– Так это вы хотите изменить существующее положение.
– Я хочу мира и мирного договора с Германией. Если бы я хотел изменить границы или завоевать другие народы, тогда вы действительно обязаны были бы защищаться. А мы хотим только мира. Угрозы с вашей стороны не остановят нас. Мы войны не хотим, но если вы ее навяжете, то она будет. Так можете и сказать Макмиллану, де Голлю и Аденауэру. Так что имейте в виду, господин президент, – это наше неотступное решение, и мы подпишем мирный договор в декабре этого года.
– Да, кажется, холодная будет зима в этом году[595], – сделал прощальное предсказание Кеннеди.
Корреспонденты со всего мира ждали у порога посольства. Хрущев, широко улыбаясь, попрощался с хмурым Кеннеди. На следующий день в газетах появились фотографии, отражавшие настроение обоих лидеров – один радостно улыбался, другой выглядел мрачным и усталым. Хрущев был уверен, что одержал победу.
Когда черный лимузин Кеннеди с американским флагом и личным флагом президента на капоте отъехал от советского посольства, Кеннеди с силой ударил кулаком по дверце машины. Особенно, свидетельствовал ехавший с ним в машине Раск, он был потрясен тем, что Хрущев использовал слово «война» во время резкого обмена мнениями, слово, которое избегали до того времени использовать, заменяя менее тревожными синонимами[596].
«Последняя наша встреча с Кеннеди произошла на приеме или в театре, – вспоминал Хрущев. – Кеннеди был очень мрачен. Не только озабочен, но и мрачен. Когда я смотрел на его лицо, он у меня вызывал сочувствие, сожаление. Я хотел, чтобы мы расстались с другим настроением, но помочь ему ничем не мог… А сочувствовал ему, потому что не создавалось предпосылок к лучшему, и мы опять отбрасывались назад, возможно, к еще большему обострению, к продолжению “холодной войны”. За это мы должны были платить, потому что опять начиналась гонка вооружений»[597].
И все же большого удовлетворения встреча Хрущеву не доставила. «Кеннеди занимал те же позиции, что и Эйзенхауэр, – писал он. – Политика, которую проводил представитель республиканской партии Эйзенхауэр, и политика Кеннеди, представлявшего демократическую партию, одна и та же. Лишь персонально она несколько изменилась. Видоизменился и способ ее проведения. Но суть, на которой она основывалась, та же: в первую очередь соблюдаются интересы крупного капитала, сохраняются и агрессивные устремления США. В этом – главное: непризнание ими никого; делаю то, что моя, дяди Сэма, левая нога захочет… Но время работало в нашу пользу. С каждым годом росла наша экономическая мощь, усиливалось наше вооружение. Мы все больше и больше продвигались в освоении космоса, наращивали и совершенствовали ракетно-ядерное оружие. Его ассортимент стал более широким, от тактических до стратегических ракет. Это придавало нам другой вес и звучность голоса, хотя мы и сдерживали себя. Наш партнер не должен был заметить, что мы тоже начинаем говорить с ним с позиции силы»[598].
Добрынин считал: «Хрущев уехал с этой встречи, все еще недооценивая решимость Кеннеди защищать свои позиции. Кеннеди же, пожалуй, несколько переоценивал готовность Хрущева к решительным действиям вокруг Берлина, начав сам подготовку к возможной пробе сил. У меня же осталось впечатление от их встречи в Вене, что у Хрущева был неплохой шанс установить там более конструктивные личные отношения с новым президентом, но он упустил этот шанс и реальную возможность улучшения принципиального взаимопонимания с Кеннеди»[599].
Результаты переговоров рассматривали 17 июня на Президиуме ЦК. Постановление выглядело так: «Беседы позволили изложить позицию Советского правительства непосредственно президенту США и в то же время лучше выяснить позиции нынешнего правительства США по обсуждавшимся вопросам. Встреча показала, что не должно быть иллюзий относительно позиции нынешнего президента США и американского правительства в целом в отношении возможностей согласованного решения спорных международных проблем и серьезного улучшения советско-американских отношений в ближайшее время…
Считать целесообразным: передать полную запись бесед тов. Хрущева Н. С. с президентом США Д. Кеннеди первым секретарям ЦК коммунистических и рабочих партий социалистических стран, а также Фиделю Кастро»[600].
Среди восемнадцати стран, куда послали стенограммы, были и такие, как Египет, Ирак, Индия, Бразилия, Камбоджа и Мексика. Проинформировали и югославского лидера Тито. «Хрущев действовал как победитель, желая вместе со всеми еще раз пережить чемпионский матч, – замечал Кемп. – Хрущев продолжил дома взятый в Вене жесткий курс, но еще решительнее и жестче»[601].
