Таким образом, 28 октября Хрущев отправил президенту Кеннеди сразу три послания – одно публичное и два конфиденциальных.
Трояновский свидетельствовал о судьбе всех трех: «Хрущев, как обычно, надиктовал основную часть послания. Я не помню, кто отшлифовал его или, как мы тогда говорили, доводил до кондиции. Скорее всего, это были работники МИДа. Время поджимало. Утвержденное послание вручили Леониду Ильичеву, секретарю ЦК по идеологии, под началом которого находились все средства массовой информации. Ему было поручено лично доставить текст в Радиокомитет и обеспечить его передачу не позже пяти вечера.
Ильичев рассказывал, что он мчался на полной скорости, нарушая все правила уличного движения и рискуя сломать себе шею, не достигнув цели. Но все обошлось. В 17.00 по московскому времени или в 9.00 по вашингтонскому диктор московского радио начал читать текст послания Хрущева Кеннеди.
Незадолго до этого была составлена и отправлена телеграмма Добрынину с указанием немедленно сообщить Роберту Кеннеди, что соображения, которые он высказывал по поручению президента, находят понимание в Москве. И что по радио будет дан положительный ответ на послание от 27 октября»[1538].
Уже темнело, когда Борис Черток вернулся к маршальскому домику с Байконура: «На бетонке резко затормозил газик. Из него выскочил Кириллов, увидел меня, порывисто обнял и почти крикнул: “Отбой!” Мы ворвались в домик и здесь потребовали налить “не последнюю”, но увы! Бутылки были пусты. Пока все возбужденно обсуждали историческое значение команды “Отбой”, Лена все-таки принесла неизвестно откуда бутылку коньяка “три звездочки”. Нас снова ждали марсианские ракеты на старте и в МИКе»[1539].
28 октября. Ярко залитое солнцем утро в Вашингтоне
Утром 28 октября тревожное напряжение в США все еще сохранялось. Более того, американский радар дальнего обнаружения засек запуск ракеты с Кубы по Соединенным Штатам. В состояние тревоги были приведены Объединенное командование ПВО североамериканского континента (NORAD) и Стратегическое авиационное командование. Реагировать времени не было, офицеры ждали взрыва боезаряда во Флориде. Но взрыва не произошло. Вздох облегчения. Позже обнаружат, что «центр раннего оповещения по невнимательности запустил пробную пленку, моделирующую ядерное нападение»[1540].
Однако разрядка наступила, и Карибский кризис завершился на удивление быстро.
Утром 28 октября «Грозный», направлявшийся к зоне перехвата, остановился.
Добрынин получил шифровку в 15.00 дня московского времени, в Вашингтоне разгоралось утро.
В воскресенье 28 октября США перешли на зимнее время и разница во времени Вашингтона с Москвой стала 7 часов. В те годы в Советском Союзе не практиковали переход на зимнее и летнее время. Сам Добрынин вспоминал, как «получил срочную телеграмму от Громыко: “Немедленно свяжитесь с Р. Кеннеди и скажите ему, что Вы передали Н. С. Хрущеву содержание беседы с ним. Н. С. Хрущев прислал следующий срочный ответ”». Это было то срочное послание, где Хрущев подтверждал, что «ответ будет самый положительный». На часах было 8 утра.
«Я тут же позвонил Р. Кеннеди, и мы условились о немедленной встрече, – продолжал Добрынин. – Он с большим вниманием выслушал ответ Хрущева. Поблагодарив за сообщение, сказал, что немедленно вернется в Белый дом, чтобы информировать президента “о важном ответе” главы Советского правительства.
– Это – большое облегчение, – добавил Р. Кеннеди. Эти слова вырвались у него как-то непроизвольно.
– Я, – сказал он, – смогу сегодня, наконец, повидать своих ребят, а то совсем отбился от дома.
Впервые за все время кризиса он улыбнулся.
Прощаясь, Р. Кеннеди снова просил держать пока в строгом секрете договоренность о Турции. Я ответил, что в посольстве, кроме меня, никто не знает о вчерашнем разговоре с ним» [1541].
В 9.00 телеграфные службы Вашингтона начали принимать письмо Хрущева, озвученное московским радио.
«В воскресенье, в девять часов ярко залитого солнцем утра советский ответ был доставлен из Москвы. С его пятой фразой суровая фаза кризиса закончилась. “Советское правительство отдало приказ о выводе оружия, описываемого как наступательное”»[1542]. Это написал Макджордж Банди.
«Проснувшись утром в воскресенье 28 октября, я включил новости на прикроватном радиоприемнике, – вспоминал Теодор Соренсен. – В 9-часовом выпуске новостей пришла специальная новость из Москвы. Это было новое письмо Хрущева, пятое со вторника, которое было обнародовано для скорости. Условия Кеннеди принимались. Ракеты выводили. Инспекции разрешались. Конфронтация закончилась»[1543].
