— Ну я Терри Джонс.
Я протянул руку:
— Эдди Данфорд. «Йоркшир пост». Можно с вами поговорить?
Он не заметил мою руку.
— А ты мне заплатить не собираешься?
Все засмеялись в свои фляжки.
— Мы, разумеется, можем это обсудить.
— Если нет, то, разумеется, можешь идти на хер, — сказал Терри Джонс под всеобщий хохот.
— Я серьезно, — запротестовал я. Терри Джонс вздохнул и покачал головой.
— Смелый какой, смотри-ка, — сказал один из них.
— Этот хоть местный, мать его ети, — сказал другой.
— Ну пошли тогда. — Терри Джонс зевнул и прополоскал рот остатками чая.
— Смотри только, чтобы он у тебя раскошелился, — крикнул третий нам вслед.
— Много у вас тут газетчиков побывало? — спросил я, предлагая Терри Джонсу сигарету.
— Парни говорили, что приезжал фотограф из «Сан»,[24] но мы в то время были в кутузке на Вуд-стрит.
На улице сильно моросило. Я показал на соседний недостроенный дом. Терри Джонс кивнул и повел меня туда.
— Полиция долго вас держала?
— Да нет вообще-то. Хотя в таких случаях они ведь никогда не рискуют.
— А как насчет Джеймса Ашворта?
Мы стояли в дверях, дождь чуть-чуть не доставал до нас.
— А что насчет него?
— Его долго держали?
— Да так же.
— А он сейчас здесь?
— Он болеет.
— Да?
— Зараза какая-то ходит.
— Да?
— Ага. — Терри Джонс бросил сигарету, растоптал ее ботинком и добавил: — Прораб на больничном с четверга, Джимми — вчера и сегодня, да еще пара ребят на прошлой неделе.
Я спросил:
— А кто ее нашел, вы или Джимми?
— Джимми.
— И где она была? — спросил я, глядя на грязь и морось. Терри Джонс отхаркнул массивный комок и сказал:
— Пойдем покажу.
Мы молча пересекли стройплощадку и пошли по тропинке, которая тянулась через свалку параллельно Уэйкфилд-Дюйсбери-роуд. Вдоль края свалки была натянута бело-голубая полицейская лента. Двое полицейских сидели в патрульной машине на другом конце свалки, на стороне дороги. Один из них посмотрел на нас и кивнул Терри Джонсу. Он махнул в ответ.
— Интересно, долго они будут тут нас караулить?
— Понятия не имею.
— До вчерашнего вечера тут везде палатки стояли. Я смотрел вниз, в Дьявольский Ров, на ржавые детские коляски и велосипеды, на плиты и холодильники. Между ними — опавшие листья и консервные банки, они были везде, они тащили всё вниз, в пасть ямы, которая казалась бездонной.
— Вы ее видели?
— Да.
— Черт.
— Она лежала на коляске, на полдороги до дна.
— На коляске?
Он смотрел куда-то вдаль.
— Коляску полицейские забрали. У нее были… ах, мать твою ети…
— Я знаю. — Я закрыл глаза.
— Полицейские сказали, что нам нельзя никому рассказывать.
— Знаю, знаю.
— Но, черт побери… — Он пытался проглотить комок в горле, на глазах у него были слезы. Я подал ему еще одну сигарету.
— Я знаю. Я видел фотографии со вскрытия.
Он показал незажженной сигаретой на отдельно оцепленный участок:
— Одно крыло валялось там, у края ямы.
— Черт.
— Господи Иисусе, как бы я хотел, чтобы мне никогда не доводилось этого видеть.
Я внимательно осматривал Дьявольский Ров. В голове моей крутились фотографии, висевшие на стене в мотеле «Редбек».
— Если бы мне только не пришлось этого видеть, — прошептал он.
— А где живет Джимми Ашворт?
Терри Джонс посмотрел на меня.
— Не думаю, что это хорошая идея.
— Пожалуйста.
— Он все это принял очень близко к сердцу. Он же еще мальчишка.
— Может быть, ему станет легче, если он с кем-то об этом поговорит, — сказал я, глядя на грязную голубую коляску, наполовину сползшую в яму.
— Чушь собачья, — фыркнул он.
— Ну пожалуйста.
— В Фитцвильяме, — сказал Терри Джонс, повернулся и пошел прочь.
Я нырнул под голубую полицейскую ленту и, уцепившись за корень мертвого дерева, повис над Дьявольским Рвом. Я снял с куста белое перышко.
Надо убить час времени.
Я проехал мимо средней школы имени королевы Елизаветы, припарковался и побежал трусцой под дождем обратно в Уэйкфилд, прибавляя ходу вдоль школьного двора.
Надо убить пятьдесят минут.
Был вторник — я пошел гулять по блошиному рынку, куря и промокая до костей, разглядывая детские коляски, велосипеды и выставленное на распродажу имущество умерших людей.
Крытый рынок вонял отсыревшим тряпьем; на месте книжной лавки Джо все еще стояла книжная палатка.
Я посмотрел на отцовские часы, пролистал стопку старых комиксов про супергероев.
Надо убить сорок минут.
В течение трех лет каждым субботним утром в семь тридцать мы с отцом садились в сто двадцать шестой автобус на Оссеттском автовокзале. Отец сидел, держа на коленях пустые сумки, читал «Пост», рассуждал о футболе или крикете, а я мечтал о стопке комиксов, которые всегда получал в награду за то, что помогал Джо.
