нтом с соседней стройки, обломки изгородей, решетки, балки из дома, идущего на слом. Студенты-медики раздобыли вагонетку, которую теперь нагружали булыжниками, сооружение становилось все солиднее и доросло почти до трех метров. Марко и Порталье, которым передалось общее возбуждение, натянули железную проволоку в нескольких сантиментах от земли, чтобы нападающие зацепились башмаками, когда, высоко задрав нос, бросятся в атаку.
В окнах домов горел свет, так что улица Гей-Люссака была освещена, как зрительный зал в опере. Многие окрестные жители с одобрением смотрели на возводимую крепость со своих кованых железных балконов. Какая-то роскошно одетая дама принесла гренок, другая — минеральной воды и холодного цыпленка, которого все делили прямо руками. Лавочники открывали свои кладовые, чтобы поддержать восставших. Владелец кафе принес ящик пива и открывалку: «Жандармы расколотили мне витрину, так что пусть получают!» Эти люди вели себя так, будто они пришли поддержать собственных детей. Все действовали без чьих-либо указаний, без подготовки и были охвачены ничем не замутненной радостью. Порталье решил забыть эту дурочку Марианну, охваченный неким доселе неведомым всеобщим опьянением, передававшимся, как электрический заряд. Он вспомнил молодого Виктора Гюго, когда тот в 1832 году увидел на углу переулка Сомон и улицы Моноргей баррикады, которые потом описал в «Отверженных». Порталье со всей яркостью ощутил, что сам входит в историю. Он обернулся, узнав полунасмешливый, полубезумный голос Марко:
— Вот чокнутая!
— А что? — парировала Теодора, — У меня с собой лыжные очки, мотоциклетная каска и даже пол-лимона, чтобы держать во рту под платком!
— Ты думаешь, далеко убежишь в таких туфлях на каблуках?
— Дружок, каблучки у меня низкие, а в кедах я вообще не могу ходить.
— По-моему, мне все это снится.
— Мы все тут как во сне, — сказал Порталье, радостно улыбаясь, — и это классно!
— Спасибо, Ролан, — сказала Тео и поцеловала его в щеку.
— Ты что, маслом намазалась?
— Кремом, чтобы защитить кожу от газа. Я в одной листовке прочла.
Недалеко от них бородатый студент писал черной краской на стене дома: «Под булыжниками — пляж»[39]. Порталье спросил почему, и тот указал на разобранную мостовую:
— Смотри, внизу песок такой же светлый, как на берегу моря.
— Ты прав, товарищ. Как тебя зовут?
— Киллиан Фрич.
— Непросто запомнить, не то что твою фразу.
Полицейский Миссон ругался про себя. И как его угораздило выбрать такую профессию? Да и был ли у него выбор? Ему приходилось бывать и батраком, и учеником мясника в Рубе. Чтобы добиться расположения кюре, который исповедовал их семью, он в детстве даже пел в церковном хоре по воскресеньям. В двадцать лет Миссон устроился в полицию, чтобы никогда больше не голодать. В Париже стоял на вахте у дверей разных министерств, под дождем, на ветру, не произнося ни слова, как какое-то растение. Потом в комиссариате его отправили следить за общественным порядком на улице и ловить карманников. Сначала он снимал комнатку на бульваре Рошешуар, под самой крышей, потом женился на консьержке, которую ни с того ни с сего бросил пьянчуга-муж. А теперь его мобилизовали как солдата, из-за этих идиотов-студентов, у которых и так все есть с самого рождения, а они требуют еще большего. Он чувствовал, что враждебность с каждым днем нарастает, подпитываемая ложными слухами о смертельных газах и о погибших. Миссон ругался, постукивая подошвой об асфальт. В службах охраны порядка нарастало недовольство, грозившее беспорядками. Старшие по званию спали в своих командирских машинах. В комиссариате выдали несъедобный свиной паштет и черствый хлеб, полицейским приходилось скидываться, чтобы прикупить провизии у торговцев, но и это становилось непросто. Пелле вернулся из бакалейной лавки не солоно хлебавши: там отказывались обслуживать полицию, которая якобы распугивает клиентов. Это было уж слишком!
В два часа ночи к первой баррикаде на углу бульвара подошел комиссар и в громкоговоритель приказал всем разойтись. Над стеной из строительного мусора и сваленных в кучу машин реял красный флаг. Из бойниц среди железного лома высунулись головы в касках и ответили криками и свистом. Комиссар повернулся к ним спиной, и брошенный булыжник пролетел, чуть на задев его плащ-палатку. Послышалось: «Де Голль — убийца!» И вот, повинуясь приказу, метательные устройства принялись без остановки стрелять поверх баррикад слезоточивыми гранатами. Полицейские закрыли лица противогазами, наверное оставшимися со времен Первой мировой, потом им приказали двигаться вперед, не переходя на бег и сомкнув ряды для массированной атаки. Они шли, выстроившись в шеренгу, прикрываясь плексигласовыми щитами, похожие на римский легион.
