Я и сейчас заявляю, что Кастро тогда в беседе не призывал к нанесению нами превентивного ядерного удара, а только лишь предупреждал, что американцы, зная наш принцип не применять первыми ядерное оружие, могут пойти на любую авантюру, в том числе и на нанесение ядерного удара»[1436].
По сути, показал Добрынин, Фидель предлагал использовать в переговорах с американцами такой козырь, как угроза применения Советским Союзом ядерного оружия, если США отважатся на бомбардировку Кубы[1437].
Кастро же, завершив под утро дела в нашем посольстве, предложил Алексееву отправиться с ним в бункер на командный пункт, оборудованный в одной из пещер под Гаваной. Алексеев предпочел остаться в посольстве, где было свое бомбоубежище[1438].
Глава 8Развязка
27 октября. Суббота. Применять ядерное оружие без разрешения Москвы запрещается27 октября. Суббота. Применять ядерное оружие запрещается
Ранним утром 27 октября Борис Черток на Байконуре быстро пообедал в пустой столовой – «буржуйке», так именовалась столовая руководящего состава, и отправился пешком на стартовый комплекс.
«Неожиданно в проходной, где обычно дежурил единственный солдат, не очень внимательно проверявший пропуска, я увидел группу автоматчиков, а мой пропуск рассматривали с исключительным вниманием. Наконец меня пропустили на территорию “технички”, и там, к своему удивлению, я опять увидел автоматчиков, которые по пожарной лестнице забирались на крышу МИКа (монтажно-испытательного комплекса). Другие группы солдат в полном боевом снаряжении, даже с противогазами, разбегались по периферии охраняемой зоны. Когда я зашел в МИК, то сразу бросилось в глаза, что стоявшая у стенки всегда зачехленная “дежурная” боевая ракета Р-7А, на которую мы никогда не обращали внимания, была расчехлена, вокруг нее суетились солдаты и офицеры, а у нашей, третьей по счету, марсианской – не было ни души.
Зашел в кабинет начальника космодрома на втором этаже. Здесь Кириллов, заметно волнуясь, рассказал:
– Ночью я был вызван в штаб к начальнику полигона. Там были собраны начальники управлений и командиры воинских частей. Нам было сказано, что полигон должен быть приведен в готовность по расписанию военного времени. В связи с кубинскими событиями возможны воздушные налеты, бомбардировка и даже высадка американского воздушного десанта. Все средства ПВО уже приведены в боевую готовность. Полеты наших транспортных самолетов запрещены. Все объекты и площадки взяты под усиленную охрану. Передвижение транспорта по дорогам резко ограничено. Но самое главное – я получил приказ вскрыть конверт, который хранился в особом сейфе, и действовать в соответствии с его содержанием. Согласно приказу, я обязан обеспечить немедленную подготовку на технической позиции дежурной боевой ракеты и пристыковать боевую головную часть, находящуюся в особом хранилище, вывезти ракету на старт, установить, испытать, заправить, прицелить и ждать особой команды на пуск. Все это уже выполнено на 31-й площадке. Я дал все необходимые команды и здесь, по второй площадке. Поэтому расчеты сняты с марсианской и переброшены на подготовку боевой ракеты. Через два часа сюда будет доставлена головная часть с боезарядом. Тогда все, не занятые стыковкой боевой части с ракетой, будут удалены.
– Куда удалены? – не выдержал я. – В голове – три мегатонны! Не удалять же за сто километров!
– О мегатоннах я ничего не знаю, три или десять – меня не касается, а порядок есть порядок. При работе с боевыми зарядами посторонних поблизости быть не должно. Теперь о самом неприятном. Со старта марсианскую ракету снимаем, освобождаем место. Все это я уже доложил председателю Госкомиссии и просил дать указание, чтобы по всем службам объявили об отмене готовности к пуску на 29 октября. Председатель не согласился и сказал, что такую команду можно передать и завтра. Он пытался звонить в Москву, но все линии связи с Москвой сейчас под особым контролем и никаких разговоров, кроме приказов и указаний штаба ракетных войск и докладов о нашей готовности, вести нельзя.
Ошарашив меня всей этой информацией, Кириллов сказал, что Келдыш и Воскресенский находятся в маршальском домике и просили передать, чтобы я к ним прибыл.
– Анатолий Семенович, – взмолился я, – а можно не спешить снимать машину со старта? Вдруг пуск по Вашингтону или Нью-Йорку будет отменен, зачем же срывать пуск по Марсу?! Можно всегда доказать, что снятие такой сложной ракеты требует многих часов. Все же есть надежда за это время дозвониться до Москвы, до Королева, Устинова или самого Хрущева и уговорить не срывать нашу работу.
Кириллов широко заулыбался:
– Не ожидал, что вы такой наивный человек. За невыполнение приказа я буду отдан под суд военного трибунала, это во‐первых, а во‐вторых, повторяю, дозвониться до Москвы, тем более до Королева, Устинова и даже Хрущева невозможно.
