— Вы знаете, что Клер Кемплей нашли там, неподалеку?
— А, да?
— Да.
Келли смотрел куда-то поверх меня.
— Я этого не знал.
— И что было дальше?
— По-моему, мы его только чуть-чуть задели, но гололед был смертельный, так что машину закружило, и она потеряла управление.
Я сидел в синтетической одежде на виниловом диване, глядел на пластиковую столешницу, в бетонной квартире, думая о резине и металле, коже и стекле.
Кровь.
— Мы, наверное, врезались в бордюр, а потом в столб или что-то в этом роде.
— А что с тем человеком, которого вы сбили?
— Не знаю. Я же говорю, мы его только слегка зацепили вроде.
— А вы хоть посмотрели? — спросил я, предлагая ему сигарету.
— Хера с два мы посмотрели, — ответил Келли, прикуривая.
— А дальше что?
— Я вытащил ее наружу, проверил, все ли в порядке. Шея у нее была не фонтан, но целая. Просто мышцы потянула. Потом мы сели обратно в машину, и я отвез ее домой.
— Значит, с машиной было все в порядке?
— Нет, но ехать-то она ехала.
— А что сказал Фостер?
Келли затушил сигарету.
— Я, бля, не стал дожидаться его реакции.
— И вы приехали сюда?
— Мне надо было ненадолго уйти на дно. Затихариться.
— А он знает, что вы здесь?
— Конечно, знает, мать его, — сказал Келли, дотрагиваясь до лица. Он взял с пластикового стола белую карточку и швырнул ее мне:
— Этот ублюдок мне даже приглашение прислал на свою рождественскую вечеринку.
— А как он вас нашел? — спросил я, сощурившись и пытаясь рассмотреть приглашение в темноте.
— Так это же одна из его квартир.
— И какой тогда смысл здесь тусоваться?
— А что он, в конце концов, может мне сказать, а?
У меня было такое чувство, что я только что упустил что-то очень страшное.
— Не понял?
— Он же трахает мою шлюху-сестру каждое воскресенье, с тех пор как мне исполнилось семнадцать лет.
Думая: нет, не то.
— Я, конечно, не жалуюсь.
Я поднял глаза.
Джонни Келли опустил глаза.
Я вспомнил, что это было.
В комнате было темно, в газовом камине ярко горел огонь.
— Не удивляйся, приятель. Ты не первый, кто хочет ей помочь, и не последний.
Я встал, кровь в моих ногах была холодной и мокрой.
— Что, на вечеринку собрался? — ухмыльнулся Келли, кивнув на приглашение в моих руках. Я повернулся и пошел по узкому коридору, думая: пошли они все на хер.
— Не забудь пожелать им счастливого Рождества от Джонни Келли, ладно?
Думая: пошла она на хер.
Здравствуй, любовь.
Затариться оптом.
Через десять секунд я стоял у какой-то пакистанской лавки, остатки наличных превратились в бутылки и мешки на полу машины, радио тараторило про бомбу в «Хэрродс», сигарета торчала в пепельнице, другая — у меня в руке, из бардачка появились таблетки.
За рулем в состоянии алкогольного опьянения.
Девяносто миль в час, вешая шотландцев, на транквилизаторах и аналептиках, расшвыривая в стороны южных девушек и морские виды, прорываясь сквозь всяких там Кэтрин и Карен и всех тех, кто был до них, гоняясь за габаритами и маленькими девочками, давя любовь под колесами, мотая ее на покрышки.
Фюрер в бункере моего собственного изготовления кричит:
Я НЕ СДЕЛАЛ НИЧЕГО ПЛОХОГО.
Шоссе М1, утопив педаль и принимая все близко к сердцу, высасывая ночь с ее бомбами и снарядами через вентиляцию в машине и зубы во рту; пробуя, рыдая, умирая за новый поцелуй, за голос, за походку, молясь, не торгуясь, любовь без плана, умоляя ее жить снова, жить еще раз, ЗДЕСЬ, ДЛЯ МЕНЯ, СЕЙЧАС.
Слабые слезы и жесткий член, крича через шесть полос дерьма:
Я В ЖИЗНИ НЕ СДЕЛАЛ НИЧЕГО ХОРОШЕГО, НА ХЕР!
«Радио-2» внезапно смолкло, белые полосы дороги стали золотыми, люди в отрепьях, люди в коронах, кое-кто с крыльями, кое-кто без, изо всех сил по тормозам — не наехать бы на колыбельку из дерева и соломы.
На жесткой обочине, включив аварийный свет.
Прощай, любовь.
Брант-стрит, дом номер 11, черным-черно.
Визг тормозов такой, что мертвого подымет, выскакиваю из зеленой «вивы» и изо всех сил пинаю проклятую красную дверь.
Брант-стрит, дом номер 11, с черного входа.
Вокруг домов, через забор, на крышку помойного бака — через кухонное окно, намотав куртку на руку, вытаскивая осколки, забираясь внутрь.
Дорогая, я дома.
Брант-стрит, дом номер 11, тихо как в могиле.
Внутри, думая: вот приду к тебе домой и покажу, кто я такой, доставая нож из ящика в кухонном столе (так я и знал, что он там).
Этого ты хотела, да?
Наверх по крутой-прекрутой лестнице, в Мамочки-ну и Папочкину комнату, распарывая пуховое одеяло, выдергивая ящики из комода, роняя дерьмо то там, то сям, косметика, дешевые трусы, тампоны, искусственный жемчуг, представляя, как Джеф заглотнул ствол, думая: НЕУДИВИТЕЛЬНО, МАТЬ ТВОЮ: твоя дочь мертва, твоя жена — потаскуха, спит с шефом своего брата и т. п., запуская стул в зеркало, — потому что НЕ МОЖЕТ БЫТЬ НЕСЧАСТЬЯ ХУЖЕ, ЧЕМ ТАКОЕ ВОТ НЕСЧАСТЬЕ.
