А вот ощутив физическое воздействие, такие ломались быстро, после одного-двух сеансов. Начинали говорить, старательно вспоминали и подробно рассказывали. Таких нельзя было выпускать из-под пресса, но и перегибать палку тоже было нельзя. Любое необратимое действие они воспринимали как катастрофу и могли впасть в необратимую истерику после перелома, скажем, мизинца.
Во-вторых, были люди, которые не воспринимали других методов воздействия, кроме как побои. Если не бьют – значит, ничего не угрожает. Если бы в самом деле хотели что-то узнать, серьезно, то с ними не болтали бы просто так, а сразу же перешли бы к телу.
Ожидания таких нельзя было обманывать. И вполсилы действовать было нельзя. Таких нужно было сломать, убедить в том, что они либо скажут, либо умрут. Тут важно было уловить последний предел, когда человек уже хочет говорить и еще может.
В-третьих… в-третьих, были люди, которые не боялись смерти, но боялись боли. Они понимали, что смерть – это на самом деле пустота. Ничто. А вот боль… Боль – это страшно. Нужно было всего лишь сделать боль невыносимой, такой, чтобы человек больше всего на свете захотел от нее избавиться. Умереть.
Его, Евгения Афанасьевича Корелина, просто так не отпустят. Его проволокут по всем изыскам активного дознания. Сначала, правда, поговорят. Побеседуют доброжелательно, понимая, что простые угрозы с Корелиным не пройдут, демонстрация орудий пыток или пытка на глазах у него кого-то из знакомых не помогут раскачать Евгения Афанасьевича.
Да и нет у него близких, к счастью.
Водитель Петрович и пять-шесть человек из инструкторов и техников – не в счет. Сами они, может, и сломаются на допросах, но все прекрасно понимают, что ради них Корелин не скажет лишнего. Хотя бы потому, что это ни мучений не уменьшит Петровичу и остальным, ни жизни не спасет.
Выйдя к машине, комиссар предложил Петровичу остаться на даче. Комиссар прекрасно справился бы с машиной и сам. Петрович криво усмехнулся и сел за руль.
Можно было приказать. И заодно посоветовать уходить. Но ведь оставался крохотный шанс, что обслугу не тронут. Нет смысла уничтожать всю школу, школа еще пригодится. До конца войны еще много времени и работы.
Евгений Афанасьевич сел на заднее сиденье. Снова потрогал языком ампулу. Мелькнула мысль вынуть ее изо рта, чтобы случайно не раскусить на ухабе. Но выглядело бы это несерьезно. В собственных глазах это выглядело бы неприлично. Тоже мне, Андрей Болконский, зло подумал Евгений Афанасьевич. Чистоплюй на Бородинском поле. Тот все мялся, не решаясь отвести своих людей из-под обстрела, и сам стоял и смотрел на крутящуюся под ногами бомбу.
Решение было принято и суетиться не следовало.
Корелин даже свой пистолет оставил в письменном столе. При Орлове достал из кармана и положил в ящик. Орлов одобрительно кивнул, потом заспешил, попрощался и вышел. С КПП позвонили, спросили, выпускать ли, комиссар приказал выпустить, задвинул ящик, достал из тайника ампулу с ядом и вышел из дома.
Петрович ни о чем не спрашивал, видел, наверное, что комиссару не до разговоров. Молча вывел машину за ворота и поехал в сторону Москвы.
– На третий объект, – сказал Евгений Афанасьевич и вздрогнул, когда зуб легонько стукнул об ампулу.
Туда ехать с полчаса.
Что там советовал Орлов? Подготовиться к разговору? Что там готовиться? Все валить на Орлова? Рассказывай обо мне всю правду, сказал Данила.
Какую правду? Рассказать, как вместе с Данилой молодой Евгений Корелин занимался ликвидацией людей? Не всех, естественно, а только тех, на кого указывал Евграф Павлович. В Российской империи, за ее пределами. Рассказать, как сидел и ждал приказа из Питера… тогда еще Санкт-Петербурга… в маленькой душной кафешке в Сараево?
Они с Данилой ждали, но так и не дождались. Вначале они увидели, как бросил гранату Чабринович, потом двинулись следом за Принципом на улицу Франца-Иосифа и совсем уж решили, что все обошлось само собой… Данила даже что-то сказал, что можно двинуть к девкам и нахлестаться на радостях… что не пришлось никого убивать… Гаврила пошел в магазин деликатесов… кажется, Морица Штиллера… купить что-то поесть… Корелину тогда еще не было и двадцати пяти, но даже с высоты его не очень пожилого возраста, террорист в свои девятнадцать выглядел мальчишкой…
– Так к девкам? – спросил с улыбкой Данила, а Корелин ничего ответить не успел – послышались крики: «Едет, едет!», Принцип бросился на угол, пробежал мимо Корелина на расстоянии вытянутой руки, можно было его даже и не убивать, а так – просто толкнуть на мостовую. Одно движение руки… Но Дед требовал беспрекословного подчинения, а потому Евгений и Данила просто смотрели, как мальчишка выхватил «браунинг» и несколько раз выстрелил. Смотрели, как мальчишку страшно били прохожие, смотрели, как увезли раненых… А потом выбирались из города, охваченного погромом.