Роберт Кеннеди для чего-то в воспоминаниях перенес встречу с Добрыниным на 11 утра, хотя она явно состоялась до озвучивания ответа Хрущева по радио. «Я давно уже обещал своим дочерям, что повезу их на выставку лошадей, и рано утром в воскресение мы отправились в вашингтонский манеж смотреть, как лошади преодолевают барьеры. Все равно мне нечего было делать, кроме как ждать. Около десяти часов мне позвонили в манеж по телефону. Это был госсекретарь Раск. Он сообщил, что только что получил сообщение от русских, что они согласны вывести ракеты с Кубы.
Я немедленно отправился в Белый дом. Туда позвонил мне советский посол Добрынин и попросил принять его. Мы встретились у меня в кабинете в 11 часов.
Он сообщил мне, что поступает послание: Хрущев согласился на демонтаж и вывод ракет под соответствующим наблюдением и контролем, что все должно сработать удовлетворительно, и что Хрущев шлет президенту и мне свои лучшие пожелания.
Эта встреча сильно отличалась от той, что была прошлым вечером. Я вернулся в Белый дом и долго беседовал с президентом. Пока я там был, он позвонил бывшим президентам – Трумэну и Эйзенхауэру. Когда я уходил, он сказал, вспомнив об убитом в театральной ложе президенте Аврааме Линкольне:
– Сегодня и я мог бы пойти в театр.
Я ответил:
– Тогда и я – с тобой.
Когда я уходил, он сидел за письменным столом и писал письмо миссис Андерсен»[1544].
В Пентагоне собрались начальники штабов. Они весьма скептически отнеслись к посланию Хрущева. ОКНШ одобрил меморандум президенту Кеннеди, в котором говорилось: «Объединенный комитет начальников штабов расценивают заявление Хрущева, в связи с наращиванием поенного потенциала, как попытку отсрочить непосредственные действия Соединенных Штатов и подготовить почву для дипломатического шантажа». Они рекомендовали провести воздушную атаку на следующий день, а затем начать запланированное вторжение, если только не будет «неопровержимых доказательств» того, что демонтаж ракет начался. Тейлор передал меморандум Макнамаре. Но министр обороны ответил, что не согласен с такими рекомендациями.
В Белом доме царило близкое к эйфории настроение. Кеннеди позвонил даже не двум, а трем бывшим президентам – всем трем, кто еще был жив: Эйзенхауэру, Трумэну и Гуверу. Все они поздравили его с успешным разрешением конфликта.
Настроение на совещании «Экскома», открывшемся в 11.10, было не то что приподнятым – ликующим. Раск заявил, что каждый способствовал достижению хорошего результата. Президент Кеннеди включил магнитофон на словах госсекретаря.
– Ранее президент Кеннеди заметил, что какую бы линию поведения мы ни избрали, те, кто будет за это ответственными, пожалеют о ней. В данной ситуации, я считаю, все предложения помогли достичь нужного результата, кроме предложения ничего не предпринимать. Те, кто выступал за вторжение, готовились к огромному quid pro quo, чтобы добиться вывоза этого оружия с Кубы. Те, кто настаивал на первом ударе…
И тут президент Кеннеди почему-то выключил магнитофон, и уже не включал его до конца встречи. Ход заседания – по заметкам и воспоминаниям участников.
После слов Раска Банди добавил, что среди них были и «ястребы» и «голуби», но что сегодня день «голубей».
Согласились отложить наблюдательные полеты на один день. Обсудили возможность инспекций со стороны ООН. Президент Кеннеди предложил сообщить ООН, что либо они проведут разведку на месте, либо это сделают Соединенные Штаты. Он разрешил предоставить ООН необходимую разведывательную информацию. Президент заметил, и его собеседники согласились, что предпочел бы, чтобы его «не подвешивали» с выводом также бомбардировщиков Ил-28.
– Попросил бы соблюдать сдержанность в публичных комментариях.
«Когда кризис стал затухать, президент Кеннеди сказал, что он не хотел бы, чтобы мы кричали о дипломатической победе. Если Хрущев захочет играть роль творца мира, пусть играет. Кеннеди не хотел делать жизнь Хрущева труднее, чем она уже была»[1545], – подтверждал Раск.
На такой настрой Кеннеди указывал и Артур Шлезингер: «После вывоза ракет с Кубы Кеннеди не выдвинул новых требований к Москве, не подверг ее унижению, а, напротив, взял четкий курс на ослабление международной напряженности. На следующее утро после кубинского ракетного кризиса он сказал мне, что опасается, как бы люди не пришли к неверному выводу, будто русских легко сломить, действуя с позиции силы. Этому ракетному кризису, продолжал он, были присущи три особенности: мы находились в преимущественном положении географически, национальная безопасность Советского Союза не была поставлена под угрозу; кроме того, у русских не было ни малейшей возможности оправдать свои действия в глазах мировой общественности. Схожие события могут принять и совсем иной оборот, добавил он, если русские окажутся в преимущественном положении географически, найдут оправдания своим действиям и будут убеждены, что на карту поставлены их жизненно важные интересы»