тям, поддержим любого друга, выступим против любого врага, чтобы обеспечить сохранение и успех свободы.
Но в руках Кеннеди была и оливковая ветвь, которую он протягивал Советскому Союзу.
– К тем странам, которые пожелают стать нашими противниками, мы обращаемся не с обещанием, а с предложением: обеим сторонам следует заново начать поиски мира, прежде чем темные разрушительные силы, высвобожденные наукой, поглотят человечество в намеренном или случайном самоуничтожении[415].
Как подтверждал Артур Шлезингер, речь была в немалой степени навеяна прозвучавшим незадолго до нее выступлением Хрущева. «За две недели до вступления в должность Кеннеди Хрущев выступил в Москве с явно угрожающей речью, в которой предсказывал победу коммунизма в странах “третьего мира” в результате национально-освободительных войн, одновременно утверждая, что ядерная война между сверхдержавами немыслима…
В своей речи при вступлении в должность президент Кеннеди, как бы отвечая Хрущеву, весьма высокопарно сказал, что США готовы заплатить любую цену… Тогда эта речь получила большой резонанс, но в ретроспективе представляется, что Кеннеди среагировал чересчур остро. Однако уже в этой речи была фраза, отражающая совсем иные заботы президента: “Мы никогда не вступим в переговоры из чувства страха, но не будем испытывать страха перед переговорами”»[416].
Его биограф Алан Бринкли утверждал: «Президентство Кеннеди с самого начала не было похоже на правление его предшественников. Необыкновенно популярного президента постоянно ассоциировали с такими понятиями, как харизма, благородство, энергия, целеустремленность. Он был молод, богат, красив, красноречив и остроумен. Он публиковал очерки и статьи; написал книгу, которая была удостоена Пулитцеровской премии. У него была красавица жена и очаровательные дети. С его появлением в Белом доме Вашингтон словно ожил»[417].
Перемену настроения в Вашингтоне подтверждал и Шлезингер: «Столица, сонная и неподвижная в годы правления Эйзенхауэра, внезапно очнулась от сна. Свежий ветер ворвался в затхлую и гнетущую атмосферу. Ощущалось радостное волнение: пришли новые люди с новыми идеями; вокруг них бурлила энергия, потому что у этих людей была возможность осуществить свои идеи на практике»[418]. Что же это были за люди?
У вновь избранного президента была серьезная проблема: он хорошо знал публичных политиков на Капитолийском холме, но был плохо знаком с «глубинным государством», с людьми в структурах исполнительной власти, влиятельными теневыми фигурами, миром крупных юридических компаний и финансовых воротил, людьми с опытом работы на высших должностях в сфере безопасности и обороны.
– Люди, люди, люди! – воскликнул Кеннеди. – Я никого не знаю. Я знаю только избирателей. Где мне найти 1200 человек на открывшиеся вакансии?![419]
Команда появится. Именно те люди, которые будут определять внешнюю политику США в начале 1960-х, и от мнения которых в дни Карибского кризиса, пусть и в меньшей степени, чем от мнения президента, будут зависеть жизнь или смерть человечества.
Откуда они взялись? О команде Кеннеди известный журналист Дэвид Хальберстам напишет книгу под названием «Лучшие и ярчайшие» («The Best and the Brightest»). Заметим, правда, что и книга Хальберстама, и снятый на ее основе одноименный фильм была посвящена тому, как эти выдающиеся люди втянули Америку в кошмар вьетнамской войны.
В холодный декабрьский день 1960 года Джон Кеннеди пригласил к себе человека, которого отец рекомендовал ему как самую влиятельную фигуру в непубличной части вашингтонского истеблишмента. 65-летнего мужчину звали Робертом Ловеттом. Сын управляющего железнодорожной компании «Юнион Пасифик», выпускник Йельского университета, участник Первой мировой войны, крупный бизнесмен. В годы Второй мировой Ловетт трудился в узкой команде военного министра Генри Стимсона, в группах руководителя Объединенного комитета начальников штабов генерала Маршалла, а затем стал его заместителем, когда Маршалл занял пост государственного секретаря. В последние годы президентства Трумэна Ловетт был министром обороны США.
Ловетт являлся самим воплощением вашингтонского истеблишмента, олицетворяя связь с предыдущей администрацией демократической партии, со «славными победами» над коммунизмом в конце 1940-х, коими считали план Маршалла, доктрину Трумэна, отпор коммунистам в Корее. Он был и одной из ключевых фигур в Совете по международным отношениям – элитном клубе теоретиков и творцов американской внешней и оборонной политики, жесткой политики «холодной войны». “Без «холодной войны” – ее опасностей, напряженности и угроз – была бы куда меньшая надобность в этих людях, в их мудрости и честности, – писал Хальберстам. – Урок истории от Мюнхена до Берлина, по их мнению, состоял в следующем: нужно упираться, быть непреклонным, быть твердым». Даже Джордж Кеннан, автор стратегии сдерживания и плана Маршалла, уже казался им пацифистом, потому что призывал не преувеличивать степень «советской угрозы».
