ма. На стенах висели длинные полоски красной бумаги с иероглифами, у стены стоял алтарчик с портретом двух дородных китайцев безмятежного вида в расшитых одеяниях, и перед ним курились благовония. На циновке сидели две китаянки — старуха и девушка — и скручивали сигары из кукурузной соломы и табака, похожего на измельченный конский волос. Китаянки были в черных шелковых брюках, из-под которых выглядывали деревянные туфли кукольного вида, с красными каблуками, натянутые на ступни с выпуклым, опухшим подъемом. По полу медленно ползал голый карапуз, напоминая большую желтую жабу.
— Только посмотри на ступни тех женщин! — прошептала Элизабет, едва Ли Йейк повернулся к ним спиной. — Это же просто кошмар! Как их такими делают? Это ведь точно не от природы?
— Нет, их специально так деформируют. В Китае, полагаю, это уходит в прошлое, но здесь народ отсталый. Другой анахронизм — косичка старика Ли Йейка. По китайским понятиям такие крохотные ступни прекрасны.
— Прекрасны! Они так ужасны, что я с трудом могу смотреть на них. Эти люди должны быть абсолютными дикарями!
— О нет! Они очень цивилизованны; больше, чем мы, на мой взгляд. Прекрасное у каждого свое. В этой стране есть народ, плауны, который восхищается длинными шеями у женщин. Девушки носят широкие медные кольца на шее и добавляют по одному, пока шеи не вытянутся, как у жирафов. Это не чудней, чем турнюры и кринолины.
Тут вернулся Ли Йейк с двумя толстыми круглолицыми девушками-бирманками, очевидно сестрами, которые несли, хихикая, два стула и синий китайский чайник, вмещавший полгаллона[84]. Девушки были наложницами Ли Йейка. Старик достал жестянку с конфетами и открыл крышку, улыбаясь по-отцовски тремя длинными зубами, потемневшими от табака. Элизабет присела с чувством крайней неловкости. Она была совершенно уверена, что ходить в гости к таким людям предосудительно. Одна из бирманок сразу встала за стульями и принялась обмахивать Флори и Элизабет, а другая присела перед ними на колени и разлила по чашкам чай. Элизабет чувствовала себя донельзя глупо, ощущая, как девушка обмахивает ей шею, и глядя на улыбавшегося китайца. Флори, похоже, так и норовил поставить ее в неловкое положение. Она взяла конфету из жестянки, которую ей протянул Ли Йейк, но не смогла выдавить из себя «спасибо».
— Это нормально? — шепнула она Флори.
— Нормально?
— Я в смысле, можно ли нам садиться в доме у этих людей? Это, случаем, не… ну, не уронит нашего достоинства?
— С китайцами это нормально. Их уважают в этой стране. И у них очень демократичные взгляды. Самое лучшее стараться относиться к ним, как к равным.
— Этот чай на вид редкостная пакость. Он же зеленый. Можно было ожидать, что у них хватит ума добавить молока, или как по-вашему?
— Он вовсе не плох. Это такой особый чай — старина Ли Йейк привозит его из Китая. Он, надо полагать, с апельсиновыми цветами.
— Уф! На вкус ну просто земля, — сказала Элизабет, пригубив из чашки.
Ли Йейк стоял, держа двухфутовую курительную трубку с металлической чашей, размером с желудь, и смотрел на европейцев, пытаясь понять, понравился ли им чай. Девушка у них за спиной что-то сказала по-бирмански и захихикала вместе со второй. Та, что сидела на полу, подняла глаза и с простодушным восхищением взглянула на Элизабет. Затем повернулась к Флори и спросила его, носит ли английская леди «коросет», имея в виду корсет.
— Ч-ч! — сказал Ли Йейк в возмущении и ткнул девушку ногой, призывая к молчанию.
— Мне едва ли стоит спрашивать ее, — сказал Флори.
— О, такин, пожалуйста, спросите ее! Нам так хочется знать!
Они с Ли Йейком стали спорить, и девушка за стульями перестала обмахивать европейцев и тоже ввязалась в спор. Обе девушки, похоже, всю жизнь мечтали увидеть настоящий коросет. Они слышали столько историй о них: их делают из стали, чтобы талия была совершенно прямой, и они так туго сжимают тело, что у женщины напрочь исчезает грудь, ни следа не остается! Девушки для наглядности прижимали руки к своим пышным телесам. Не будет ли Флори так любезен, чтобы спросить английскую леди? Позади лавки есть комната, где она могла бы раздеться перед ними. Они так надеются увидеть коросет.
Разговор неожиданно оборвался. Элизабет сидела, как на гвоздях, держа крошечную чашку чая, не в силах заставить себя сделать второй глоток, и натянуто улыбалась. Азиаты смутились; они поняли, что англичанка, которая не могла участвовать в разговоре, испытывала неловкость. Ее элегантность и иноземная красота, которые совсем недавно казались им чарующими, стали наводить на них оторопь. Даже Флори почувствовал это. Настал один из тех жутких моментов, что случаются в общении с азиатами, когда все избегают смотреть в глаза друг другу, тщетно пытаясь придумать, что бы такое сказать. Но тут голый карапуз, занятый до этого корзинами в глубине лавки, подполз к тому месту, где сидели европейцы. Внимательно изучив их туфли и чулки, он поднял взгляд и, увидев их белые лица, пришел в ужас. Он отчаянно взвыл и стал поливать пол.