Уходить пришлось с кровью, кто-то попытался проверить документы у Корелина и Орлова, а присутствие российских подданных в таком месте и в такое время было чревато самыми тяжелыми последствиями…
Потом оказалось, что телеграмму им отправили, но она не дошла. Какой-то технический сбой. Ерунда, ставшая причиной гибели миллионов людей и разрушения нескольких империй.
– Притормози, – сказал Евгений Афанасьевич, и машина остановилась.
Корелин вышел, не закрывая дверцу.
Интересно, а к Орлову обратились поэтому? Предложили ему заняться путешествиями во времени потому, что он видел, насколько течение истории зависит от мелочей… Кому-то другому пришлось бы объяснять, доказывать, а Орлов… Орлов все знал наверняка. Нет, понятно, что Великая война… или как ее стали называть недавно – Первая мировая, произошла вовсе не из-за тех выстрелов. Если бы приказ дошел и группа террористов просто исчезла бы посреди гама и пыли июньского Сараево, то все равно… все равно бойня началась бы… Или все-таки нет?
Скоро солнце встанет, подумал Евгений Афанасьевич. Скользкий Дима и другие заинтересованные лица ждут прибытия комиссара Корелина, не спят. Может, даже волнуются.
Домов, наверное, уже успел высказать предположение, что Корелин ушел, что не нужно было его приглашать, а нужно было бросить на его дачу взвод или лучше роту, да решить все разом… А ему, наверное, уже возразили, что живым Корелина в этом случае взять не получилось бы. То, что людей положили бы – ерунда, а вот смерть Корелина…
Что-то изменится, если Корелин не придет?
С точки зрения истории – изменится?
Корелин вдохнул полной грудью влажный прохладный воздух. Хорошая штука – жизнь! Короткая только… До неприличия короткая.
До третьего объекта оставалось совсем немного, если по дороге – километра четыре, а если срезать по тропе через лес – вдвое ближе.
– Не будем тянуть, – сказал Евгений Афанасьевич и наклонился к открытой дверце. – Ты езжай, Петрович, наверное. Я тут через лес пройду… Срежу и заодно прогуляюсь.
– Да зачем? Я за пять минут вас довезу… – начал Петрович, потом странно посмотрел на Корелина и кивнул: – Хорошо. Мне здесь подождать?
– Не нужно, – улыбнулся Корелин. – Возвращайся домой.
Комиссар захлопнул дверцу, отошел в сторону, подождал, пока машина развернется и уедет.
Значит, срезать? Значит, время сэкономить? Врешь ты, Женя! Время ты зачем-то тянешь. Может, надеешься уговорить себя по дороге не ходить на этот разговор?
Вряд ли.
Корелин решительно зашагал по тропинке. Разговор так разговор. Если так написано на роду, то чего дергаться?
Орлов ясно сказал, что и так и так у комиссара Корелина нет шансов дожить до осени. Остается просто прийти, вежливо поздороваться, выслушать преамбулу, а потом… Боже, он ведь никогда не задумывался над тем, почему все эти сотни и тысячи сильных и смелых людей без сопротивления отдались в чистые руки чекистов. Ведь практически никто не защищался, не стрелял, не пытался захватить с собой одного-двух попутчиков…
И ведь не за гимназистками приезжали на рассвете машины, за тертыми, много повидавшими людьми. Те, у кого были семьи, – понятно. Они не хотели потащить за собой на эшафот родных. Но ведь были и те, кто мог… мог сопротивляться. И вместо этого безропотно шли на пытки и смерть. Даже стрелялись только единицы. Почему?
Почему он, комиссар Корелин, сейчас просто идет на допрос? Хочет выяснить, что же там будет происходить? Что ему скажут, как это будет выглядеть, как они перейдут от разговора к рукоприкладству?
Уважаемый Евгений Афанасьевич, мы, пожалуй, закончим беседу, раз уж вы не склонны сотрудничать, и дальше вами будут заниматься эти вот два сержанта госбезопасности, большие, знаете ли, специалисты в этом вопросе. Не такие, как вы, но все-таки…
Корелин усмехнулся.
Может быть и так. Или не будет никакого разговора, сразу втолкнут в подвал и приступят… Или врежут по голове сразу на КПП. Или еще что-нибудь хитрое предложат. Разве не интересно посмотреть, что приготовлено для самого Евгения Афанасьевича? Даже обидно будет умереть от яда до того, как начнется самое забавное. Обидно…
Вот так же рассуждали и остальные?
Нет, военные – генералы и полковники – могли честно надеяться, что с ними разберутся, что это чекисты напутали, а вот вмешается Клим или Семен, и все встанет на место. Это Тухачевского прищучили за дело, это он заговор организовывал, а ведь они… они честно служат Родине и Партии. Нужно только потерпеть.
С этими понятно, а вот те, кто сам имел отношение к допросам и пыткам, кто по роду своей деятельности просто обязан был никому не верить и все просчитывать на несколько ходов вперед, как они могли поверить? Или не верили, знали, что их ждет, и все равно шли на смерть?
Потому что сами были виноваты? Их переиграли, и теперь нужно было по-честному оплатить свой карточный долг? Понадеялся, что пройдут мимо, что минет тебя чаша сия? Проморгал, не смог вовремя отреагировать? Значит, будь последователен, доиграй эту партию.
Корелин остановился. Прислушался.