Или, если убивать Гитлера нельзя, так просто предупредить товарища Сталина. Принести ему карты из немецкого штаба.
Войти туда через воронку, перестрелять тех, кто окажется рядом, забрать бумаги… Или даже «языка» взять, помясистее. Генерала. Или даже маршала…
Товарищ Сталин все это посмотрел бы, собрал своих маршалов, они бы отдали приказ войскам и…
И все те танки, пушки и грузовики, что в сорок первом году стояли брошенные или разбитые вдоль дорог, двинулись бы на немцев, наваляли бы им еще на границе. Или еще лучше – врезали бы заранее.
И не было бы столько погибших. Таубе так и остался бы рядовым танкистом. А Малышев не узнал бы, как оно – жрать гнилую конину. Хуже было бы? Лучше. Намного лучше.
Тогда почему Орлов не поступит так? Что ему мешает?
Про это тоже спросить нужно будет. Обязательно нужно. Вот как только…
Малышев сел на песок, прислонившись спиной к пальме.
Какого вообще черта? Почему он, старший сержант, думает сейчас о судьбе всей страны? Да что там страны – всего мира!
Странное ощущение нереальности вползло в душу Малышева.
И стало от этого старшему сержанту Малышеву тревожно и неуютно. Это, с его точки зрения, убить Гитлера и врезать по немцам в сороковом году или не останавливаться в тридцать девятом на новой границе, а жать дальше и дальше, в Европу. Что, не наваляли бы немцам? Наваляли бы, точно.
Только вот Таубе как на этот вариант посмотрит? Счастлив будет, что наши танки будут утюжить беженцев под Бреслау, а не немецкие под Смоленском? У него наверняка свои пожелания будут по этому поводу. Точно, будут. Вот, как у Малышева.
И тогда нужно радоваться, что База и все эти воронки попали в наши руки. В руки старшего лейтенанта Орлова.
Враги народа такого бы могли наворотить…
Или…
Малышеву стало жарко, а внутри, в желудке, образовался ком льда.
Или уже наворотили враги народа?
Сколько мы в войну потеряли? Потеряем? Миллионы. Двадцать миллионов. Или даже больше.
То есть мы могли сохранить все эти жизни. Могли-могли-могли-могли… А вместо этого… Что вместо этого? Какие-то ящики из прошлого на Базу тащили, какие-то тюки с Базы в прошлое. Деньги у немцев отбиваем, не пленных, а деньги! Не убиваем немцев и даже разведку не ведем…
Как же это так, товарищ старший лейтенант? Объясните мне, товарищ старший лейтенант! Сделайте так, чтобы я понял и поверил вам, товарищ старший лейтенант! Я хочу вам поверить, очень хочу!
Малышев зажмурился и стукнул кулаком по колену.
Ладно, пробормотал старший сержант. Хорошо. Ничего, пробормотал старший сержант. Мы спросим. Чего там – спросим, нам не трудно. И Данила Ефимович все объяснит. Конечно, объяснит, чего там…
И все станет просто и понятно.
Малышев очень хотел, чтобы стало понятно и просто.
И очень боялся, что прав все-таки Никита. И что объяснять Малышеву никто ничего не будет. Попросят поверить. В конце концов, всю жизнь от него только и ждали, что веры.
Небо на востоке посветлело.
Скоро взойдет солнце. И начнется новый день. Последний день отдыха перед операцией.
20 января 2011 года, Харьков
Было очень холодно. Весь мир состоял изо льда и пронизывающего насквозь ветра. Из темноты, ветра и мороза.
И боли.
Боль горела в груди, расползалась по телу жадными языками пламени. Но теплее от этого огня не становилось. Боль и холод дополняли друг друга, заставляли сердце то безумно колотиться, то замереть комком льда.
– Не засыпай, Костя… Не смей спать… – донеслось из темноты.
Это Севка. Это его голос. Он все время повторяет, просит, чтобы Костя не спал.
Хорошо, попытался сказать Костя, но губы отказались повиноваться. Костя облизал их и попытался снова:
– Хорошо…
У него получилось – тихо, еле слышно, но получилось. Севка услышал.
– Ты тут полежи, – сказал Севка. – Я быстро… Я куртку свою тебе подстелю. Здесь ветер поменьше… Ты меня слышишь?
– С-слышу… – прошептал Костя.
– Я быстро. Я тут рядом живу. Только заскочу домой, возьму мобильник…
– Мо-мобильник… – повторил Костя. – Покажешь…
– И подарю. Ты только не засыпай… и запомни… запомни – ты должен сказать только свои имя и фамилию. Только их… Повтори…
– Имя и фамилию…
– Больше ты ничего не помнишь. Ни откуда, ни как сюда попал. Ни что с тобой случилось. Понял?
– …что случилось… – прошептал Костя. – …ни как сюда попал… Только имя и фамилия… Константин Игоревич Шведов… двадцать два года… родился… родился…
– В тысяча девятьсот… сейчас… – Севка запнулся, пытаясь подсчитать, когда же мог родиться Костя. – Две тысячи одиннадцатый минус двадцать два… В двухтысячном – одиннадцать, и минус еще одиннадцать… восемьдесят девять… Ты родился в восемьдесят девятом году, слышишь, Костя?
– Слышу…
– Хорошо. Можешь даже не запоминать дату… Только имя, фамилия…
– Константин… Игоревич… Шведов… – прошептал Костя. – Только это…
– Держись, – Севка провел ладонью по щеке Кости. – Мне нужно пять минут. Всего пять минут… Дождись.
