eheu fugaces![34] Те дни, боюсь, ушли безвозвратно.
— Эх, вот здесь вы правы, — сказал Вестфилд в своей мрачной манере. — Эта страна перестала быть пригодной для жизни. Если хотите мое мнение, Британской Индии настал конец. Утраченный доминион и все такое. Пора выметаться отсюда.
На это все дружно вздохнули — даже Флори, печально известный своими большевистскими взглядами, даже молодой Максвелл, не проживший здесь и трех лет. Любому англоиндийцу было ясно, что Индия катится к черту, и отрицать это было бессмысленно, поскольку Индия, как и Панч, никогда не была тем, чем была.
Между тем Эллис снял с доски несносный листок и протянул Макгрегору, высказавшись в своей откровенной манере:
— Вот, Макгрегор, прочитали мы твою записку и думаем, что идея избрать в клуб туземца — это полная… — он хотел было сказать «полная херня», но вовремя вспомнил о миссис Лэкерстин, — полный вздор. Этот клуб, как-никак, такое место, куда мы приходим отдохнуть, и мы не хотим, чтобы сюда совались туземцы. Нам хотелось бы думать, что есть еще такое место, где мы от них свободны. Остальные абсолютно со мной согласны.
Он оглядел остальных.
— Верно, верно! — решительно сказал мистер Лэкерстин.
Он понял, что от жены не скроешь похмелье, и надеялся хоть как-то заслужить ее расположение. Мистер Макгрегор улыбнулся и взял записку. Увидев «Т.Ж.» перед своим именем, он подумал, что Эллис совсем распоясался, но решил перевести все в шутку. Быть славным малым в клубе стоило ему не меньших усилий, чем держаться с достоинством на службе.
— Я полагаю, — сказал он, — что наш друг Эллис не одобряет общества… э-э… своего арийского собрата?
— Не одобряю, — сказал Эллис ехидно. — Как и монгольского собрата. Если коротко, не люблю я ниггеров.
Мистер Макгрегор напрягся при слове «ниггер», порицавшемся в Индии. Сам он не испытывал неприязни к азиатам; более того, он им всячески симпатизировал. Ему претила мысль дать им свободу, однако он считал их совершенно очаровательными. Его всегда задевало, когда другие походя их оскорбляли.
— Справедливо ли, — сказал он строго, — называть этих людей ниггерами — что вызывает их естественное возмущение, — когда они очевидно принадлежат к иным группам? Бирманцы — монголоиды, индийцы — арийцы или дравиды, и все они вполне отчетливо…
— Ой, харе! — сказал Эллис, не испытывавший ни малейшего почтения к рангу мистера Макгрегора. — Ниггеры, арийцы — назовите, как хотите. Что я говорю, это что мы не хотим видеть в этом клубе черномазых. Если вынесете это на голосование, то увидите, что мы единогласно против. Разве только Флори, — добавил он, — предложит своего дражайшего Верасвами.
— Верно, верно! — повторил мистер Лэкерстин. — От меня черный шар[35] засчитайте, против всех этих.
Мистер Макгрегор недовольно поджал губы. Он оказался в неловком положении, поскольку идея принять в клуб туземца принадлежала не ему, а комиссару. Однако оправдываться он не любил, поэтому произнес миролюбиво:
— Не отложить ли нам это обсуждение до следующего общего собрания? Чтобы тем временем хорошенько все взвесить, как взрослые люди. А сейчас, — добавил он, подходя к столу, — кто разделит со мной… э-э… освежающее возлияние?
Позвали буфетчика, заказали «освежающих напитков». Жара усилилась, и все изнывали от жажды. Мистер Лэкерстин готов был заказать выпивку, но передумал, поймав взгляд жены, и сказал понуро:
— Я пас.
Он сидел, сложив руки на коленях и скорбно смотрел, как миссис Лэкерстин жадно глотает лимонад с джином. Мистер Макгрегор, хотя и подписал счет за выпивку, пил простой лимонад. Он единственный из всех европейцев в Чаутаде придерживался правила не пить до захода солнца.
— Это все, конечно, хорошо, — проворчал Эллис, поставив локти на стол и крутя в руках стакан; перебранка с Макгрегором снова раззадорила его. — Это все, конечно, хорошо, но я при своем мнении. Никаких туземцев в этом клубе! Вот так, уступая пядь за пядью, мы и погубили империю. Эту страну разъедает малодушие, потому что мы с ними слишком цацкаемся. Единственно возможная политика с ними — это относиться к ним, как к грязи, они другого не заслуживают. Сейчас критический момент, и нам нужно всеми средствами поддерживать престиж. Встать плечом к плечу и сказать: «Мы — хозяева, а вы — шваль, — Эллис вжал в стол худосочный палец, словно давя козявку, — вы — шваль, и знайте свое место»!
— Безнадежно, старина, — сказал Вестфилд. — Совершенно безнадежно. Что ты им сделаешь, когда крючкотворы руки вяжут? Туземная шваль лучше нас знает законы. В лицо тебе нахамят, а попробуй ударь — накатают заявление. Ничего не сделаешь, когда нет уверенности в своих силах. А какая тут уверенность, когда у них кишка тонка для открытой схватки?