Кеннеди покидал переговоры в еще худшем настроении. Алан Бринкли писал, что Кеннеди тяжело переживал свой, как ему казалось, полный провал на переговорах с Хрущевым. «У меня в жизни не было ничего хуже этого»[602].
Во время полета из Вены в Лондон в самолете Кеннеди царила столь мрачная атмосфера, что его адъютант, генерал ВВС Годфри Макхью, сравнил это с «полетом бейсбольной команды, проигравшей в финале Мировой серии. Все в основном молчали»». Желая немного отвести душу, Кеннеди пригласил в свой салон О’Доннелла.
– Все войны начинаются с глупости, – произнес президент. – Бог свидетель, я не изоляционист, но кажется чрезвычайной глупостью рисковать жизнью миллионов американцев из-за спора о правах доступа по автобану или из-за того, что немцы хотят объединения Германии. Должны быть гораздо более крупные и важные причины, чем эти, если мне придется грозить России ядерной войной. Ставкой должна быть свобода всей Западной Европы, прежде чем я припру Хрущева к стенке и подвергну его окончательному испытанию.
Кеннеди излил свою злобу на Аденауэра и западных немцев, которые непрерывно жаловались на то, что он недостаточно жестко вел себя по отношению к СССР. Президент не хотел ввязываться в войну из-за Берлина.
– Не мы явились причиной отсутствия единства Германии, – сказал он О’Доннеллу. – На самом деле мы не несем ответственности за оккупацию Берлина четырьмя державами. А теперь западные немцы хотят, чтобы мы выгнали русских из Восточной Германии. Мы тратим огромные средства на обеспечение защиты Западной Европы и в особенности Западной Германии, в то время как Западная Германия стремительно приближается к тому, чтобы стать одной из наиболее развитых в промышленном отношении стран в мире. Что ж, если они думают, что мы ввяжемся в войну за Берлин, считая, что это последний отчаянный шаг для спасения НАТО, то они ошибаются![603]
В Лондоне президента встречал премьер-министр Макмиллан, которому Кеннеди жаловался, что «впервые в жизни встретил человека, который не попал под его обаяние». Британский премьер отметил, что президент был «совершенно подавлен грубостью и безжалостностью» Хрущева. Кеннеди, по мнению Макмиллана, производил впечатление человека, «впервые встретившегося с Наполеоном в расцвете его могущества и славы», или «Невилла Чемберлена, пытающегося вести переговоры с господином Гитлером»[604].
– Самое тяжелое испытание в моей жизни, – рассказывал Кеннеди по возвращении в США корреспонденту «Нью-Йорк таймс» Джеймсу Рестону. – Думаю, он так себя вел из-за нашей неудачи на Кубе. Видимо, решил, что с человеком, ухитрившимся ввязаться в такую историю, легко будет справиться. Решил, что я молод, неопытен и слаб духом. Он меня просто отколошматил… У нас серьезнейшая проблема. Если он считает, что я неопытен и слаб – я обязан его в этом разубедить, иначе мы так никуда и не двинемся. Так что мы должны действовать[605].
Дэйвид Хальберстам полагал, что исход саммита «вместо того, чтобы снизить напряженность, усилил ее. Президент расстался с Хрущевым в Вене с ощущением, что ему врали. Он был еще более, чем раньше, настроен решительно показать Хрущеву, что, несмотря на молодость и Залив Свиней, он тот человек, с которым надо считаться»[606].
Берлинская стена и гибкое реагирование
Если бы не затмивший его Карибский кризис, на звание самого острого международного конфликта послевоенного периода мог претендовать кризис Берлинский. Но обо всем по порядку.
После Вены какое-то время продолжался период обмена внешними любезностями. В середине июня в Вашингтон прибыл советник МИДа Смирнов с письмом и подарком Кеннеди от Хрущева. Президент был вроде как болен и официально никого не принимал. Пришлось задействовать канал связи Большакова с Робертом Кеннеди, и 20 июня президент принял Смирнова. Подарком для Жаклин был щенок Пушинка, потомок одной из побывавших в космосе лаек[607].
Вскоре – 26 июня – в американскую столицу прибыли председатель Гостелерадио Харламов и Аджубей, главред «Известий» и зять Хрущева. И вновь не без содействия Большакова и брата президента им удалось получить аудиенцию у Кеннеди в Белом доме[608].
А Хрущев только продолжал играть на обострение, о чем с удовольствием писал в мемуарах: «После этой встречи через печать, в беседах, на приемах и прочими средствами мы нарочно стали рекламировать, что вот-вот намереваемся осуществить наши предложения и подписать мирный договор с ГДР»[609].
Однако американская сторона продолжала просто жестко отвергать все более настойчивые требования Хрущева. Он не продвинулся ни на сантиметр. Для Хрущева ситуация оборачивалась серьезной потерей лица.