Так было каждым субботним утром до того субботнего утра, когда Старый Джо не пришел открывать свою лавку. Я стоял и ждал до тех пор, пока отец не вернулся с двумя сумками продуктов, в одной из которых сверху лежал кусок сыра, завернутый в бумагу.
Надо убить тридцать пять минут.
В Акрополисе, в начале Уэстгейта, где мне когда-то нравилась одна из официанток, я заставил себя съесть тарелку йоркширского пуддинга с луковой подливой, которым меня тут же вырвало в маленьком туалете в глубине ресторана, где я всегда мечтал оттрахать ту официантку по имени Джейн.
Надо убить двадцать пять минут.
Я вышел на улицу под дождь и направился к Бул-рингу мимо «Стрэффорд Арме», самого крутого паба на севере, мимо парикмахерской, где моя сестра работала на полставки и встретила своего Тони.
Надо убить двадцать минут.
В «Сильвио», любимом кафе моей матери, где я когда-то в тайне от всех встречался после школы с Рейчел Лайонс, я заказал шоколадный эклер.
Достав промокший блокнот, я начал читать свои скудные записи о Мистической Мэнди.
«Будущее предначертано так же, как и прошлое. Оно не может быть изменено, но оно может помочь нам излечиться от ран настоящего».
Ясидел у окна и смотрел на Уэйкфилд.
Прошлое будущего.
Теперь дождь шел так сильно, что весь город, казалось, стоял под водой. Ямолился Богу, чтобы это произошло на самом деле, чтобы дождь утопил людей и смыл все к чертовой бабушке.
Я убил все время, которое у меня было.
Я допил сладкий горячий чай, оставил эклер и пошел обратно, к Сент-Джонсу, с листиком заварки на губе и перышком в кармане.
Бленхайм-роуд — одна из самых красивых улиц Уэйкфилда. Здесь росли большие мощные деревья и просторные дома стояли в глубине своих собственных маленьких участков.
Номер двадцать восемь не был исключением — большой старый дом, разделенный на несколько квартир.
Избегая луж, я пересек площадку, ведущую ко входу, и вошел внутрь. В окна парадного были вставлены витражные стекла. Во всем доме пахло, как в старых церквях зимой.
Дверь с номером пять находилась на втором этаже, направо.
Я посмотрел на отцовские часы и позвонил. Звонок издал мелодию «Тубьюлар Беллз» Майка Олдфилда, и, когда дверь отворилась, я думал об «Экзорцисте»[25].
Женщина средних лет протянула мне руку. Она была одета в деревенскую блузу и деревенскую юбку и, казалось, сошла прямо со страниц «Йоркшир лайф».
— Мэнди Уаймер, — сказала она. Мы обменялись коротким рукопожатием.
— Эдвард Данфорд из «Йоркшир пост».
— Пожалуйста, проходите. — Она вжалась в стену, когда я проходил мимо, затем, оставив входную дверь приоткрытой, пошла за мной по мрачному коридору, на стенах которого висели мрачные картины, в просторную мрачную комнату с большими окнами, за которыми стояли огромные деревья. В углу стоял кошачий туалет с песком, которым пропахла вся комната.
— Пожалуйста, садитесь, — сказала дама, указывая на дальний угол большого дивана, на который было наброшено разноцветное покрывало.
Консервативная внешность этой женщины никак не вязалась ни с восточно-хипповым интерьером, ни с ее профессией.
Очевидно, мне не удалось скрыть свои мысли.
— Мой муж был турок, — сказала она вдруг.
— Был? — переспросил я, включая в кармане диктофон «Филипс».
— Он уехал обратно в Стамбул.
Я не смог сдержаться:
— И вы это не предвидели?
— Я — не гадалка, мистер Данфорд, я — медиум.
Я сел в дальний угол дивана, чувствуя себя полным кретином и не в состоянии придумать, что бы еще сказать.
В конце концов я нашелся:
— Кажется, я не произвел на вас хорошее впечатление.
Мисс Уаймер быстро встала со стула.
— Чаю выпьете?
— С удовольствием, если вам не сложно.
Женщина почти выбежала из комнаты, внезапно остановившись в дверях, как будто на ее пути выросла стеклянная стена.
— От вас так сильно пахнет тяжелыми воспоминаниями, — тихо сказала она, стоя ко мне спиной.
— Простите?
— Смертью. — Она стояла в дверях, ухватившись за дверной косяк, бледная и дрожащая. Я встал.
— С вами все в порядке?
— Я думаю, вам лучше уйти, — прошептала она, сползая по косяку на пол.
— Мисс Уаймер… — Я пошел к ней через комнату.
— Пожалуйста! Нет!
Я протянул руку, пытаясь поднять ее.
— Мисс Уаймер…
— Не трогайте меня!
Я отпрянул. Женщина свернулась калачиком.
— Извините, — сказал я.
— Ой как сильно, — простонала она.
— Что — сильно?
— Ты ведь весь увяз в этом.
— В чем? — закричал я, рассердившись, думая о Би-Джее, о всех днях и ночах, проведенных в наемных квартирах в обществе психически нездоровых людей. — В чем, скажите мне?
— В ее смерти.
Воздух внезапно стал густым и смертельно ядовитым.
— Да что вы такое несете, мать вашу? — Я снова пошел на нее, в ушах у меня стучала кровь.