Как только бежавшие впереди них мобильные жандармские отряды, подняв карабины, сумели взобраться на вершину баррикады, все загорелось. Кто-то спрыгнул с противоположной стороны, пытаясь рассмотреть в дыму студентов, бегущих к следующей баррикаде и легко взбирающихся на нее, другие в горящих плащах попадали вниз со стороны бульвара, подворачивая ноги. Полицейским удалось быстро разобрать часть горящих укреплений при помощи экскаватора, и они хлынули в пробоину, чтобы атаковать другие сооружения, перегородившие улицу Гей-Люссака.
Вцепившись в длинную дубинку из твердой древесины, Миссон указал на дом с окнами, в которых не горел свет. Пелле поднял глаза. С балконов и крыш подвижные темные фигуры швыряли булыжники и мебель. Прямо у полицейских перед щитами с грохотом разбилась стопка тарелок. Кто-то из коллег целился в окна второго этажа, и вот взрывом гранаты стекло разнесло вдребезги. Миссон увидел за полуоткрытыми воротами женщину в ночной рубашке и вместе с Пелле бросился туда, распахнул ворота одним ударом ноги. Женщина с покрасневшими глазами отлетела к стене, Пелле наклонился, чтобы ударить ее палкой по ногам, она закричала, Миссон стал бить ее по плечам и по голове, краем щита ударил в живот, она согнулась, полицейские схватили ее за рубашку, которая разорвалась, потащили за собой к другим размахивающим дубинками коллегам и затолкали в фургон, стоявший на углу бульвара. Миссон и Пелле, вне себя от ярости, бросились вверх по лестнице, начали барабанить в двери, те выдержали удар, и полицейские поднялись выше. На площадке третьего этажа, закрывая лицо скрещенными руками, скорчился светловолосый юнец. Пелле зажег свет, Миссон схватил парня за ногу и потащил, как куль, вниз по крутой лестнице, а тот бился головой о каждую ступеньку. Выбравшись на залитую бензином улицу, Миссон и Пелле бросили свою жертву другим и продолжили рейд. Они видели, как жители окрестных домов льют воду из ведер и кастрюль, пытаясь затушить гранаты и как-то разбавить газ. Задыхаясь, полицейские бросились бежать, в надежде нагнать свой отряд. Пелле поскользнулся, не удержавшись на ногах из-за навешанной на него амуниции, и упал на спину. Миссон поднял друга, усадил на канистру, прислонив спиной к отвоеванной баррикаде, и снял с него противогаз. «Сволочи, — огрызнулся Пелле, — они тут масло разлили».
Около четырех утра рассвело, но бои не прекращались. Перевес сейчас был на стороне полиции. Порталье, Родриго и Теодора, которая потеряла на бегу одну туфлю, а другую бросила в очки жандарму, вместе с десятком других студентов прятались в квартире с декоративными перекладинами на потолке, принадлежавшей какой-то художнице. Видя, что полиция перешла в яростное наступление, а растерянные студенты сгрудились у нее во дворе, художница открыла им дверь. Кутаясь в широкую африканскую накидку, она тихим голосом задавала четкие вопросы. Выпускник биологического факультета, ради безопасности надевший на руку повязку с красным крестом, подтвердил, что раненых сбрасывали с носилок и избивали.
— Вы сами это видели?
— Да, мадам, и даже то, как полицейские в подвале преследовали медсестер до самых машин «скорой помощи», чтобы забрать раненых.
— Завтра, — гневно объявила художница, — я напишу в «Монд». Мы с друзьями и соседями создадим группу поддержки.
Поговаривали, что во время погрома погибла беременная женщина, что от газа задохнулся ребенок, что по бульвару Сен-Мишель движутся двадцать тысяч рабочих, но их так и не дождались. Из осторожности художница не разрешила зажигать свет, но оранжевых отблесков с улицы было достаточно, чтобы осветить пятнадцать беглецов, съежившихся на ковре или забившихся в кресла, затаив дыхание и напрягая слух. Их мучила жажда, они хотели есть и спать. Художница выложила все, что было у нее в холодильнике и в буфете, но она явно не рассчитывала, что ей придется кормить такую ораву, так что студентам пришлось довольствоваться остатками батона и сыра, вареньем и тунцом в масле. Они передавали друг другу бутылку прохладного белого вина, отпивая большими глотками из горла, чем привели в ужас хозяйку.
— Постойте, — говорила она, — это же вино из лучших сортов винограда, Ле-Кло пятьдесят девятого года, я принесу бокалы…
С улочек вокруг Пантеона доносились крики, топот ног, вой пожарных сирен, разрывы гранат — все как на войне, и окна заволакивал дым. Теодора спала, положив голову на колени Порталье. Он рассеянно поглаживал ее по волосам, думая о Марианне. Где-то она сейчас? И с кем?
Воскресенье, 12 мая 1968 годаПомпиду вернулся из Кабула в прекрасной форме
Открыв ставни в субботу утром, обитатели Латинского квартала увидели снующие туда-сюда грузовики, которые собирали обломки, оставшиеся после безумной ночи, чтобы отвезти их на мусорные свалки за городом. Увешанные фотоаппаратами туристы толпами выходили из станции «Сен-Мишель» с планами города или путеводителями в руках и на странной смеси языков спрашивали жандармов: «Prego[40], please[41], Гей-Люссак? Adonde[42]