Итак, что же еще интересовало президента на этом совещании? Вот список его вопросов. Какие могут быть альтернативные сценарии развития ситуации? Можно ли ограничиться только целями на территории СССР без бомбардировки Китая и стран Восточной Европы? Если да, то каков риск, что ответный удар будет нанесен оттуда? Удастся ли воспользоваться преимуществом внезапности при нанесении первого удара, чтобы уничтожить советский ядерный арсенал дальнего действия? Не останется ли после этого значительное количество ракет среднего радиуса действия, которые полетят в Западную Европу? Смогу ли я, когда начнется война, контролировать военные действия американских сил? Должен ли я получить сообщение о том, что враг сдался? И есть ли у президента возможность отменить ядерную атаку, если выяснится, что она была вызвана ложной тревогой. Как видим, вопросы относились не к тому, нужно ли осуществить ядерное нападение на СССР, а к возможности сделать это наиболее эффективно и с наименьшими потерями для себя.
Все эти проблемы обсуждались на заседании СНБ 20 сентября. Однозначные ответы о том, как выиграть ограниченную ядерную войну, не прозвучали.
Претворять план в жизнь предстояло генералу Пауэру. Он в должности заместителя командующего стратегической авиацией на Тихом океане руководил еще знаменитым авианалетом на Токио в 1945 году, убившим миллион японцев, а затем атомными бомбардировками Хиросимы и Нагасаки. Для него массовые убийства были не впервой. Когда он узнал о долгосрочном влиянии радиоактивных осадков на генетику и наследственность, ограничился шуткой: «Знаете, пока мне еще никто не доказал, что две головы хуже, чем одна». И именно Пауэр обладал полномочиями самостоятельно начать ядерную войну, если он не сможет связаться с президентом после нападения Советского Союза.
– Для нас сейчас и в следующем году наибольшая угроза – внезапное советское нападение, – заявил Пауэр. – Если всеобщая ядерная война неизбежна, то Соединенные Штаты должны первыми нанести удар. Единственный способ контролировать коммунистов, владеющих ядерным оружием, – дать им понять, что их уничтожат, если они будут неправильно себя вести.
Пауэр убеждал президента, что американские самолеты-разведчики выявили расположение только 20 пусковых установок МБР – не более десяти процентов советского стратегического арсенала. Требовал возобновить полеты U-2, которые Кеннеди обещал Хрущеву прекратить[638].
В результате Полу Нитце было поручено возглавить подгруппу в межведомственной комиссии по проблемам Берлина, которой было поручены выработать «более гибкие варианты военного ответа» – в промежутке между «массированным возмездием» и бездействием. Аналитики из Пентагона, Госдепа и ОКНШ быстро выработали серию документов, отличавшихся друг от друга только объемом. Первый из них – из-за очень большого размера – получил название «попона для лошади», который затем стал «попоной для пони»[639].
Ощущение остроты ситуации в мире, балансировавшем на грани войны, не оставляло ни Хрущева, ни Кеннеди – при всей их внешней браваде и ядерных приготовлениях.
25 сентября – на публику – Кеннеди резко меняет тональность. Он выступил на Генассамблее ООН с речью о проблеме… разоружения.
– Мы должны уничтожить средства ведения войны, пока они не уничтожили нас. Мы хотели бы соревноваться с Советским Союзом не в темпах наращивания вооружения, а в мирных инициативах, чтобы вместе шаг за шагом двигаться к одной цели – всеобщему и полному разоружению[640].
С конца сентября 1961 года начинается обмен секретными посланиями между советским и американским лидерами. В июле 1993 года государственный департамент США рассекретил тайную переписку между Джоном Кеннеди и Хрущевым – всего 21 письмо.
Примечательно, что инициатива исходила от Хрущева. Полагаю, это была реакция Хрущева на примирительную речь Кеннеди в ООН. Советский руководитель не знал и не узнает, какие планы одновременно обсуждал президент со своими советниками и военными в стенах Белого дома.
