акомиться”. В том же духе я ответил президенту, что обязательно учту его совет.
Через неделю Роберт Кеннеди пригласил меня с женой “на семейный обед”. Он явно хотел установить неформальные личные отношения. Обед прошел в непринужденной обстановке в красивом богатом пригороде Вашингтона – Маклейне. Политические вопросы практически не обсуждались»[747].
А Сэлинджера ждала встреча с Хрущевым. Пресс-секретарь Кеннеди прибыл в Москву 11 мая, и его поселили на правительственной даче на Рублевке. Хрущев появился там на следующий день около полудня и сразу пригласил гостя прокатиться на катере по Москве-реке.
Они провели вместе 14 часов. «Это был самый непредсказуемый человек, которого я когда-либо встречал. Его настроение могло измениться в секунду – от ярости и гнева до мягкого юмора»[748], – напишет Сэлинджер. В его глазах Хрущев старался, с одной стороны, показать себя рациональным политиком, а с другой – выразить свое разочарование тем, как Соединенные Штаты с ним обращаются. Отозвавшись с крайним возмущением о том интервью, которое Кеннеди дал 31 марта, Хрущев заявил Сэлинджеру, что ни Эйзенхауэр, ни Даллес никогда бы не сделали подобного заявления. Это было «очень плохое заявление… за которое Кеннеди придется расплачиваться». Не слушая объяснений Сэлинджера, он добавил:
– Возможно, Советскому Союзу придется пересмотреть свою позицию»[749].
На следующий день Хрущев улетел с официальным визитом в Болгарию.
Глава 5«Анадырь»
Решение
Как и все зарубежные турне Хрущева, официальный визит партийно-правительственной делегации СССР во главе с ним в Народную Республику Болгарию был весьма продолжительным – он длился с 12 до 20 мая.
Он вспоминал: «Там проходили хорошие, дружеские беседы, встречи с народом. Какие еще могли быть встречи в Болгарии?». Хрущев разговаривал, выступал, осматривал, приветствовал, махал рукой многочисленным встречающим. «С руководителями Болгарии, Живковым и другими членами Политбюро и правительства разговоры велись откровенные, прямые, без всяких там задних мыслей. Каждый определял сразу свою позицию, и этот наш взаимный обмен мнениями выливался в единое понимание дела»[750]. Но, похоже, мысли Хрущева были совсем о другом: он решал, что делать для защиты социалистических завоеваний на Кубе. Во всяком случае, в воспоминаниях Никиты Сергеевича об этой поездке почти ничего не говорится о Болгарии и очень много об Острове свободы.
Судя по всему, именно в ходе этой поездки он и принял решение о размещении на острове ракетно-ядерного оружия. И сделал это именно он сам, без чьей-либо подсказки. «Нет свидетельств того, что Хрущев анализировал варианты защиты Кубы тщательно и систематически, – справедливо замечали Аллисон и Зеликов. – Не делали этого и его военные эксперты. Для советского Генерального штаба план Хрущева был подобен “грому среди ясного неба”»[751]. Никаких аналитических материалов и предложений на эту тему, которые вышли бы из стен военного ведомства, спецслужб, партии, правительства, МИДа, академических институтов никто так и не обнаружил. Их и не было.
Так что в отношении авторства идеи сомнений нет – это Хрущев, и только он. В отношении времени, когда идея его посетила, современники и историки высказывают немного отличающиеся мнения.
Серго Анастасович Микоян, сын члена Президиума ЦК, известный латиноамериканист и историк Карибского кризиса, основываясь на разговорах с отцом, называл конец апреля 1962 года. Именно тогда Хрущев поднял этот вопрос в приватной беседе с Микояном. «Мой отец рассматривался как специалист по Кубе, и, когда Хрущев стал обсуждать с ним вопрос о посылке ракет, отец выступил против идеи». Почему? И американцы узнают, и Фидель побоится их принять[752].
Сам Анастас Иванович в своих воспоминаниях подтверждал факт возражений Хрущеву. «Я много спорил, говорил, что американцы обязательно обнаружат завозимые ракеты в момент строительства стартовых площадок. “Кубу защищать надо, – убеждал я, – но таким путем мы рискуем вызвать удар по ней и только все потеряем”»[753]. Но о дате разговора Микоян ничего не упоминал. Возражения могли быть и позднее.
Апрельской версии придерживался генерал и историк Дмитрий Волкогонов. На одном из заседаний Президиума именно в апреле обсуждалось будущее ракет Р-16. «Почему бы не запустить ежа дяде Сэму в штаны?» – спросил Хрущев. Утверждая, что Советскому Союзу понадобится по меньшей мере 10 лет, чтобы уравняться в ядерной мощи с США, он предположил, что на это время Куба могла бы стать ценной базой для советских ракет средней дальности, которыми Москва располагала в большем количестве[754]. Правда, как и во многих других случаях, Волкогонов не приводил ссылок на источник.