Старая китаянка взглянула на него, цокнула языком и продолжила скручивать сигареты. Больше никто не проявил ни малейшего участия. По полу разливалась лужа. Элизабет, сама не своя, поспешно поставила чашку, пролив чай, и схватила Флори за руку.
— Этот ребенок! Посмотрите, что он делает! В самом деле, неужели никто… это просто кошмар!
Сперва все ошарашенно застыли, а затем догадались, в чем дело. Началась возня и выражение недовольства. Поведение ребенка, до тех пор нимало их не смущавшее — настолько это было в порядке вещей, — вдруг вызвало бурю негодования. Все принялись ругать его.
Последовали восклицания:
— Что за негодный ребенок! Что за гадкий ребенок!
Старая китаянка взяла ребенка, продолжавшего голосить, вынесла к двери и подняла над порогом, словно выжимая губку. В тот же миг Флори с Элизабет выскочили из лавки, и он последовал за ней к дороге, под смятенными взглядами Ли Йейка и остальных.
— Если это, по-вашему, цивилизованные люди!.. — воскликнула она.
— Я сожалею, — сказал он робко. — Я совсем не ожидал…
— Это совершенно гадкие люди!
Она ужасно рассердилась. По лицу у нее разлился легчайший оттенок алого, словно маковый бутон, раскрывшийся на день раньше срока. Это был предел яркости для ее кожи. Флори прошел за ней вдоль базара по главной дороге и только через полсотни ярдов осмелился заговорить.
— Я так сожалею, что это случилось! Ли Йейк такой порядочный старикан. Ему будет ужасно неловко при мысли, что он вас обидел. В самом деле, лучше было бы задержаться на пару минут. Просто поблагодарить его за чай.
— Поблагодарить! После такого!
— Но честно, на это не стоило обращать внимания. Не в этой стране. Все мировосприятие этих людей так отлично от нашего. К этому нужно привыкнуть. Представьте, к примеру, что вы вернулись в Средневековье…
— Думаю, я бы предпочла не обсуждать это больше.
Это был первый раз, когда они по-настоящему поссорились. Он был так подавлен, что даже не мог спросить себя, как так вышло, что он обидел ее. Он не сознавал, что это его постоянное стремление увлечь ее Востоком она воспринимала как нечто извращенное, недостойное джентльмена, как намеренное погружение во всякое убожество и «пакость». Ему и сейчас было невдомек, какими глазами она видела «туземцев». Он только знал, что при каждой попытке поделиться с ней своими чувствами и мыслями о чем-то прекрасном она шарахалась от него, точно испуганная лошадь.
Обратно они шли той же дорогой. Флори держался чуть позади и слева от Элизабет. Он смотрел на край ее щеки и золотистые волоски на шее, под фетровой шляпой. Как же он любил ее, как любил! Словно бы только сейчас, когда он плелся за ней с презренным видом, пряча свое безобразное лицо, ему впервые открылась глубина его чувства к ней. Несколько раз он порывался заговорить и обрывал себя. Голос подводил его, и он не знал, что сказать, чтобы как-то не обидеть ее. Наконец он промямлил, попытавшись сделать вид, что ничего такого не случилось:
— Правда, жара просто пакостная?
При температуре в 90 градусов[85] это замечание не поражало оригинальностью. Но, к его удивлению, Элизабет с готовностью откликнулась. Она повернулась к нему, сияя улыбкой:
— Да просто пекло!
Так они и помирились. Это пустое, банальное замечание, принесшее с собой привычную атмосферу клубного досуга, словно по волшебству вернуло ей хорошее настроение. Их нагнала отставшая было Фло, шумно дыша и роняя слюну с языка; и тут же они, как обычно, заговорили о собаках. Они проговорили о собаках, почти не смолкая, всю дорогу. Собаки были нескончаемой темой.
«Собаки, собаки! — думал Флори, пока они поднимались по горячему склону, а восходящее солнце жгло им плечи огнем сквозь тонкую ткань. — Неужели мы не будем говорить ни о чем другом? Не считая, конечно, граммофонных пластинок и теннисных ракеток. Однако же, придерживаясь этих пустых тем, как хорошо мы ладим!»
Они прошли мимо сверкавшей на солнце белой стены кладбища и остановились у ворот Лэкерстинов. По краям росли старые огненные деревья и кусты шток-роз выше человеческого роста, с круглыми красными цветами, точно краснощекие девицы. В тени Флори снял шляпу и стал обмахиваться.
— Что ж, мы вернулись раньше, чем настанет самая жара. Боюсь, наш поход на базар оказался не вполне удачным.
— О, вовсе нет! Мне понравилось, правда.
— Нет… Я не знаю; всегда как будто что-то идет не так… О, кстати! Вы не забыли, что послезавтра мы собираемся пострелять? Надеюсь, вам будет удобно?
— Да, и дядя хочет одолжить мне ружье. Вот будет здорово! Вам придется всему меня учить. Мне так не терпится начать.
— Как и мне. Для охоты сейчас паршивый сезон, но мы сделаем все, что в наших силах. Значит, до свидания.
— До свидания, мистер Флори.