Такое никогда не приходило мне в голову. Я был поглощен мыслями вроде: «И это все, что ей нужно, черт бы ее побрал, ну что ж, она это получила, надеюсь, теперь она счастлива. Слава богу, завтра меня ждет СЕРЬЕЗНАЯ работа». Должно быть, она думала то же самое, но я был слишком одержим своей гордыней, чтобы заметить это. Неужели она бы отвергла мои чувства, если бы я зарыдал от того, что наши занятия любовью такие короткие и скучные? Наверное, нет, ведь она любила меня. Так почему же я не замечал этого?! Почему я всю жизнь считал себя дешевкой, в то время как Дэнни, Хелен, да по-своему и Диана, да, Брайан, да, Алан, да, Зонтаг и даже издательница были живыми свидетельствами того, что я способен на большее, чем просто зарабатывать ДЕНЬГИ? Я был окружен любовью, я скользил на ее волнах, но старательно не замечал ее, отвергал ее снова и снова. Сейчас от этой любви ничего не осталось, я это ясно вижу. Или, быть может, я смог разглядеть это, потому что целых десять минут был свободен? Теперь я больше не предсказуем, хотя у меня есть деньги и свой собственный чистенький дом.
Может, мне начать небольшое собственное дело? Что бы это могло быть? Или войти с кем-нибудь в долю, но с кем? Может, я найду какой-нибудь кооператив, организую театральную труппу или вступлю в коммуну?
Может, я что-нибудь изобрету? Или переквалифицируюсь в фермера и буду выращивать скот и пшеницу или разводить крабов? А может, я примкну к политическому движению? Ударюсь в религию? Или стану охотиться за женщинами с помощью журналов и клубов знакомств? А может, снова женюсь? Уеду за границу? Отправлюсь в кругосветное путешествие с компаньоном или без? Обнаружу, что я гомосексуалист или хладнокровный игрок, гравировщик часов, безумный убийца? Умру ли я на войне, или в борделе, или от голода, в кабацкой драке или вымаливая подаяние на Шри-Ланке, или на Фолклендских островах, или еще в каком-нибудь удаленном уголке Британской империи? Ведь я ничего больше не собираюсь делать. Нет, я ничего не стану делать.
Своим внутренним зрением я вижу Тебя, Боже. Ты голый старик, сгорбившийся посреди солнечного диска, у Тебя длинные волосы и борода, развевающиеся, словно хвост кометы, Ты похож на свое изображение на плакате, который появился несколько лет назад. На этом плакате Ты тычешь в мироздание под собой каким-то пинцетом или циркулем, но в моем воображении Твоя рука просто дотягивается до меня с пустой ладонью. И указательный палец не вытянут, чтобы сообщить мне, что я должен или не должен делать. Ты говоришь:
– Встань, сын мой. Ты упал и ударился, но всем нам свойственно ошибаться. Посмотри на эти тридцать с лишним лет за своей спиной и считай отныне, что это было окончанием твоей школы, и начни сначала. У тебя довольно времени. Ты еще не мертв. Тебе нет еще и пятидесяти.
Боже, как я хотел бы заплакать. Я свободен, но несчастен, потому что какой прок трусу быть свободным? Связанный или несвязанный, трус все равно не способен сделать ничего хорошего для себя или других. За всю жизнь я не совершил ни одного смелого, доброго, неэгоистичного поступка. (Хизлоп, молчать!) То есть совершил, но время быстро стерло его.
После смерти жены он стал сморщенным и чудаковатым. Входя в класс, мы частенько заставали его там – он сидел, уперев локти в стол и закрыв лицо ладонями. Мы пробирались на свои места и вели себя тихо как мыши. Может, он подглядывал за нами сквозь щели между пальцами? Мы сидели, как изваяния, пока он наконец не вскрикивал: «Достаньте учебники!», и иногда это было единственное, что он произносил за весь урок, пока не раздавался звонок, означавший, что нам пора перейти в другую аудиторию, хотя мы сидели фантастически тихо и неподвижно, а в классе присутствовало человек сорок, не меньше. Мы были в ужасе. Своими детскими сердцами мы понимали, что человек стоит на грани сумасшествия, но мы не могли никому об этом сказать. У нас не было доказательств, которые показались бы убедительными взрослому человеку.
Однажды он обвел взглядом класс, пощелкивая языком, как раньше, но слова, которые он произнес, были лишены смысла.
– Вот что любил я, грубую мужскую ласку одеяла, воркованье голубок в зеленеющих вязах, густой отупляющий дым и прозрачное желе, айву, лимон, – кто это сказал, Мэри?
– Китс, сэр, – ответила девочка слабым дрожащим голосом.
– Нет, Мэри, – вздохнул Хизлоп. – Китс этого не говорил, равно как и Браунинг, или Теннисон, или Брук, это сказал безумный Хизлоп. Кто же это сказал, Андерсен?
– М-м-мифтер Хифлоп фкавал это, фэр, – ответил Андерсен, который всегда начинал шепелявить, когда нервничал.
– Встань, Андерсен, и повтори мое имя еще раз, – потребовал Хизлоп, подходя к нему. – Никаких мистер, никаких сэр, просто мое имя.
– Х-х-хифлоп.
– Так, разбей мое имя на две части, – мягко сказал Хизлоп. – Скажи Хисс, а потом скажи Слоп. Сначала Хисс. По отдельности. Прижми копчик языка к зубам и прошипи, как змея.
После минуты беззвучных мучений Андерсен выдавил:
– Хиф.