– Слушаюсь и подчиняюсь! Но, Анатолий Семенович! Пока мы одни. Хватит сил отдать команду “Пуск!”, отлично понимая, что это не только смерть сотен тысяч от этой конкретной термоядерной головки, но, может быть, начало всеобщего конца? Ты командовал на фронте батареей и когда кричал “Огонь!”, это было совсем не то.
– Не надо травить мне душу. Сейчас я солдат, выполняю приказ, так же как на фронте. Такой же ракетчик, но уже не Кириллов, а какой-нибудь там Смитсон, уже стоит у перископа и ждет приказа, чтобы скомандовать “Пуск!” по Москве или нашему полигону. Поэтому советую быстрее проследовать в домик. Можешь взять на пять минут мою машину».
«Маршальский» домик теперь называют гагаринским. Гагарин, Титов, все остальные космонавты первой пятерки проводили в этом домике последнюю ночь перед стартом. Раньше это был домик маршала Неделина. После его гибели там иногда селились академики Келдыш и Ишлинский, а в их отсутствие – председатели Госкомиссий.
Когда Черток вошел, за столом Воскресенский, Ишлинский, Келдыш и Финогеев играли в преферанс. Ловили по радио последние известия. Домохозяйка протирала фужеры и накрывала стол. «На этот раз все выпили молча и очень серьезно, понимая, насколько мы сейчас близки к тому, что этот коньяк и этот арбуз могут стать последними.
Келдыш подтвердил, что никакой возможности поговорить с Москвой нет. Спорить с начальством полигона бесполезно. Келдыш добавил:
– У меня такое чувство, что все обойдется. Я не верю, чтобы Никита Сергеевич поддался на провокацию этого мальчишки»[1439].
Тревожно было и в Москве. Бурлацкий вспоминал, как в тот день повстречался с коллегой по аппарату ЦК КПСС: «Мы встретились с Беляковым утром возле дома по Кутузовскому проспекту, где жили в то время. За нами обоими были присланы машины с указанием срочно доставить нас на работу.
– Федор, ты отправил семью за город? – неожиданно спросил меня Беляков.
– Нет. А почему я, собственно, должен был это сделать?
– А потому, что нельзя исключить неожиданного ядерного удара по Москве. Тетива натянута до предела, и стрела может сорваться в любой момент.
Признаться, в ту минуту я не верил в это, хотя и понимал, что положение чрезвычайно серьезное»[1440].
Но все же паники в Советском Союзе не было.
«У нас все было намного спокойнее, чем у американцев, – напишет Бурлацкий. – Все-таки мы понимали, что американцы – цивилизованные люди, что они не пойдут на ядерную войну, которая может ополовинить их население. Американцы же подозревали в нас разбойников в некотором смысле. Но мне лично Макнамара потом сказал, что 27-го числа, вечером, он думал: увижу ли я завтра восход солнца? То есть они были потрясены больше, чем мы. Да и более информированы. Печать шумела, население готовили, убежища»[1441].
Борис Черток подтверждал: «Реальную угрозу возможности ракетно-ядерной войны в те дни осознали немногие. Во всяком случае, обычных при военной угрозе очередей за солью, спичками и керосином не наблюдалось. Жизнь продолжалась с обычными своими повседневными радостями, горестями, заботами. Как мир в действительности был близок к ядерной катастрофе, понимало очень небольшое число людей в СССР и США»[1442].
Около 9 часов утра по московскому времени офицеры связи Министерства обороны получили от Плиева шифрованную телеграмму: «Согласно полученной достоверной информации, США обнаружили местонахождение некоторых установок Игоря Стаценко (ракетные подразделения Р-12), и командование Стратегическими ВВС отдало приказ привести в полную боевую готовность свои стратегические военно-воздушные подразделения.
По мнению кубинских друзей, воздушный налет на наши установки на Кубе состоится в ночь с 26 на 27 октября или в течение 27 октября. Фидель Кастро отдал приказ силами своей противовоздушной обороны открывать огонь по самолетам США в случае налета на Кубу.
Мы приняли меры по рассредоточению “техники” (боеголовок) в зоне операций и усилили маскировку. Мы решили, что в случае воздушного нападения США на наши установки мы примем все возможные меры противовоздушной обороны».
Малиновский немедленно собрал руководство Министерство обороны для обсуждения создавшегося положения. Дебатов не было. ВВС США должны получить адекватный отпор любому нападению на советские позиции на Кубе. Выразили надежду, что возможно защитить боеголовки и сами ракеты.
В 11:00 утра министр обороны подписал телеграмму Плиеву: «Предлагаю согласиться». Затем отправил эту информацию в Кремль.
Теперь уже Хрущев – после еще одной тревожной ночи в кремлевском кабинете – должен был решать, дать ли главкому советских войск на Кубе позволение обороняться всеми возможными средствами в случае воздушной атаки США, которой все ожидали с минуты на минуту. Папку с информацией, подготовленную для Хрущева, буквально распирали сообщения из США, показывавшие, что Плиев тревожится не зря.