легко – достаточно только перестать сопротивляться, постоянно прилагать усилия, чтобы оставаться человеком. А потому не только сам ежедневно, ежечасно контролировал себя, чтобы не скатиться на легкий путь «выбивания» показаний, но и подчиненных своих держал жестко, всеми силами воспитывая в них правильные понятия о работе «карающих органов».
И вот, довоспитывался… Стоило только отлучиться, как вся гниль со дна нестойких душ и полезла…
Терзаемый этими мыслями о слабости и нестойкости человеческой натуры, Трофимов, осторожно касаясь Татьяны, закончил свой быстрый осмотр.
«Так… Голова цела, пара шишек, но рассечений нет, уже хорошо. Теперь лицо, губы разбиты, но зубы вроде все целы, на лице ссадины, кровоподтеки, но глаза, похоже, не пострадали, нос тоже уцелел… Будем надеяться, заживет так, что следов на лице не останется. Дальше… На теле тоже кровоподтеки, на груди следы щипков, но ребра, кажется, все целы, еще дальше смотреть не буду – судя по одежде, туда эти долбаные ублюдки еще не добрались. Слава богу, хоть так обошлось, малой кровью…
Но Иванов все равно не простит, да и кто бы такое простил, если бы с его девушкой какие-нибудь скоты вот так же обошлись? Он и так, можно сказать, пошел навстречу совсем недавно, не стал раздувать историю с пленными, когда мой чересчур усердный «помощничек» – дебил конченый – начал в тылу противника корчить из себя крутого опера-особиста и унижать Марину вместе со старшиной Авдеевым, но, как говорится, осадочек-то остался… А тут… Тут не его бойца или отрядную медсестру, тут, можно сказать, его боевую подругу, а может, уже и не только подругу, под пресс особых методов дознания запустили, да еще кто – опять мой подчиненный, более того, мой прямой заместитель, полномочный представитель органов, от которых Иванов и так не в восторге…
Нет, ну что за дебилы!.. Один, непонятно кем себя вообразив, в боевой обстановке дурью мается, совсем при этом о последствиях своей тупой башкой не думая, другой здесь, в тылу сидючи, великого инквизитора из себя корчит… Торквемада, бл…, недоделанный! А того не понимают, дурачье, что по их идиотским поступкам люди потом про всех сотрудников органов поголовно судить будут. И ведь что интересно: пока все тихо и спокойно было, так и они нормальными сотрудниками казались, старательными даже, а как война началась, так у них внутри все дерьмо разом забурлило и наружу поперло широким потоком!.. Слава богу, хоть тот, что с Ивановым в Суховоле остался, нормальным оказался, да и сам Иванов его в хорошую сторону отмечал.
А этих… На фронт! Всех на фронт, и не по специальности, чтобы в палатках отсиживаться да снова допросы вести, а на передовую, с понижением в звании, рядовыми, б…ские поганки!..»
Пожалуй, только сильным стрессом можно было объяснить тот дурацкий в сложившейся ситуации вопрос, который Трофимов задал, осторожно погладив Татьяну по голове.
– Как ты, девонька?
Та в ответ крепче стиснула на груди разорванную до пояса рубаху, подняла на бригадного комиссара полные слез глаза и тихо спросила: «За что?..», а потом зарыдала в голос.
«За что?.. – повторил мысленно Трофимов, продолжая успокаивающе поглаживать Татьяну по голове. – Девонька, молодая, наивная и чистая душой девушка, еще не запачканная грязью человеческой подлости и низости, просто не повезло тебе нарваться на гнид в человеческом облике… И кстати о гнидах! У нас здесь как раз одна имеется, в образе батальонного комиссара и моего заместителя, который жмется теперь в углу с преданно-подобострастной рожей. Вот у него сейчас и поспрашиваем».
И Трофимов, абсолютно не испытывая никаких угрызений совести от того, что он сейчас будет вполне осознанно оскорблять и унижать, развернулся лицом к тому, кого он совсем недавно считал своим соратником.