Первое послание Хрущева президенту датировано 29 сентября. Письмо было личным и по-своему теплым. Хрущев рассказал, что отдыхает с семьей в Пицунде. «Уважаемый господин президент, сейчас я на берегу Черного моря… Это действительно прекрасное место. Как бывший военный моряк вы, несомненно оценили бы по достоинству эти пейзажи, красоту моря и величие Кавказских гор. Под этим ярким южным солнцем даже трудно поверить, что в этом мире все еще существуют проблемы, которые из-за отсутствия решений бросают зловещую тень на мирную жизнь и на будущее миллионов людей». Хрущев предложил конфиденциальный обмен письмами между двумя людьми, которые будут решать судьбы планеты. «В последнее время много думал о развитии международных событий со времени нашей встречи в Вене и решил Вам написать это письмо. Весь мир надеется, что наша встреча и откровенный обмен мнениями возымеют успокаивающий эффект, направят отношения между нашими странами в нужное русло и будут способствовать принятию решений, которые дадут людям уверенность в том, что наконец на Земле установится мир. К моему сожалению – и, я полагаю, к Вашему, – этого не произошло…
В мыслях я не раз возвращался к нашей встрече в Вене. Я помню, что Вы подчеркивали, что не хотите войны и предпочитаете жить в мире с нашей страной, конкурируя в мирных сферах. И хотя последующие события развивались не в желаемом направлении, я подумал, что возможно, было бы полезно обратиться к Вам в неформальной форме и поделиться некоторыми из моих идей. Если Вы не согласны со мной, можете считать, что этого письма не существовало, и, естественно, я, со своей стороны, не буду использовать эту корреспонденцию в своих публичных заявлениях. Ведь только в конфиденциальной переписке можно сказать все, о чем думаешь, не обращая внимания на прессу, на журналистов…
Как видите, начал я с описания прелестей черноморского побережья, но затем все же перешел к политике. Но по-другому и быть не могло. Говорят, когда пытаешься выпроводить политику через дверь, она все равно возвращается обратно через окно, особенно когда окна открыты»[641].
Хрущев также сообщил, что готов к расширению конфиденциальных контактов между Раском и Громыко, чья первая встреча состоялась 21 сентября в Нью-Йорке. Кроме того, полезны были бы и контакты между американским и советским послами в Югославии, которые были личностями и известными, и доверенными – генерал Алексей Алексеевич Епишев и известный дипломат Джордж Кеннан.
Хрущев развеял опасения по поводу его намерений захватить Западный Берлин: «Об этом смешно даже думать». Более того он предложил перенести туда штаб-квартиру Организации Объединенных Наций. «В некотором смысле есть аналогия – мне нравится это сравнение – с Ноевым ковчегом, где и “чистые”, и “нечистые” нашли приют. Но независимо от того, кто причисляет себя к “чистым”, а кого считают “нечистыми”, все одинаково заинтересованы в том, чтобы ковчег успешно продолжил путь. И у нас нет иной альтернативы: или мы живем в мире и сотрудничаем и наш ковчег остается на плаву, или он пойдет ко дну»[642].
Для передачи послания был задействован канал связи через Большакова[643].
Он договорился о встрече с Пьером Сэлинджером и в полчетвертого дня, держа в руках две свернутые газеты, в сопровождении агента секретной службы прошел в номер нью-йоркского отеля «Карлайл», где его уже ждал пресс-секретарь президента. Из одной из газет Большаков извлек увесистый конверт:
– Это личное письмо Хрущева Кеннеди. Двадцать шесть страниц, переводил всю ночь.
Большаков передал Сэлинджеру и оригинал письма на русском, и перевод на английском.
Так началась уникальная личная переписка двух лидеров. Такие послания от Хрущева Большаков и другие советские представители до конца дней Кеннеди будут незаметно передавать Сэлинджеру, Роберту Кеннеди и Теду Соренсену. Сам факт такой переписки оказался исключительно важен: сохранение коммуникации, несмотря на непримиримые разногласия, окажется одной из важных причин, почему человечество уцелело в октябре 1962 года.
Кеннеди нелегко оказалось решиться на ответ и найти для него нужные слова. Над письмом Хрущеву президент думал две недели, писал и переписывал его, отдыхая в выходные на Кейп-Коде. Он опасался оттолкнуть Хрущева. И еще больше боялся возможных обвинений в том, что он «прогнулся» перед ним.
Размышляя над ответом, Кеннеди не прекращал совещаний, на которых обсуждались планы ядерной войны с СССР.
Десятого октября он собрал верхушку администрации и Пентагона, чтобы утвердить план действий, который назывался «Предпочтительная последовательность военных действий в берлинском конфликте». Это была представленная Нитце «попона для пони». Как и Ачесон, Нитце принадлежал к категории «либеральных ястребов», и его следует считать одним из основных разработчиков доктрины «гибкого реагирования». Нитце и Ачесон рассматривали Берлин как ту точку, где СССР намеревался одержать психологическую победу над Америкой, продемонстрировав ее неспособность защитить своих союзников, и выступали противниками каких-либо новых переговоров с Москвой по берлинскому вопросу. Необходимо просто наращивать американское военное присутствие в Европе. С этим согласились и Раск, и Макнамара, и сам президент Кеннеди.
Было решено с 1 ноября разместить в Европе дополнительно 11 эскадрилий ВВС национальной гвардии, 7 эскадрилий тактического авиационного командования ВВС, службы материально-технического обеспечения для одной танковой и одной пехотной дивизии, 3-й бронекавалерийский полк из Форт-Мида, что в штате Мэриленд.
Но по-прежнему Кеннеди больше всего интересовал вопрос о том, как можно выборочно использовать ядерное оружие без перерастания берлинского конфликта в тотальную войну? Нитце полагал, что ограниченное использование ядерного оружия приведет лишь к тому, что у СССР «появится сильное искушение нанести стратегический удар».