прервала игру, по-видимому, ради тоста. Передавая друг другу большой кувшин, они наполнили бокалы пивом. Никто не замечал любопытных животных за окном.
Встал мистер Пилкингтон из Фоксвуда с бокалом в руке. Он заявил, что собирается предложить присутствующим поднять тост, но для начала считает своим долгом сказать несколько слов.
Он сказал, что испытал огромное удовлетворение, как — он ничуть в этом не сомневался — и все присутствующие, когда почувствовал, что долгий период взаимного недоверия и непонимания подошел к концу. Было время — не то чтобы он или кто-нибудь из присутствующих разделял такие настроения — однако было время, когда соседние фермеры воспринимали уважаемых владельцев Скотного двора не то чтобы враждебно, но, пожалуй, с некоторым опасением. Имели место досадные происшествия, бытовали ошибочные представления. Считалось, что ферма, которой владеют и управляют свиньи, представляет собой нечто ненормальное и оказывает разлагающее влияние на округу. Огромное множество фермеров полагали, не наведя должных справок, что на такой ферме царят распущенность и беспорядок. Они переживали, как это скажется на их собственных животных и даже на батраках. Но теперь все подобные сомнения были развеяны. Сегодня он с друзьями посетил Скотный двор и своими глазами осмотрел каждый его дюйм — и что же они увидели? Не только самые передовые методы ведения хозяйства, но дисциплину и порядок, которые должны служить примером любому фермеру. Он полагал, что не ошибется, если скажет, что низшие животные Скотного двора выполняют больше работы и получают меньше корма, чем любые животные в стране. Честное слово, он и его друзья увидели в этот день много такого, что они намерены немедля перенять для своих ферм.
В заключение, сказал мистер Пилкингтон, он еще раз подчеркнет дружеские чувства, которые сохранялись — и да будет так и впредь — между Скотным двором и его соседями. Между свиньями и людьми нет и не может быть никакого столкновения интересов. У них общие стремления и общие трудности. Разве проблема рабочей силы не везде одинакова? С этими словами мистер Пилкингтон так оглядел собравшихся, что стало ясно: он собрался блеснуть перед ними тщательно отточенным остроумием, но заранее начал давиться от смеха и не сразу совладал с собой, так что его трехэтажный подбородок побагровел. Наконец, он сумел выговорить:
— Если вам нужно держать в узде низших животных, то нам — низшие классы!
Такое bon mot[19] вызвало взрыв хохота за столом, и мистер Пилкингтон еще раз поздравил свиней с порядками, которые он увидел на Скотном дворе: скудные порции, долгий рабочий день и общее отсутствие послаблений.
А теперь, сказал мистер Пилкингтон, он попросит компанию встать и не забыть наполнить бокалы.
— Джентльмены, — обратился он ко всем, — джентльмены, хочу предложить тост: за процветание Скотного двора!
Все стали дружно аплодировать и топать. Наполеон был так польщен, что встал из-за стола и подошел чокнуться с мистером Пилкингтоном. Когда аплодисменты стихли, Наполеон остался стоять и сказал, что хочет кое-что добавить.
Как и все речи Наполеона, эта тирада была краткой и по существу. Он сказал, что тоже счастлив завершению периода непонимания. Долгое время ходили слухи — их распространял, как он имел основание думать, некий недоброжелатель, — что он со своими коллегами исповедует какие-то подрывные, чуть ли не революционные взгляды. Им приписывали стремление поднять восстание среди животных соседних ферм. Так вот, это злостная клевета! Единственное их желание — как сейчас, так и в прошлом — это жить в мире и вести нормальные деловые отношения с соседями.
Ферма, которую он имеет честь возглавлять, добавил Наполеон, это предприятие кооперативное. Купчие, которые хранятся у него, находятся в коллективной собственности свиней. И хотя он не верит, чтобы у кого-нибудь еще остались прежние подозрения, недавно на ферме предприняли новые шаги, призванные еще сильнее укрепить возникшее доверие. До сих пор местные животные по какой-то нелепой привычке называли друг друга «товарищ». Это следовало искоренить. Также они практиковали очень странный обычай, истоки которого неясны: маршировать каждое воскресное утро по саду мимо прибитого к столбу черепа хряка. Этот обычай тоже собирались упразднить, а череп уже предали земле. Также гости могли заметить зеленый флаг, реющий на флагштоке. Возможно, они обратили внимание, что на нем больше нет нарисованных белой краской копыта и рога. Отныне и впредь это будет просто зеленый флаг.
Наполеон похвалил превосходную добрососедскую речь мистера Пилкингтона и добавил, что у него есть только одна поправка. Мистер Пилкингтон называл его ферму Скотным двором. Ему, конечно, не могло быть известно — ибо он, Наполеон, только впервые объявляет об этом, — что название «Скотный двор» устарело. Впредь ферма будет называться «Барский двор», как, по его мнению, она именовалась изначально.