— Наш бурра-сахиб[36] в Мандалае всегда говорил, — вставила миссис Лэкерстин, — что мы в конце концов просто уйдем из Индии. Молодежь больше не поедет сюда, чтобы работать всю жизнь, снося оскорбления и неблагодарность. Мы просто уйдем. Когда туземцы придут к нам и будут умолять остаться, мы им скажем: «Нет, у вас был шанс, вы его упустили. Раз так, мы от вас уйдем, управляйте собой сами». Вот тогда мы их действительно проучим!
— Это все закон и порядок привел нас к такому, — сказал Вестфилд мрачно.
Ему не давала покоя тема крушения Британской Индии из-за чрезмерной законности. Он считал, что ничто уже, кроме полномасштабного мятежа с последующим военным положением, не могло спасти империю от распада.
— Все это бумагомарание и крючкотворство. Конторские индюки — вот кто теперь действительно управляет этой страной. Наша песня спета. Лучшее, что нам остается, это прикрыть лавочку, и пускай варятся в собственном соку.
— Не соглашусь, никак не соглашусь, — сказал Эллис. — Мы бы за месяц навели порядок, стоит только захотеть. Лишь бы храбрости набраться. Вон, в Амритсаре[37], ишь, как сразу присмирели. Дайер знал, как с ними надо. Бедняга Дайер! Грязная была работа. Этим трусам в Англии придется ответить.
Остальные издали вздох сожаления, подобный тому, что издают католики при упоминании Марии Кровавой[38]. Даже мистер Макгрегор, которому претило кровопролитие и военное положение, покачал головой.
— Эх, бедняга! Пал жертвой политической игры. Что ж, возможно, когда-нибудь столичные политики поймут, как были неправы.
— Мой старый начальник на этот счет байку рассказывал, — сказал Вестфилд. — Служил в туземном полку один старый хавилдар[39], и его спросили, что будет, если британцы уйдут из Индии. Старикан и говорит…
Флори отодвинул стул и встал. Он больше был не в состоянии, не мог — нет, не желал выносить этого! Он должен немедля уйти отсюда, пока не тронулся умом и не начал крушить мебель и бросаться бутылками в картинки на стенах. Тупая, безмозглая алкашня! Как такое может быть, что они неделю за неделей, год за годом мусолят одно и то же, повторяют слово в слово те же злобные бредни, словно пародируя третьесортный рассказик из «Блэквуда»? Неужели никто из них никогда не скажет ничего нового? Что ж за место такое, что за люди! Что за цивилизацию мы породили — эту безбожную цивилизацию, замешанную на виски, «Блэквуде» и «восточных» картинках! Господи помилуй, ибо все мы к этому причастны.
Флори ничего такого не сказал и мучительно старался сохранять нейтральное выражение лица. Он стоял возле стула, чуть в стороне от остальных, с неловкой улыбкой человека, привыкшего чувствовать себя белой вороной.
— Боюсь, мне нужно отчаливать, — сказал он. — Нужно, к сожалению, кое-что успеть до завтрака.
— Останься, пропусти еще стаканчик, — сказал Вестфилд. — Утро только распустилось. Выпей джину. Для аппетиту.
— Нет, спасибо, мне пора. Идем, Фло. До свидания, миссис Лэкерстин. Всем до свидания.
— Тоже мне, Букер Вашингтон[40], дружок ниггеров, — сказал Эллис, едва удалился Флори; и каждый подумал, что точно так же он чихвостит их за глаза. — Наверно, пошел к Венику-сраному. Или свалил поскорей, чтобы за выпивку не платить.
— Ну, он парень неплохой, — сказал Вестфилд. — Так только, большевизмом увлекается. Не думаю, что он это всерьез.
— Да, парень он славный, ничего не скажу, — сказал мистер Макгрегор.
Надо заметить, что каждый европеец в Индии в силу своей национальности, а точнее цвета кожи, считался славным парнем, пока не натворит чего-нибудь совсем уж несусветного. Быть славным парнем — почетное звание.
— Как по мне, так слишком уж большевиком несет, — не унимался Эллис. — Не выношу таких, кто корешится с туземцами. Не удивлюсь, если он сам дегтем смазан. Вон какая метка на лице. Пегая морда. И вообще похож на желтопузого — чернявый, и кожа как лимон.
Возникла бессвязная перепалка насчет Флори, но вскоре утихла, поскольку мистер Макгрегор этого не одобрял. Европейцы посидели в клубе еще какое-то время и снова освежились. Мистер Макгрегор рассказал свою байку о Проме, которая почти всегда была к месту. А затем разговор сам собой свернул на старую, животрепещущую тему — наглость туземцев, малодушие правительства и канувшие в Лету времена, когда Британская Индия действительно была британской, и подателю сего «всыпьте пятнадцать плетей». Редкий день обходился без этого, учитывая одержимость Эллиса. Впрочем, неудовольствие европейцев было вполне объяснимо. Когда живешь и работаешь среди азиатов, нужно быть святым, чтобы не озлобиться. Все присутствовавшие, особенно официальные лица, знали, что значит сносить насмешки и оскорбления. Чуть ли не каждый день, когда Вестфилд, мистер Макгрегор или даже Максвелл шли по улице, школьники, с их юными, желтыми лицами — гладкими, точно золотые монетки, источавшими сводящее с ума презрение, столь присущее монголоидам, — глумились им вслед, а бывало, и преследовали, гнусно хихикая. Англичанину в Индии жилось несладко. Убожество солдатских лагерей, душные конторы, затхлые, пропахшие битумом станционные гостиницы — все это, пожалуй, давало им право на некоторое недовольство.