– Ну вот скажи мне, уе… ушлепок ты тупорылый, зачем ты ей рубаху на груди изорвал? – Трофимов говорил обманчиво спокойно, только полыхающие яростью глаза и катающиеся желваки на скулах выдавали его истинное состояние. – Что ты там, у нее, под нательной рубахой, искать собирался? Или ты думал, она там, между грудями, еще одного шпиона прячет? Или просто, пользуясь своим служебным положением, на запретное и недоступное полюбоваться хотел, натуру свою гнилую потешить, с-с-учий ты потрох, скотина мерзкая?!
– Так это… чтобы, значит, сразу из душевного равновесия вывести, показать врагу его полную беспомощность и беззащитность перед карающими органами и тем самым еще перед допросом волю к сопротивлению сломить… Нам на спецкурсах методики особого допроса доводили… – залепетал побледневший заместитель, еще никогда не видевший своего начальника в состоянии такой холодной ярости.
– На спецкурсах, говоришь, – еще сильнее закипая внутри, но по-прежнему спокойно внешне, переспросил Трофимов. – А скажи-ка мне, образованный ты наш, на тех спецкурсах тебе не доводили, что такое олигофрения? Нет? А жаль, очень жаль, потому что олигофрен, причем законченный олигофрен, без всяких надежд на исцеление, – это ты и есть…
И вдруг резко, без перехода, на контрасте, заорал на своего заместителя в полный голос:
– Гребаный ты тупой ублюдок! Тебе, долбо… дятел ты неразумный, на спецкурсах эти методики доводили, чтобы ты с их помощью вражеских шпионов, диверсантов и прочих врагов нашей Родины разоблачал, а ты их для чего применять вздумал, идиот?! Для того, чтобы над невиновной и беззащитной девчонкой поиздеваться?! Шпионку он, бл… нашел… Ты что же, не видел, что я с ней уже разведбеседу проводил, да не одну, и все проверки по линии особого отдела она прошла?! Или тебе славы великого разоблачителя шпионов не хватает? Или острых ощущений захотелось?! Так я тебе эти самые острые ощущения быстро организую: на фронт, на передовую, командиром взвода в обычную пехотную роту пойдешь. Может, там из твоей башки дурь-то немного выветрится… если, конечно, раньше не убьют!
Потом Трофимов вдруг сменил тон и тихо, проникновенно, заговорил:
– А хочешь, я тебе еще более острые ощущения организую? Не знаю, в курсе ты или нет, но вот у этой девушки, которой ты так старательно ее беспомощность и беззащитность демонстрировал, защитник есть. Человек он решительный, на расправу быстрый и ко всякой несправедливости очень категорически относится, просто сам не свой, пока виновному «той же мерой не отмеряет». Вот я тебя к нему и определю, благо, у него как раз сейчас вакансии взводного комсостава есть. И девочку эту, избитую да зареванную, тоже к нему отправлю… А когда он спросит, что за твари смердящие его девушку до такого состояния довели, мне ведь придется ему всю правду рассказать… И вот тогда, товарищ бывший батальонный комиссар, боюсь, история с поисками вражеских шпионов может продолжиться, но с новым составом участников и новыми подозреваемыми, точнее с одним подозреваемым… Догадываешься, кто им станет? Ну, а уж примененные непосредственно к тебе «особые методы допроса» твое добровольное признание себя врагом народа и агентом трех, а может быть, и четырех разведок, обеспечат… Ты ведь это и сам очень хорошо понимаешь, верно?
– Но… товарищ бригадный комиссар, – снова залепетал заместитель, который очень ярко, в деталях, представил свою дальнейшую судьбу в этом случае. – Она ведь и есть взаправдашняя шпионка, которая вчера на жизнь товарища батальонного комиссара Козлова покушалась, у меня в сейфе и рапорт от него лежит…
Трофимов, злой до невменяемого бешенства, но сохранивший при этом ту самую, так необходимую чекистам «холодную голову», договорился с Татьяной о том, что за медицинской помощью она обращаться не будет, чтобы своим видом не шокировать окружающих и не раздувать слухи еще больше, первую помощь окажет себе самостоятельно (большую медицинскую сумку уже доставили), потом определил ее на отдых в своем кабинете, а сам, наплевав на усталость и недосып, лично провел расследование по поводу «покушения на жизнь товарища батальонного комиссара Козлова».