Бурлацкий также полагал, что «результаты этого очень плохого дела оказались неожиданно во многих отношениях хорошими. Удалось добиться от Соединенных Штатов гарантий ненападения на Кубу, а также согласия на демонтаж и ликвидацию американской базы в Турции. Но что еще важней – удалось добиться огромного психологического перелома в сознании американского руководства. Как и Хрущев, Кеннеди пережил глубокое потрясение, почувствовав реальное дыхание ядерной войны. Оба они поняли, что ракетно-ядерное состязание не может рассматриваться как силовая политическая игра. За этой игрой стоит смерть, и на этот раз смерть не для одного человека или для одного народа, а для всего человечества. Испытанный обоими лидерами страх был чрезвычайно благодетелен. Великое предостережение древних – помни о смерти! – обрело новое апокалипсическое звучание: помни о судном дне всего человечества!»[1728]
Сергей Хрущев утверждал: «История любит парадоксы. Признание американцами наступившего паритета – в первую очередь заслуга американской прессы. Две недели нагнетания страха, ожидание наступления с минуты на минуту атомного апокалипсиса, драматические подробности, расписывающие смертельную мощь “кубинских” ракет, навсегда врезались в историческую память американской нации.
Возможность и целесообразность нанесения Советскому Союзу превентивного ядерного удара, за это периодически ратовали наиболее ретивые американские генералы, в первую очередь командующий стратегической авиацией США Люсиус Лемэй, больше не рассматривались никогда»[1729].
Генерал Есин обращал внимание на значимость фактора «паритет страха»: «Впервые за всю историю оказавшись в положении “равной опасности” с СССР, Соединенные Штаты пришли к выводу, что огромный ракетно-ядерный потенциал, в принципе обеспечивающий разгром любой страны, не может защитить свой народ. В случае обмена ядерными ударами с Советским Союзом эксперты прогнозировали людские потери США в 80 млн человек. Оценив возможный ущерб как “неприемлемый”, американское руководство отказалось от варианта силового разрешения противоречий. В результате сложился “паритет страха”, при котором ни одна из сторон не сочла себя вправе рассчитывать на победу в возможной ракетно-ядерной войне, а это уже один из элементов военно-стратегического паритета. Таким образом, Ракетные войска стратегического назначения в ходе Карибского кризиса выполнили основное свое предназначение – стали главным сдерживающим фактором, который удержал США от агрессии против Кубы»[1730]. Идея «взаимного гарантированного уничтожения» в ходе ядерного конфликта плотно впечаталась в сознание нашего и американского руководства.
Джон Гэддис образно утверждал: «Кубинский ракетный кризис в широком смысле выполнил ту же функцию, что и ослепленные и обожженные птицы перед глазами американских и советских наблюдателей за испытаниями термоядерной бомбы десятилетием ранее. Он убедил всех, кто был в него вовлечен, за возможным исключением Кастро, … что разработанные обеими сторонами в годы холодной войны вооружения представляет большую угрозу для обеих сторон, чем Соединенные Штаты и Советский Союз представляли друг для друга. Эта невероятная серия событий, повсеместно признанная сейчас как наибольшее приближение к Третьей мировой войне во второй половине ХХ века, продемонстрировала образ будущего, которого никто не хотел: конфликт, выходящий за рамки ограничений, разума и не оставляющий шанса на выживание»[1731].
«Бросая ретроспективный взгляд, можно сказать: этот кризис подтвердил, что же являлось главным переломным этапом в холодной войне. Обе страны глянули вниз с края ядерной пропасти и стали двигаться назад, к разрядке»[1732], – справедливо полагают Аллисон и Зеликов.
В результате Карибского кризиса Советский Союз получил ряд очевидных геополитических плюсов.
Американцам пришлось де-факто согласиться с советским военным присутствием на Кубе. Кеннеди взял обязательство не нападать на Кубу. И обещал вывести американские ракеты из Турции. Заметим, это обещание было даже перевыполнено. Дело в том, что, в США уже с конца 1962 года началась массовая постановка на дежурство межконтинентальных ракет Минитмен-I, в СССР вовсю размещали межконтинентальные Р-16. Необходимость в ракетах средней дальности на территориях третьих стран отпала. Поэтому американцы вывели свои ракеты не только из Турции, но и из Италии и даже из Англии.[1733]
Операция «Анадырь» позволила осуществить проверку на деле возможностей советских Вооруженных Сил, выявить их сильные и слабые стороны. Это была единственная в истории военная операция, которую наши Вооруженные Силы проводили в Западном полушарии, и в этом смысле может рассматриваться как учения в глобальном масштабе. Военные, участники операции на Кубе, гордились своей воинской доблестью, говорили о честно и профессионально выполненном долге.