– Я… я дождусь…
Севка исчез.
Я дождусь, подумал Костя. Все будет хорошо… Обидно будет… Обидно будет умереть и так и не глянуть на… на мобильник… и на компьютер… Севка рассказывал… и… и телевизор… кино, опять же… можно сидеть дома на диване и смотреть кино… Обидно будет…
Боль сдавила грудь, сердце трепыхнулось и попыталось остановиться.
– Не сметь, – прошептал Костя. – Я обещал дождаться… Обещал… А обещания нужно держать… Я…
Пуля ударила в грудь не больно. Просто стукнула. На тренировках он получал и сильнее. Ему даже однажды чуть руку не сломали… Вот там было больно, а пуля…
Что-то горячее ткнулось в грудь. Севку он столкнуть в овраг успел, а сам… Пуля… Чертов рыжий Грыша успел нажать на спуск. Удивиться не успел, а нажать…
Костя упал на землю, ему показалось, что воздух закончился… весь воздух на земле… Стало обидно, что воздух закончился так не вовремя. Небо далеко-далеко вверху вдруг покрылось сетью мелких трещин… разом, как от удара…. будто в него тоже попала пуля… в груди, возле сердца, стало горячо… полыхнул огонь… и небо раскололось… превратилось в пыль… в туман…
Ты засыпаешь, прозвучало где-то рядом. Костя, ты засыпаешь…
Костя открыл глаза. На это ушли почти все оставшиеся силы. И все – впустую. Вокруг была темнота. Он все равно ничего не видел…
Очень хотелось спать.
Костя пошевелил рукой, боль от движения отдалась во всем, ударила в голову. Но спать все равно хотелось. Очень хотелось.
Он немного поспит. Пару минут… Севка, который вернется через пять минут, и не заметит… Привет, скажет Севка, я вот принес тебе мобильник… вот, смотри… На что похож мобильник? Севка никогда не объяснял, говорил про этот… про экран… Какой экран? Там что – простынь натянута, как в клубе?
Смешно, подумал Костя и улыбнулся.
И на этой простыне кто-то крохотный показывает кино… Про космос показывает… Севка говорил – есть очень интересные фильмы… про космос… Лучше даже, чем «Космический рейс»…
Звезды, луна…
Не спать, приказал себе Костя. Нужно подождать всего пять минут. Всего пять минут… А потом…
Шаги. Скрипит снег совсем рядом… А если это не Севка, а кто-то другой?.. Кто-то сейчас наткнется на раненого Костю, унесет в госпиталь, а Севка будет искать… Подумает, что Кости больше нет… не станет искать… побоится…
Севка?.. Нет, Севка не испугается… Он мог бросить его еще там, в степи… Костя и сам просил, но Севка… дурак… тащил его, мог погибнуть, но тащил… дурак…
– Костя! – Севка упал на колени. – Ты слышишь меня?
– Да… Все в порядке…
– Хорошо… Я уже позвонил. Сказал, чтобы быстрее…
– Быстрее… – Костя с трудом поднял руку. – Покажи… мобильник… покажи…
– Вот, – Севка вложил небольшую холодную коробочку Косте в руку. – Это мобильник…
– Маленький… – прошептал Костя. – Я думал… думал, он… больше…
Костя еще что-то хотел сказать, но сил уже не было. Сил оставалось только на то, чтобы не закрыть глаза, чтобы не соскользнуть в темноту.
Даже боль куда-то ушла – хотелось спать. Просто закрыть глаза. Уже было не холодно. Только хотелось спать.
Сверкнуло что-то над головой… Молния? Так ведь мороз на дворе… Мороз, а в мороз грозы не бывает… Голубые вспышки следовали одна за другой.
– Сюда! – крикнул Севка.
Это он кого-то зовет. Наверное, врачей…
Я не уснул, хотел сказать Костя, но не смог – темнота хлынула в его мозг.
Глава 4
6 августа 1942 года, Москва
Евгений Афанасьевич осторожно потрогал языком стеклянную ампулу во рту. Похоже на леденец, на ландрин из детства, только несладкий.
Маленький Женька обожал небольшие разноцветные конфеты из жестяных разрисованных коробочек, был готов грызть их целыми днями, если бы не запрещали родители. Какое это было наслаждение, сунуть конфету в рот и перекатывать ее языком, постукивать о зубы, с трудом сдерживаясь, чтобы не разгрызть сразу. И какое это было разочарование, какая потеря, когда конфета таяла окончательно, исчезала, превращалась в воспоминание.
Ампула не растает.
Жест, конечно, мелодраматичный: ампула с ядом во рту, пустота в желудке и легкое головокружение. Очень не хотелось умирать. Но и попадать на конвейер допроса – тоже желания не было.
Сам комиссар никогда не испытывал удовольствия, отправляя человека на пытки, но и не пренебрегал возможностью получить дополнительную информацию, заставив человека мучиться.
Здесь не было ни патологии, ни садизма – чистое рацио, как говорил иногда Евграф Павлович. Во-первых, есть люди, просто не способные осознать своего положения и грозящей смерти. Так были устроены у них мозги. Как бы ни пугали, как бы ни угрожали – это было не с ними. Это было с кем-то другим, а с ним такого быть не может. Потому что… Просто потому, что с ним не может случиться ничего плохого.