Два выстрела – два трупа.
Можно будет забрать деньги. Забрать пакет, а стопку долларов – оставить, чтобы не ограблением выглядело. Чтобы на личной почве.
Вытереть за собой следы и выйти.
Подумают на Севку? Он убил своего работодателя и его жену за полторы штуки баксов? Ерунда, Севка, если вдуматься, стоит в самом хвосте очереди из желающих разобраться с Михаилом Альбертовичем…
Палец лег на спусковой крючок.
Михаил Альбертович тихонько выл, стоя на коленях, а его жена молчала. Дышала часто-часто, на висках и над верхней губой выступили капли пота.
Свидетелей оставлять нельзя.
Севка нажал на защелку, вытащил магазин, вытер его о куртку и бросил на пол. Потом передернул затвор. Патрон вылетел в сторону, ударился об экран громадного телевизора, висевшего на стене, и отскочил под диван.
– Мне пора, – сказал Севка ровным голосом. – У меня мало времени…
Обтерев пистолет, Севка уронил оружие на пол. Мелькнула мысль отфутболить его вслед за патроном, под диван, но это значило бы, что он боится, опасается выстрела в спину.
– Мне пора, – повторил Севка и вышел из дома на крыльцо.
Сейчас они могут броситься к телефону и позвонить в милицию.
Севка открыл калитку, вышел на улицу.
Сейчас они, наверное, кричат в трубку, что на них напали, сообщают адрес нападавшего, имя, приметы… Менты бросятся за Севкой, но они не знают, что домой он не поедет. Ему нужно в больницу. И все. В больницу. У него осталось всего полчаса.
Севка достал мобильник, набрал номер такси.
Можно не прятаться.
Он успеет в больницу, отдаст деньги, потом выйдет и отправится домой. Там его возьмут менты, а он даже сопротивляться не станет. Его возьмут, но тот врач, упрямый и жадный, об этом не узнает и будет лечить Костю, сражаясь заодно и за свою жизнь.
Подъехала машина, Севка сел на заднее сиденье, сказал, куда ехать, и закрыл глаза.
15 августа, Малые Антильские острова
К утру Малышев не успокоился.
Проклятые вопросы как возникли, так и зудели в голове так, что хотелось разодрать башку и их почесать. Зачем старшему сержанту ломать голову над этим? Для важных вопросов есть важные люди, а старшие сержанты созданы для того, чтобы уставы блюсти и приказы выполнять.
Малышев попытался со своим вопросом подкатиться к Никите сразу после завтрака.
– Ну чего тебе? – спросил Никита, когда Малышев вроде как между делом поинтересовался, а не подскажет ли товарищ лейтенант.
– Что значит – почему? – удивился Никита, услышав вопрос. – Ну, убил бы ты Гитлера, он бы исчез. Так?
– Как бы он исчез? – не понял Малышев. – Если я его убил бы. Закопали бы Адольфа, он бы гнил себе…
– Ну да, но с точки зрения истории – исчез бы. Так?
– Ну…
– Не нукай, товарищ старший сержант, а слушай, раз уж вопрос задал, – строго заметил Никита и совсем по-мальчишески улыбнулся. – Значит, его бы в истории не было, история пошла бы по-другому, ты бы про него не узнал, не отправился бы в прошлое, не убил бы… Он бы выжил, стал канцлером, напал на нас, ты бы на него обиделся, отправился бы в прошлое, убил, он бы исчез, не стал канцлером, ты бы не поехал в прошлое, он бы остался жив, стал бы канцлером, напал бы на нас, ты бы…
Никита замолчал, увидев, что Малышев чешет в затылке.
– Понял? – спросил Никита.
– Нет, – честно сказал Малышев. – То, что ты вот тут нес, понятно. Это даже я понимаю. Но мы-то ведь в прошлое ходим? И даже там меняем что-то. Вот немцев, когда машину перехватили, положили ведь, не задумались? Или мужичков-повстанцев в девятнадцатом… И ничего. Все идет, как шло. Это как объяснить?
Никита задумался.
– Выходит, что так назначено было, а, Никита? – Малышев продул папиросную гильзу, примял и сунул в рот. – Значит, так было им на роду написано, что погибнут эти немцы там, возле дороги, в ноябре тысяча девятьсот сорок третьего года?
– Выходит, что так… – кивнул Никита.
– То есть кто-то где-то решил, что я, Иван Петрович Малышев, каким-то макаром попаду в тот самый ноябрь сорок третьего и немецко-фашистских оккупантов там и порешу? Так?
– Так, наверное, – подтвердил Никита.
– И выходит, что как бы я ни старался, как бы под пули не лез, а все равно живым останусь и предназначение выполню, – заключил Малышев. – Я все правильно понимаю?
– Не-а… – вмешался Дуглас, который вроде как дремал, но, оказывается, все слышал. – Не выходит.
– Это почему?
– А потому, – сказал Дуглас, – что те немцы и те повстанцы вроде как обречены были, но не на то, чтобы ты их убил, а на то, чтобы погибнуть. Может, их там дальше по дороге засада ждала. Или мина. А вы их перехватили минут за пять или десять до смерти и убили. История осталась прежней, а у нас появилось четыре с половиной миллиона ваших советских рублей.
– А-а… – протянул Малышев. – То есть ни товарища Ленина не спасти, ни Кирова…
– Точно. Убить минут на десять раньше – пожалуйста. Ты, надеюсь, никогда не мечтал застрелить Кирова? – поинтересовался Дуглас.
