[617]. Но Хрущев оказался иного мнения: его инициатива Ульбрихта сильно заинтересовала. «У меня давно возникла мысль установить какой-то контроль, закрыв все ходы и лазейки, – подтверждал Хрущев. – И я обратился к нашему послу товарищу Первухину с просьбой прислать мне детальную карту Берлина с нанесением границы секторов»[618].
Карту доставили в Пицунду, когда Хрущев там отдыхал. Можно было убедиться, что границы секторов нередко проходили посередине улиц, по домам, каналам. Тем не менее глава советского правительства принял решение.
«Советское руководство, – объяснял Трояновский, – оказалось перед дилеммой: либо продолжать словесное давление, расписываясь в своем бессилии, либо предпринять те или иные практические шаги, чтобы продемонстрировать слабость западных позиций в Западном Берлине, но тут существовал риск вооруженного конфликта… Именно в это время у восточногерманских руководителей возникла идея Берлинской стены. Для Хрущева это было настоящей панацеей, даром богов, спасением лица. Однако, не желая взваливать всю ответственность на советскую сторону, он предложил обсудить идею возведения стены, разделявшей восточную и западную части Берлина, на встрече лидеров стран Варшавского договора.
Такая встреча состоялась в Москве с 3 по 5 августа»[619].
Хрущев вспоминал: «Получив карты, мы в нашем руководстве обсудили план действий и единогласно приняли решение проводить его в жизнь как можно быстрее. По согласованию с Ульбрихтом собрали закрытое совещание представителей всех стран, входящих в Варшавский пакт. Присутствовали только секретари ЦК партий и председатели Советов министров».
На этом закрытом саммите Хрущев разошелся не на шутку.
«Пожалуйста, передайте вашему президенту, что мы принимаем его ультиматум и его условия и ответим соответствующим образом», – рассказывал он коллегам о разговоре с Макклоем. – Я командующий Вооруженными силами, и, если начнется война, я сам отдам приказ. Если Кеннеди начнет войну, он станет последним президентом Соединенных Штатов… Кеннеди сам очень мало влияет на ход и развитие политики США… Американский Сенат или другие органы очень похожи на наше древнее новгородское вече. Когда собирались бояре, они кричали, орали, за бороды друг друга таскали и таким образом решали, кто прав. От США всего можно ожидать. Может быть и война. Они могут развязать ее»[620].
Хрущевым, по его словам, была «предложена такая тактика действий: в определенный час будут установлены шлагбаумы и другие пограничные атрибуты, войска подойдут к этой границе, спереди немецкие солдаты, которые начнут устанавливать контроль, а сзади, на каком-то удалении, – цепь наших войск. Цель такова: Запад должен видеть наших солдат за спиной немцев. Выбрали 13 августа. Такое число считается несчастливым, но я сказал сомневающимся, что для нас это число станет счастливым. Все держалось в полном секрете. И вот войска установили границу. Гвалт возник необычайный».
Никита Сергеевич растолковывал логику своего решения: «Тем самым ГДР получила бы возможность контролировать свою границу. Свободный проход через Западный Берлин в ГДР был лазейкой для всех разведок капиталистических стран. Они могли проникать в расположение наших войск, разведывать их вооружение, собирать прочие разведданные. Кроме того, через свободный проход в Западный Берлин наносился большой урон экономике ГДР. Создавалось вообще неустойчивое положение: много интеллигенции и других лиц ушло на запад из ГДР, а в ФРГ в это время начался большой промышленный подъем. Западная Германия нуждалась в рабочей силе и набирала рабочих из Италии, Испании, Югославии, Турции, других стран. Студенты, получившие высшее образование, тоже уходили туда, потому что в то время… Западная Германия оплачивала труд интеллигенции и рабочих выше, чем ГДР и другие социалистические страны. Вопрос прогрессивности того или другого строя – это вопрос политический, вопрос убеждений, но многие люди решают этот вопрос “от брюха”. Они не смотрят, что́ получат завтра, сегодня же западногерманское общество дает больше, чем может получить человек в ГДР. Иначе и массового бегства не было бы, из ГДР уходили бы только политические недруги» [621].
В начале августа случился новый советский космический триумф. 6 августа Государственная комиссия дала «добро» на полет «Востока-2»… В 9 часов утра по московскому времени казахстанская степь вновь озарилась слепящим глаза всполохом пламени…
– Пошла, родная! – воскликнул майор Герман Степанович Титов.