Умный и обаятельный, Ловетт обладал безупречной репутацией в «глубинном государстве» (пусть этот термин тогда еще не вошел в оборот), в высших финансовых сферах и в Конгрессе. При этом его имя не было слишком известно широкой публике – он никогда не проводил пресс-конференций и не претендовал на какой-либо выборный пост.
Именно Ловетт, считал Кеннеди-отец, лучше других знал природу власти, знал, где ее искать и как ее использовать. «Итак, в тот декабрьский день Кеннеди обедал с человеком, который не только символизировал истеблишмент и был проводником власти и доверенным лицом великих юридических компаний и финансовых институтов, но был также связан с великой и, как казалось, потрясающей эпохой. Если Кеннеди, как он тогда часто делал, стал в разговоре жаловаться, что не знает никаких экспертов, то это не было большой проблемой: истеблишмент обладал длинными списками и был готов сотрудничать с молодым президентом, помогать ему… Кеннеди верил в таинственную силу истеблишмента, тем более в начале 1960-х миф о нем мало что развенчивало. Редко когда существовал такой политический консенсус по вопросам внешней политики: сдерживание было хорошей штукой» [420].
За обедом Ловетт признался, что голосовал на выборах против Кеннеди во многом из-за неприязни к его отцу.
Ловетт был далеко не единственным, кто испытывал неприязнь к вновь избранному президенту именно из-за его отца. Так, многоопытный Джордж Болл, занимавшийся еще ленд-лизом в годы Второй мировой, а затем помогавший продвигать европейскую интеграцию, который станет заместителем госсекретаря и одним из ключевых действующих лиц в дни Карибского кризиса, писал: «Я всегда ненавидел старшего Кеннеди, который всегда олицетворял то, что я не любил и отвергал. Он был пиратом Уолл-стрита, оппортунистом в политике, ослаблял нашу цивилизацию, когда она сражалась за нашу жизнь; теперь мы вновь столкнулись с врагом, воплощавшим то же жестокое обличье тирании. Перед тем, как всем сердцем поддержать нового президента, я должен был убедиться, что он избавился от взглядов и влияния своего отца. Сразу после выборов я тщательно проанализировал его писания и выступления – и получил подтверждение, что ядовитые взгляды отца не заразили сына»[421].
Как бы то ни было, именно Ловетту избранный президент предложил на выбор три ключевых поста в администрации – государственного секретаря, министра обороны или финансов. Ловетт был польщен, но отклонил предложение, сославшись на слабое здоровье. Да и пост главы собственного крупного банка «Brown Brothers Harriman» не пожелал покидать. Но именно Ловетт предложил на те же посты свои кандидатуры, далеко не очевидные. Кеннеди не был знаком ни с одной из них, но именно названные Ловеттом люди и заняли главные должности. Не слишком широко известные в США, это были люди истеблишмента.
Государственным секретарем стал Дин Раск, выпускник британского Оксфорда, доктор права Калифорнийского университета в Беркли. Во время войны он служил в разведке, закончил ее в чине полковника. Работал заместителем госсекретаря в администрации Трумэна, специализировался на восточных делах, его считали одним из инициаторов вовлечения США в Корейскую войну. С 1954 года Раск был президентом Фонда Рокфеллера, ворочавшего миллиардами на самые разные цели по всему миру.
Безусловный политический тяжеловес, Раск сразу согласился, не выдвинув никаких условий. «Никакое другое действие во время переходного периода более четко не указывало на намерение Кеннеди ”быть своим собственным государственным секретарем”, чем выбор Раска»[422], – замечал Кларк Клиффорд.
«Высокий, дородный и почти полностью лысый Раск всегда имел невозмутимый вид, – отмечали Мэй и Зеликов. – В его поведении была заметна как властность, так и некоторая уязвимость. Более опытный, чем почти все за столом заседаний Кабинета, он иногда говорил так, как будто поучал профанов. Но он также выступал как человек, не обладавший большей независимостью, чем другие, или большей близостью к президенту»[423].
Должность помощника президента по национальной безопасности занял Макджордж Банди, выпускник Йеля, участник высадки союзных войск в Нормандии, помощник военного министра, один из руководителей влиятельного Совета по международным делам светила в области международных отношений и госуправления, известный нам как человек, принимавший Фиделя Кастро в Гарвардском университете. Банди был прямой креатурой Дина Ачесона (бывшего при Трумэне госсекретарем): его любимым зятем