Генерал-лейтенант Буцкий писал: «Для частей и подразделений Ракетных войск стратегического назначения операция “Анадырь”, действительно, явилась крупнейшим по размаху и масштабам стратегическим учением по переброске через океанские просторы усиленной ракетной дивизии, вооруженной ракетами средней дальности, а также по приведению частей и подразделений дивизии в короткие сроки в боевую готовность в слабо оборудованных в инженерном отношении полевых позиционных районах другого, дружественного нам государства.
Штаб РВСН, штабы армии, дивизии, полков получили огромную практику в планировании, организации и осуществлении крупнейших стратегических мероприятий, разработке мер по материально-техническому обеспечению, соблюдению режима секретности и маскировки войск, а также по контролю исполнения принятых решений»[1734].
Реализация операции «Анадырь» позволила выявить узкие места в наших Вооруженных Силах. Докладывая министру обороны СССР 5 марта 1963 года о ее завершении и возвращении ракетной дивизии с Кубы, маршал Бирюзов основным недостатком операции назвал пренебрежительное отношение к маскировке полевых районов. Отметил также, что в нашей стране железнодорожные станции и порты крайне слабо оборудованы и мало приспособлены для погрузки и выгрузки крупногабаритной техники.[1735]
Кризис продемонстрировал слабость нашего ВМФ для действий в океанских просторах, что имело серьезные последствия для развития флота. Вице-адмирал Константин Сергеевич Колотыгин напишет, что «он высветил авантюрный характер официальных взглядов советского военно-политического руководства во главе с Н. С. Хрущевым на ведение ракетно-ядерной войны, в которой флоту не отводилось почти никакого места. Кризис показал также, что для державы с глобальными интересами мощный океанский флот необходим и в мирное время.
События вокруг Кубы еще раз подтвердили, что альтернативы ВМФ, сбалансированному по родам сил и войск и кораблям основных классов, нет и не может быть, что делать ставку на гипертрофированное развитие одного рода сил, хотя бы и главного, чрезвычайно опасно.
Печальный опыт, приобретенный в Атлантической эпопее бригады подводных лодок капитана 1 ранга В. Н. Агафонова, показал, что нет альтернативы атомному подводному флоту, что дизель-электрическая подводная лодка, как средство борьбы на океанских театрах военных действий, уже исчерпала ресурсы для своего дальнейшего развития.
Кубинский кризис подвел руководство страны и Вооруженных Сил к выводу о необходимости постоянного военно-морского присутствия в оперативно-важных районах Мирового океана»[1736].
Как говорится, нет худа без добра: стало ясно, над чем надо работать.
События октября 1962 года стали важным уроком в еще одном отношении: важность дипломатии в современном опасном мире. «Кризис дал обоим правительствам и лично мне как послу хороший дипломатический урок: сохранение негласных контактов между противоборствующими сторонами, особенно в период острых кризисов, имеет большую ценность, – полагал Добрынин. – Я не берусь предсказывать, чем бы мог закончиться Кубинский кризис, если бы не было тогда таких контактов. Во всяком случае, последствия могли бы быть самыми катастрофическими»[1737].
Сейчас мы видим, что полное отсутствие таких контактов сильно затрудняет решение мировых проблем. Тогда же диалог позволил решить многие вопросы, казавшиеся неразрешимыми. Стал возможен контроль над вооружениями. «Исход кризиса привел к окончанию давления на Западный Берлин, – напоминал Банди. – Он также стал возможной причиной новых шагов с двух сторон, которые неожиданно привели к заключению Договора о запрещении ядерных испытаний 1963 года»[1738].
Эрик Хобсбаум подводил общий итог: «Результатом этого этапа взаимных угроз и балансирования на грани войны оказались относительная стабилизация международной обстановки, негласная договоренность двух сверхдержав не запугивать друг друга и остальной мир и даже символическое налаживание телефонной “горячей линии” (1963), соединившей Белый дом с Кремлем. После строительства Берлинской стены (1961) была ликвидирована последняя неопределенность в пограничном размежевании между Восточной и Западной Европой. США признали коммунистическую Кубу у самых своих берегов. Слабые очаги освободительной и повстанческой войны, зажженные Кубинской революцией в Латинской Америке и деколонизацией в Африке, не превратились в лесные пожары, а постепенно угасли»