Хизлоп вздохнул, достал хлыст и похлопал им себя по левой ладони. Теперь он больше не выглядел съежившимся. Неведомо откуда в нем заиграла вдруг свежая кровь.
Андерсен, – заявил он, – сейчас я сделаю нечто прекрасное. Нечто такое, за что ты будешь благодарить меня в будущем. Такое, что навсегда внесет мое имя в скрижали Длинного города. Я попрошу выгравировать на моем могильном камне следующие слова: «Здесь лежит человек вылечивший речевой дефект Андерсена». Ну-ка, пошепелявь еще. Скажи «Андерсен».
– Андерфен, фэр.
– О боже. Скажи «стоп».
– Фтоп, фэр.
– Все хуже и хуже. Я не осссстановлюсь, Андерсен, пока ты отчетливо не произнесешь «ссстоп». Вытяни руки и сведи их вместе.
Андерсен повиновался. Хизлоп ударил.
– Скажи «стоп», Андерсен.
– Фтоп, фэр!
– Руки вперед, Андерсен!
И т. п.
Он продолжал бить, а Андерсен, с залитым слезами лицом, то стонал, то подвывал, то вскрикивал, но упорно продолжал говорить неправильно, и продолжал держать руки вытянутыми вперед. Весь класс сидел, скованный кошмаром, от которого, казалось, не может спасти никакое пробуждение, потому что учитель сошел с ума. Он превратился в механизм. В машину, у которой сломался выключатель и которая может только продолжать работать, работать и работать, и тут я не выдержал, встал и сказал:
– Он не может так произнести, сэр.
Он с изумлением посмотрел на меня, этот Хизлоп. Он подошел, держа плеть в руках, встал передо мной и сказал что-то, чего я не смог расслышать, потому что был оглушен ужасом. В классе повисла тишина, и я понял, что он закончил каким-то вопросом или приказом, и теперь я должен заполнить эту тишину какими-то словами или действиями. Ничего не приходило в голову, и тогда я повторил: «Он не может так произнести, сэр» – и сел на место, сложив руки, и сразу почувствовал себя в безопасности. Другой учитель схватил бы меня за ухо, отволок в какую-нибудь кладовку и там как следует обработал плеткой, но Хизлоп никогда не дотрагивался до людей руками, только хлыстом, и поэтому я чувствовал себя в безопасности и даже разозлился и сказал:
– Вы не должны были этого делать. Вы не должны были этого делать. Вы не должны были этого делать.
Я повторял так раз за разом, и всем становилось ясно, что это правда, что Хизлоп не должен был бить Андерсена, и вдруг другие ученики стали повторять эти слова вместе со мной, скандируя все громче и громче, даже девочки присоединились к нам, и вот уже весь класс превратился в такой же кошмарный механизм, каким только что был Хизлоп. Наши голоса хлестали его, словно плеть. Он попятился к своему столу, сел за него, вдавил лицо в деревянную столешницу и стал бить себя кулаками по затылку, стараясь уничтожить себя, убить, растоптать. И тогда мы замолчали. Дверь была открыта, в нее на цыпочках вошел директор в сопровождении учителя из соседнего класса. Хизлоп поднял голову, из носа его текла кровь. Он захныкал голосом капризного маленького мальчика:
– Сэ-эр, они никада не оставят мня в пкое, никада не оставят мня…
Нам всем было стыдно. С тех пор в школе Хизлопа никто не видел.
И все же я правильно сделал, что остановил его. После уроков весь класс собрался вокруг меня на площадке, снова и снова рассказывая подходившим ребятам, что Хизлоп сделал с Андерсеном, и что я сказал Хизлопу, и что потом все мы сказали Хизлопу. Многие, и девочки тоже, пошли провожать меня домой. Я, конечно, не стал с того дня их лидером, но им нравилось просто быть рядом со мной, они были рады, что я есть. Рядом со мной они чувствовали себя сильнее и безопаснее, потому что я был одним из них. Им нравилось быть рядом со мной, потому что они были рады, что я есть. Мне было тринадцать или двенадцать, не помню точно. Хоть бы еще раз кто-нибудь обрадовался, что я существую, пока я не умер:
Ох
Ох
Ох
Ох что это?
Ох
Ох
Ох
Ох слезы
Ох
Ох
Ох
Ох они текут ручьями
Ох
Ох
Ох
Ох прекрати
Ох
Ох
Ох
Ох к чему прекращать?
Ох
Ох
Ох
Бедный Хизлоп
Ох
Бедный отец
Ox
Алан Алан
Ox
Где ты мама мама мама?
Ох
Дэнни Дэнни Дэнни Дэнни Дэнни
Дэнни Дэнни Дэнни Дэнни Дэнни
Дэнни Дэнни Дэнни Дэнни Дэнни?
Ох
Хелен Хелен Хелен?
Ох
Зонтаг
Ох
Издательница
Ох
Проститутка не Дэнни нет Господи нет
Ох
Я тоже я тоже
Ох
Ох бедные дети бедные дети
Мы все невежи. Мы не умеем быть добрыми друг к другу.
Ох хорошо
Ох хорошо
Ох хорошо
Вытри заплаканное лицо уголком одеяла. Так. Теперь я чувствую себя совсем по-другому. Новый человек? Во всяком случае, уже не тот же самый человек. Что это за странное, яркое, слегка тревожное ощущение, будто тяжесть, годами давившая на сердце, вдруг шевельнулась и немного, совсем чуть-чуть, подвинулась?