– Пошел ты…
– Уже в пути, – усмехнулся американец. – Я как раз собирался искупаться. Знаешь, чего мне не хватает, друг Иван? Пары симпатичных девочек. Без комплексов. Двух девочек на первое время мне бы хватило. А тебе?
Не дожидаясь ответа, Конвей вскочил на ноги и побрел, увязая в песке, к воде. По дороге он стаскивал с себя одежду.
– Не ломай себе голову, – посоветовал Таубе. – Если бы была хоть какая-то возможность изменить прошлое, вермахт уже промаршировал бы по Красной площади, а я получил бы надел земли в Крыму и сотни две работников.
– Хрена тебе, а не Красную площадь, – дежурно ответил на дежурную подколку Малышев. – Не могли вы Москву взять. Это тебе мерещится, это ты в плену – в нашем плену – мозги себе отморозил.
Таубе любил к месту и не к месту поминать великий Третий рейх, вздыхать, что чертов Гитлер не дал генералам выиграть и что лучше солдат, чем солдаты ваффен СС, нет, не было и не будет.
Поначалу, пока не привык, Малышев дважды в драку бросался и был бит штурмбаннфюрером до беспамятства. Придя в себя на второй раз, Малышев молча встал и, не говоря ни слова, въехал немцу по голове тем, что первое подвернулось.
Получив по голове дощатым ящиком, немец вырубился, а когда пришел в себя, потребовал дуэли по всем правилам. Из пистолетов. До смерти.
Малышев усмехнулся и врезал еще раз вовремя подвернувшейся доской поперек живота.
Потом они помирились и даже поладили, но время от времени Таубе надевал вдруг маску недобитого фашиста.
– В ставке Гитлера – все малахольные, – сказал Ставров. – Абсолютно.
– Да? – оживился Рихард. – А ты с ними встречался?
– Не имел удовольствия.
– А я встречался.
– Прямо со всеми? И с Гитлером? – прищурился Малышев.
– С Гитлером – нет. Не пришлось. Должен был, но Адольф был занят. А вот Генрих… Этот вместо Гитлера со мной встретился.
– Какой Генрих?
– Гиммлер, какой еще? – Таубе почесал подмышку. – Он мне Дубовые листья в сорок четвертом к кресту вручал. Должен был Гитлер, но был занят, а Гиммлер…
– Как раз свободен, – подхватил Ставров.
– Представь себе! – с вызовом произнес немец.
– Ой, кричит, сам Рихард Таубе, штурмбанфюрер СС ко мне в гости приехал, – запричитал Малышев, решив, что Таубе шутит. – Чем же мне его угостить да чем приветить? Куда спать положить? И так суетится, суетится… Жену свою гоняет, детей за водкой погнал.
– Жену я его не видел. И детей – тоже. Эсэсманом еще не был, был гауптманом. И встретился он со мной не сразу, на следующий день только. Но когда встретился – награду вручил и за стол к себе пригласил, – Таубе поднял указательный палец. – И картошку, между прочим, подали чищеную, а не в мундирах. В знак уважения.
– Ну ты, Рихард, даешь! – захохотал Малышев. – В мундирах? Гиммлер? А не генералы, часом, картошечку чистили тебе?
– Мне – не знаю, а вот каждый для себя картошку чистил самостоятельно, что генерал, что обер-лейтенант. Нас поселили в гостевых вагонах его поезда, там все и происходило… – Таубе встал, отряхнулся. – И знаешь, что, Иван?
– Что? – все еще смеясь, спросил Малышев.
Картина – немецкие генералы, чистящие себе картошку, не вынимая моноклей из глаз, – веселила Малышева необычайно.
– У меня даже пистолета не отобрали, когда я на прием к Генриху попал. Представляешь? Я сижу рядом с ним, болтаю про фронт, а у меня с собой пистолет.
– И что?
– А скажи мне, Иван, с вашим Сталиным такой номер прошел бы? – Таубе повернулся спиной к кострищу и, не дожидаясь ответа, пошел к морю.
– Сволочь, – только и смог сказать Малышев.
– Ты подожди, – усмехнулся Ставров, – он тебе еще про Гейдриха рассказывать будет, как тот, раненный террористами, гнал их несколько кварталов по улице. И про то, как Гейдрих, здоровенная шишка у фрицев, летал на самолете бортстрелком. На Восточном фронте.
– Брешет? – осторожно спросил Малышев.
– А если нет – это что-то меняет?
– Не знаю… Нет, наверное. – Малышев вздохнул. – С вами тут с ума сойти можно. В каком году, говоришь, Советский Союз развалился?
– В девяносто первом, а что? Только имей в виду, я этого уже не видел, меня Орлов выдернул из восемьдесят девятого. У Чалого спросишь, он – свидетель.
– Я свидетель, а что случилось! – прозвучало над головой у Малышева. – Совсем службу завалили, салабоны? Ни часовых, ни дозоров…
Малышев вскочил на ноги.
Чалый стоял под деревом, уперев руки в бока и пристально, с недобрым прищуром рассматривая членов группы.
– Лупить вас некому, – провозгласил Чалый. – Вот я вас всех!..
– Кокосового молока хочешь? – спокойно спросил Ставров. – Как дела?
– Нормально, – сказал Чалый, хлопнул Малышева по плечу и сел на песок. – Как я устал… Словно целый день бегал по пересеченной местности… И ведь-таки бегал. Бегал-бегал, потом две воронки, попал на Базу, думал, отдохну… Но тут явился господин Орлов, и мы с ним вместе…