Отдавая тебе все, о чем ты просила.
Я пересек лестничную площадку и вошел в комнату Жанетт.
В комнате было холодно и тихо, как в церкви. Я сел на маленькое розовое покрывало рядом с коллекцией кукол и медвежат, уронив голову на руки, уронив нож на пол; кровь на руках и слезы на лице замерзали прежде, чем успевали коснуться ножа.
Впервые я молился не за себя, а за других, я просил, чтобы все записи во всех моих блокнотах, на всех моих кассетах, во всех конвертах и пакетах моей комнаты оказались вымыслом, чтобы мертвые ожили, пропавшие нашлись, чтобы все эти жизни могли быть прожиты заново. Потом я стал молиться за мать и сестру, за тетушек и дядюшек, за друзей — хороших и плохих, и, наконец, за отца, где бы он ни был. Аминь.
Некоторое время я сидел так, опустив голову и сложив руки, слушая звуки дома и стук своего сердца, пытаясь отделить одно от другого.
Потом я встал с кровати Жанетт и, закрыв за собой дверь, вернулся в Мамочкину и Папочкину комнату, к разгрому, который я там учинил. Я поднял одеяло и вставил ящики обратно в комод, собирая ее косметику и белье, ее тампоны, ее бижутерию, сгреб осколки зеркала носком ботинка и починил стул.
Я спустился на первый этаж и вошел в кухню, поднял крышку помойного бака, закрыл шкафчики и двери, благодаря Бога, что никто не вызвал легавых. Я поставил чайник и, когда он закипел, заварил себе чай с молоком и пятью большими ложками сахара. Я пошел с чашкой в гостиную, врубил телик и стал смотреть на белые кареты скорой помощи, рвавшиеся сквозь сырую черную ночь, унося в разных направлениях жертв взрыва, в то время как чертов Санта и какой-то полицейский чин недоумевали, как можно было сотворить такое, да еще и прямо под Рождество.
Я закурил, глядя на футбольные таблицы и проклиная «Лидс юнайтед». Интересно, какая игра будет сегодня на Матче Дня и кого пригласят на ток-шоу Паркинсона.
Я замер, услышав, как кто-то постучал в окно, затем в дверь. Я вспомнил, где я и что я наделал.
— Кто там? — спросил я, стоя посреди комнаты.
— Клер. А вы кто?
— Клер??? — Я повернул задвижку и открыл дверь, сердце мое колотилось со скоростью девяносто миль в час.
— А, это ты, Эдди.
Сердце замерло.
— Ага.
— А Пола дома? — спросила шотландка Клер.
— Нет.
— А, ясно. Я увидела, что свет горит, и подумала, что она вернулась. Извини, — улыбнулась шотландка Клер, щурясь на свет.
— Нет, она еще не вернулась, извини.
— Да ничего, я к ней завтра зайду.
— Ага. Я ей передам.
— Дорогуша, а у тебя все нормально?
— Да, отлично.
— Ну ладно, тогда пока.
— Спокойной ночи, — ответил я, мелко и часто дыша, и закрыл дверь. Шотландка Клер сказала что-то, но я не расслышал. Затем шаги ее стали удаляться по улице.
Я сел обратно на диван и уставился на школьную фотографию Жанетт на телевизоре. Рядом с ней стояли две открытки: одна с избушкой в заснеженном лесу, другая просто белая.
Я вынул из кармана простое белое приглашение Джонни Келли на вечеринку Дональда Фостера и подошел к телевизору.
Я выключил Макса Уолла[28] и гонки и вышел в тихую ночь.
Щелк.
Обратно к большим домам.
Вуд-лейн, Сандал, Уэйкфилд.
Переулок был заставлен машинами. Я осторожно пробирался между «ягуарами» и «роверами», «мерсами» и БМВ.
Тринити-Вью — в свете прожекторов и в праздничных украшениях.
Огромная елка стояла на газоне перед домом, увешанная белыми огнями и мишурой.
Я пошел по подъездной дорожке в направлении вечеринки, ориентируясь на вопли перекрикивавших друг друга Джонни Матиса и Рода Стюарта.
На этот раз входная дверь была открыта. Я постоял на пороге некоторое время, наблюдая за женщинами в длинных платьях, носивших бумажные тарелки с едой из одной комнаты в другую, создававших на лестнице очередь в туалет. Мужчины в бархатных пиджаках стояли, держа в руках стаканы с виски и пухлые сигары.
Сквозь дверной проем мне было видно, как миссис Патриция Фостер (минус ортопедический воротник) наполняла бокалы для группы крупных краснолицых мужиков.
Я вошел в комнату и сказал:
— Я ищу Полу.
Комната замерла.
Миссис Фостер открыла рот, но ничего не сказала. Ее орлиные глаза стреляли по комнате.
— Не хочешь ли выйти, сынок? — сказал голос за моей спиной. Обернувшись, я ткнулся в улыбающееся лицо Дона Фостера.
— Я ищу Полу.
— Я слышал. Пойдем-ка выйдем, обсудим.
За Фостером стояли два здоровых усатых мужика, все трое были в смокингах, галстуках-бабочках и рубашках с жабо.
— Мне нужна Пола.
— Тебя сюда не приглашали. Пошли.
— Джонни Келли просил передать вам поздравления с Рождеством, мать вашу, — сказал я, бросив приглашение в сторону Фостера. Фостер взглянул на жену, обернулся на одного из мужиков и пробормотал: