Архитектор.
Джон Доусон — наконец и слишком поздно — лицо в полиэтиленовом пакете для замораживания продуктов.
Джон, черт возьми, Доусон, всегда неуловимый, как призрак, а теперь вот в натуре, призрак в полиэтиленовом пакете для замораживания продуктов.
Джон, мать его, Доусон, теперь остались только его произведения, нависающие, притягивающие, ограбившие и лишившие меня всего, как всех их; укравшие у меня шанс когда-либо узнать, лишившие надежды, которую это могло бы мне дать, мне, сидящему перед ним, держащему в объятиях его жену, отчаянно желающему воскресить мертвых лишь на одно мгновение, отчаянно желающему воскресить мертвых лишь на одно слово.
Тишина.
Я поднял миссис Доусон со всей осторожностью, на которую был способен, и положил ее обратно в «ягуар», прислонив к мужу. Их головы в целлофановых пакетах сомкнулись в бесконечной проклятой тишине.
Черт.
Неосторожные разговоры могут стоить жизни.
Я вытащил свой грязный серый носовой платок и начал стирать отпечатки пальцев.
Пять минут спустя я вернулся в дом и закрыл дверь в кухню.
Я сел на диван рядом с их чертежами, их проектами, их извращенными мечтами и стал думать о своих собственных планах. У меня на коленях лежал дробовик.
В доме было тихо.
Ни звука.
Я встал и вышел через парадную дверь виллы «Шангри-Ла».
Я поехал обратно в «Редбек», не включая радио. Дворники пищали в темноте, как крысы.
Я поставил машину посреди лужи, вытащил из багажника черный мешок для мусора и поковылял через стоянку. После прогулки в подземелье руки и ноги у меня не гнулись.
Я открыл дверь и вошел, спрятавшись от дождя.
Комната 27 была холодной и неприветливой, сержант Фрейзер давно ушел. Я сел на пол, не включая свет, слушая, как приезжают и уезжают грузовики, думая о Поле и вспоминая босоногих танцовщиц в телевизионном попсовом хит-параде, всего лишь несколько дней тому назад, в прошлой жизни.
Я думал о Би-Джее и Джимми Ашворте, о мальчиках-подростках, сидящих на корточках в огромных шкафах, в сырых комнатах.
Я думал о Мышкиных и Маршах, о Доусонах и Шоу, о Фостерах и Боксах, об их жизнях и их преступлениях.
Я думал о мужчинах в подземелье, о похищенных ими детях, об оставленных ими матерях.
А потом, когда я уже не мог больше плакать, я подумал о своей собственной матери и поднялся на ноги.
Желтизна фойе была ярче, чем когда-либо, вонь — сильнее.
Я снял трубку, набрал номер и приставил монету к щели.
— Алло?
Я опустил монету в автомат.
— Это я.
— Чего ты хочешь?
Бильярдный зал за двойными стеклянными дверями был мертв.
— Извиниться.
— Что они с тобой сделали?
Я окинул взглядом коричневые кресла фойе, ища старуху.
— Ничего.
— Один из них ударил меня по лицу.
Мне щипало глаза.
— В моем собственном доме, Эдвард!
— Прости.
Она плакала. До меня донесся голос сестры. Она орала на мать. Я глядел на имена и обещания, угрозы и номера, нацарапанные у телефона.
— Пожалуйста, приезжай домой.
— Я не могу.
— Эдвард!
— Мне правда очень жаль, мама.
— Пожалуйста!
— Я тебя люблю.
Я повесил трубку.
Потом я попробовал позвонить Кэтрин, но не смог вспомнить номер, снова положил трубку и побежал под дождем обратно в комнату 27.
Небо над головой было огромным и синим, без единого облачка.
Она была на улице, куталась в красную кофту и улыбалась.
Легкий ветер шевелил ее светлые волосы.
Она потянулась ко мне и обняла меня за шею и плечи.
— Я не ангел, — шепнула она, уткнувшись в мои волосы.
Мы стали целоваться, ее язык настойчиво касался моего.
Я провел руками по ее спине и прижался к ней еще крепче.
От ветра ее волосы хлестали меня по лицу.
Она прервала наш поцелуй в тот момент, когда я кончил.
Я проснулся на полу со спермой в штанах.
Я стоял у раковины в своей комнате в «Редбеке», раздевшись до трусов. Еле теплая серая вода стекала по моей груди на пол. Я хотел домой, но не хотел быть сыном. Из зеркала мне улыбались фотографии дочерей.
Я сидел, скрестив ноги, на полу своей комнаты в «Редбеке» и разматывал черные бинты на руке, пока не добрался до раны. Я разорвал еще одну простынь зубами и перевязал кисть. Со стены мне улыбались раны пострашнее.
Я стоял в дверях своей комнаты в «Редбеке», снова надев грязную одежду, глотая таблетки и прикуривая сигареты. Я хотел спать, но не хотел видеть снов. Я думал, вот мой последний день. Фотографии Полы махали мне на прощанье.
Глава двенадцатая
Час ночи.
Рок-н-Ролл жив.
Вторник, 24 декабря 1974 года.
Сочельник, мать его.
«Слышишь, как звенят колокольчики?»
Я въехал в Уэйкфилд по Барнсли-роуд, в частных домах гасили рождественские гирлянды. Старые добрые времена закончились.
У меня в багажнике лежал дробовик.
Я пересек Калдер, проехал мимо рынка до Бул-гинга. Собор намертво вмерз в черное небо.
Мертвая тишина.
Я припарковался у обувного магазина.
Я открыл багажник.
Я вытащил дробовик из черного мусорного мешка.
Я зарядил дробовик, не вынимая его из багажника.
Я положил несколько запасных патронов в карман.
Я достал дробовик из багажника.
Я закрыл багажник.
Я пошел к Булгингу.
На втором этаже «Стрэффорда» горел свет, на первом было темно.
Я открыл дверь и стал подниматься наверх, ступенька за ступенькой.
Они сидели у бара, повсюду — виски и сигары.
Дерек Бокс и Пол, сержант Крейвен и констебль Дуглас.
Музыкальный автомат играл Рок-н-ролл, часть 2.
В углу в полном одиночестве танцевал Барри Джеймс Андерсон, его лицо было сине-черным.
Я держал руку на стволе, палец — на курке.
Они посмотрели на меня.
— Е-мое, — сказал Пол.
— Брось дробовик, — сказал один из легавых.
Дерек Бокс улыбался.
— Добрый вечер, Эдди.
Я сказал ему то, что он уже знал.
— Вы убили Мэнди Уаймер?
Бокс повернулся и глубоко затянулся своей жирной сигарой.
— Правда?
— И Дональда Фостера?
— Ну и что?
— Я хочу знать почему.
— Журналист до мозга костей. А ты попробуй — угадай, а, Акула Пера?
— Неужели из-за какого-то сраного торгового центра?
— Да, из-за сраного торгового центра.
— А каким хером с этим торговым центром была связана Мэнди Уаймер?
— Хочешь, чтобы я тебе по слогам все расписал?
— Да, по слогам.
— Нет архитектора — нет центра.
— Значит, она знала?
Он смеялся.
— А хрен ее знает.
Я увидел маленьких мертвых девочек и новые торговые проекты, убитых женщин со снятыми скальпами и руку, моющую руку.
— Вы получили удовольствие, — сказал я.
— Я же тебе сразу сказал, что мы все получим в итоге то, что хотим.
— А именно?
— Месть и деньги — великолепное сочетание.
— Я не хотел мести.
— Ты хотел славы, — прошипел Бокс. — Это одно и то же.
Слезы текли у меня по лицу.
— А Пола? Как это понимать?
Бокс снова глубоко затянулся своей жирной сигарой.
— Я же сказал, я — не ангел…
Я выстрелил ему в грудь.
Он упал назад, на Пола. Из него шипя выходил воздух.
Рок-н-ролл.
Я перезарядил дробовик.
Я снова выстрелил и попал Полу в бок. Он упал. Рок-н-ролл.
Двое легавых стояли и пялились на меня.
Я перезарядил и выстрелил.
Попал низкорослому в плечо.
Я снова начал перезаряжать, но тут высокий сделал шаг в мою сторону.
Я развернул дробовик и ударил его прикладом по щеке.
Он стоял, наклонив голову набок, не сводя с меня глаз. Из его уха на куртку капала кровь.
Рок-н-ролл.
Комната была наполнена дымом и острым запахом пороха.
Женщина за стойкой кричала, на ее блузке была кровь.
Мужчина за столиком у окна сидел, открыв рот и подняв руки.
Высокий легавый так и стоял с бессмысленным взглядом. Низкорослый полз к туалетам.
Пол лежал на спине и глядел в потолок, закрывая и открывая глаза.
Дерек Бокс был мертв.
Би-Джей перестал танцевать.
Я навел на него дробовик и прицелился в грудь.
— Почему именно я? — спросил я.
— Тебя очень рекомендовали.
Я бросил дробовик и пошел вниз.
Я ехал обратно в Оссетт.
Поставив «макси» на стоянку у супермаркета, я пошел пешком до Уэсли-стрит.
«Вива» одиноко стояла у дома, рядом с ней — темный спящий дом моей матери.
Я сел в машину, включил двигатель и приемник.
Закурив последнюю сигарету, я произнес свои короткие молитвы:
Эта — за тебя, Клер.
Эта — за тебя, Сьюзан.
Эта — за тебя, Жанетт.
Все они — за тебя, Пола.
И за неродившегося ребенка.
Я сидел, подпевая «Маленького барабанщика», и те далекие дни, те добрые дни возвращались ко мне издалека.
В ожидании синих огней.
Девяносто миль в час.