— Джентльмены, — заключил свою речь Наполеон, — я предлагаю тот же тост, но с одним новшеством. Наполните бокалы до краев. Джентльмены, я поднимаю тост за процветание Барского двора!
Все снова сердечно зааплодировали и осушили бокалы до дна. Только животным, во все глаза смотревшим в окно, стало казаться, что происходит нечто странное. Отчего свиные морды неуловимо изменились? Кашка переводила мутный взгляд с одной морды на другую: у кого было пять подбородков, у кого — четыре, у кого — три. Но отчего же морды стали такими расплывчатыми? Потом аплодисменты стихли, и все снова взялись за карты — продолжать прерванную игру, а животные тихонько поплелись восвояси.
Но сделав шагов двадцать, они остановились как вкопанные — из дома раздался шум голосов. Животные бросились назад и снова приникли к окну. Да, там вовсю ругались: кричали, стучали по столу, испепеляли взглядами, яростно оправдывались. Ссора возникла из-за того, что Наполеон и мистер Пилкингтон оба пошли с тузов пик.
Ругались на двенадцать голосов, неразличимых между собой. И тут до животных дошло, что не так со свиными мордами. Стоя за окном, они переводили взгляды со свиней на людей, с людей на свиней и опять со свиней на людей, но уже не могли понять, кто есть кто.
Дни в Бирме
В глубине лесов,
Под сению дерев меланхоличных[20].
1
Ю По Кьин, окружной судья Чаутады, в Верхней Бирме[21], сидел у себя на веранде. Было только полдевятого, но воздух, по-апрельски душный, уже грозил долгим дневным зноем. Редкие вздохи ветерка, относительно прохладного, покачивали недавно политые орхидеи, свисавшие с карниза. Сквозь орхидеи виднелся пыльный изогнутый ствол пальмы, а за ним — сияющее ультрамариновое небо. В самом зените, так высоко, что больно было смотреть, кружили, раскинув крылья, стервятники.
Ю По Кьин не мигая, точно керамический истукан, янтарно-карими глазами смотрел на палящее солнце. Непокрытая голова его была бритой, крупное лицо — желтым и почти гладким. Он разменял шестой десяток и до того растолстел, что уже несколько лет не вставал с кресла без посторонней помощи, однако был статен и даже красив в своей тучности; бирманцы не оплывают с годами, как белые, но равномерно наливаются, словно спелые фрукты. Одежда Ю По Кьина представляла собой типичную у бирманцев араканскую лонджи[22] в зелено-фиолетовую клетку, из-под которой выглядывали его босые пухлые ступни с высоким подъемом и одинаковыми пальцами. Он жевал бетель из лакированной шкатулки на столе и думал о прожитой жизни.
Жизнь его сложилась блестяще. В самом раннем своем воспоминании, из восьмидесятых годов, Ю По Кьин, тогда еще голый карапуз, стоял и смотрел, как победным маршем входят в Мандалай британские солдаты. Он помнил, какой ужас испытывал, глядя на эти колонны здоровенных красномундирных и красномордых пожирателей коров с длинными винтовками за плечами, утрамбовывавших землю сапогами. Недолго поглазев на них, он дал стрекача. Своим детским умом он понял, что его соплеменники не чета этому племени великанов. И тогда же зародилось в нем честолюбивое стремление примкнуть к британцам, присосаться к ним пиявкой и сражаться на их стороне.
В семнадцать лет он попытался устроиться на госслужбу, но потерпел неудачу, поскольку был беден и не имел друзей, и следующие три года проработал в вонючих закоулках мандалайских базаров, ведя счета торговцев рисом и подворовывая. Но в двадцать лет ему улыбнулась удача — он шантажом добыл четыреста рупий, смог переехать в Рангун и купить себе место клерка на госслужбе. Должность была перспективная, хотя платили мало. В то время чиновничьи круги получали надежный доход, расхищая правительственные склады, и По Кьин (тогда он был просто По Кьином — почтительное Ю добавится к его имени позже) естественным путем примкнул к ним. Впрочем, он был слишком честолюбив, чтобы всю жизнь провести в клерках, промышляя такой мелочовкой. Однажды ему стало известно, что правительство, испытывая нехватку в рядовых чиновниках, намеревается набрать их из клерков. Об этом должны были объявить только через неделю, но По Кьин умел выведать нужные сведения загодя. Он не упустил свой шанс и сдал всех подельников, пока они не подняли тревогу. Большинство из них попали в тюрьму, а По Кьина, в награду за честность, назначили помощником квартального инспектора. С тех пор карьера его неуклонно шла в гору. Теперь, в свои пятьдесят шесть, он был судьей округа и рассчитывал на дальнейшее повышение, пожалуй, вплоть до заместителя комиссара, что сделает его равным с англичанами и даже повыше некоторых.