Бурлацкий передавал такой рассказ со слов самого Первого секретаря: «Хрущев и тогдашний министр обороны СССР Р. Я. Малиновский прогуливались по берегу Черного моря. И вот Малиновский сказал Хрущеву, показывая в сторону моря: на другой стороне, в Турции, находится американская ракетно-ядерная база. Пущенные с этой базы ракеты могут в течение шести-семи минут уничтожить крупнейшие центры Украины и России, расположенные на юге страны, включая Киев, Харьков, Чернигов, Краснодар, не говоря уже о Севастополе – важной военно-морской базе Советского Союза.
Хрущев спросил тогда у Малиновского: почему Советский Союз не имеет права сделать то, что делает Америка? Почему нельзя, например, разместить наши ракеты на Кубе? Америка окружила СССР своими базами со всех сторон и держит его в клещах. Между тем советские ракеты и атомные бомбы расположены только на территории СССР. Получается двойное неравенство. Неравенство количества и сроков доставки.
Так он задумал и обсудил эту операцию вначале с Малиновским, затем – с более широкой группой руководителей и, наконец, получил согласие Президиума ЦК КПСС»[755].
Есть еще и рассказ Громыко из его воспоминаний: «20 мая 1962 года Н. С. Хрущев возвращался в Москву из Болгарии, где находился с дружественным визитом. Я сопровождал его в поездке и летел с ним обратно в том же самолете. Когда мы уже некоторое время находились в полете, Хрущев вдруг обратился ко мне:
– Я хотел бы поговорить с вами наедине по важному вопросу.
Никого рядом не было. И я понял, что речь пойдет о чем-то действительно важном. Хрущев не любил “узких бесед на политические темы” и не часто их проводил… Разместились мы в салоне самолета за столом. Рядом никого не было. Через ряд кресел от нас находился сын Хрущева – Сергей.
Говорили мы тогда в самолете о Кубе. Хрущев сделал важное сообщение:
– Ситуация, сложившаяся сейчас вокруг Кубы, является опасной. Для обороны ее как независимого государства необходимо разместить там некоторое количество наших ядерных ракет. Только это, по-моему, может спасти страну. Вашингтон не остановит прошлогодняя неудача вторжения на Плайя-Хирон. Что вы думаете на этот счет?
Он ожидал ответа. Вопрос был неожиданным и нелегким. Подумав, я сказал:
– Операция на Плайя-Хироне, конечно, представляла собой агрессивную, организованную США акцию против Кубы. Но я знаком с обстановкой в США, где провел восемь лет. В том числе был там, как вы знаете, и послом. Должен откровенно сказать, что завоз на Кубу наших ядерных ракет вызовет в Соединенных Штатах политический взрыв. В этом я абсолютно уверен, и это следует учитывать.
Не скажу, что мое мнение понравилось Хрущеву. Ожидал я, что выслушав такие слова, он может вспылить. Однако этого не случилось. Вместе с тем я ощутил определенно, что свою позицию он не собирается менять.
Помолчали. А потом он вдруг сказал:
– Ядерная война нам не нужна, и мы воевать не собираемся.
Сказал твердым тоном, и я почувствовал, что эта формулировка, как и первая, была обдуманной. Обратил я только внимание на то, что высказал он ее не сразу вслед за первой. Но как только я ее услышал, то на сердце стало легче. Даже голос Хрущева, мне показалось, стал помягче.
Я молчал. К уже сказанному добавлять ничего не хотелось. А Хрущев после некоторого раздумья в заключение разговора сказал:
– Вопрос о завозе советских ракет на Кубу я поставлю в ближайшие дни на заседании ЦК КПСС.
Он это вскорости и сделал»[756].
История правдоподобная, но не проверяемая. Безусловно, Громыко не мог не понимать, какую реакцию в США вызовет размещение ракет на Кубе, он слишком хорошо знал Америку. Но возражал ли он Хрущеву, большой вопрос. «Громыко боялся Хрущева до неприличия, – вспоминает Фалин. – Когда последний повышал тон, у министра пропадал дар речи. В ответ на тирады главы правительства слышалось дробное “да-да-да”, “понял”, “будет исполнено”. Даже если разговор велся по телефону, лоб министра покрывался испариной, а положив трубку на рычаг, он еще минуту-другую сидел неподвижно. Глаза устремлены в какую-то точку, неизбывная тоска и потерянность во всем облике»[757].
Как бы то ни было, Громыко подтверждает майскую версию решения Хрущева.
Впрочем, здесь мы можем спросить у него самого. Хрущев не поскупился на воспоминания и размышления.
«Ездил я по Болгарии, а мой мозг неотвязно сверлила мысль: “Что будет с Кубой? Кубу мы потеряем!”. Это был бы большой удар по марксистско-ленинскому учению, и это отбросит нас от латиноамериканских стран, понизит наш престиж. И как на нас потом будут смотреть? Советский Союз – такая мощная держава, а ничего не смог сделать, кроме пустых заявлений, кроме протестов и вынесения вопроса на обсуждение ООН, как это случается…