Люди, наблюдавшие за вторым полетом человека в космос, волновались не меньше, чем при первом запуске. Все прошло нормально. Корабль совершил более 17 оборотов вокруг земного шара в течение 25 часов 18 минут, пролетев свыше 700 тысяч километров[622].
«7 августа в космос полетел Герман Титов, – вспоминал Сергей Хрущев. – Отец, как и обещал Королеву, к этому дню вернулся в Москву. Вечером в телевизионном обращении к стране он дал решительный ответ президенту США.
Отвергая обвинения в угрозах с его стороны, отец повторил известные тезисы о вольном городе и коммуникациях. Он заявил, что ни о какой блокаде Западного Берлина нет и речи. Тем не менее он заявил об увеличении расходов на оборону, прекращении сокращения вооруженных сил, а также о возможности в будущем дополнительного призыва запасников и подтягивания некоторых дивизий из глубины страны к западным границам»[623]. В Большом театре на выступлении Маго Фонтейн советский руководитель подошел к британскому послу сэру Фрэнку Робертсу и предупредил его, что может разместить в Германии в сто раз больше войск, чем западные державы, и что если начнется ядерная война, шести водородных бомб для Англии и девяти для Франции будет «вполне достаточно»[624].
На этом фоне в ночь на 13 августа 1961 года был практически реализован план Ульбрихта и Хрущева о закрытии границы между Восточным и Западным Берлином (как окажется, на последующие 28 лет). Сначала этот был забор из колючей проволоки, но затем стремительно стала расти бетонная стена. Сергей Хрущев утверждал: «Об установлении непроницаемой бетонной стены и речи не было. Это было чисто немецкое изобретение»[625].
В Западном Берлине это событие осудили как акт грубого произвола и со страхом ожидали худшего. Горожане прошли все стадии психологического привыкания – от опровержения и гнева до депрессии и смирения. Сначала это был гнев на власти ГДР и Советского Союза, но затем он стал перемещаться на Соединенные Штаты, которые не послали ни взвода для демонстрации солидарности с жителями Западного Берлина и не ответили никакими санкциями[626].
Ответные меры ограничились направлением тремя западными военными комендантами Западного Берлина письменного протеста коменданту Восточного. Это была лишь возмущенная констатация свершившегося факта, не сопровождавшаяся даже требованием об открытии границы. Наиболее, пожалуй, резкое заявление сделал Де Голль 5 сентября:
– В беспорядочной веренице проявлений ненависти и предупредительных акций, организованных Советами, есть что-то настолько самочинное и настолько неестественное, что это заставляет нас отнести эти действия либо к предумышленному разгулу необузданных амбиций, либо к маневрам, отвлекающим наше внимание от серьезных трудностей[627].
Действительно, почему реакция США была относительно мягкой?
Следует заметить, в США рассматривались все варианты, и в Москве даже не подозревали, у какой опасной черты оказался весь мир. Дело в том, что действовавшей на тот момент военной концепцией США и НАТО оставалось «массированное возмездие». То есть единственным военным ответом на происки Москвы мог быть только полномасштабный ракетно-ядерный удар по Советскому Союзу. «Ситуация могла быстро эскалировать во всеобщую ядерную войну, к которой ни одна сторона не была готова ни в военном отношении, ни психологически. Мы приняли решение против рекомендации предпринять меры против стены»[628], – откровенничал Нитце.
Такое ощущение, что Кеннеди воспринял новость о строительстве стены даже с облегчением, хотя она была для него полной неожиданностью. «Кеннеди почти сразу же заявил, что строительство стены не подпадает под американское понимание агрессии, и решил не реагировать на это мерами военного характера, – замечал Киссинджер. – Американская попытка спустить на тормозах сооружение стены нашла наглядное подтверждение в том, что в день ее возведения Кеннеди отправился плавать на яхте, а государственный секретарь Раск присутствовал на бейсбольном матче. Атмосферы кризиса в Вашингтоне не было»[629].
Кеннеди сказал ближайшим помощникам:
– Не очень хорошее решение, но стена, черт возьми, лучше, чем война.
Пусть Хрущев делает все, что угодно, на территории Восточной Германии: главное, чтобы не трогал Западный Берлин[630].
Еще более выразительным было другое высказывание Кеннеди в неофициальной обстановке:
– Это – конец берлинского кризиса. Запаниковали наши противники, а не мы. Теперь мы ничего не будем предпринимать.[631]
«Берлинская стена принесла Кеннеди облегчение, но то, с какой невозмутимостью и полным принятием ситуации он отнесся к ней, еще больше озлобило правых в Америке и возмутило многих в Западной Европе»